3

3

Только в исключительных случаях, именно там, где: 1) производство еще держалось, еще не дошло до полного упадка, и 2) где по условиям труда рабочие работали в помещении самого заведения, могли проявиться коллективные действия, надавленные к увеличению заработной платы. Оба эти условия были налицо, например, в бумажных мануфактурах, и хотя мы лишены сведений о том, где и какие стачки на бумажных мануфактурах в эпоху Директории происходили, но по энергии, с которой правительство боролось против подобных явлений, можно догадываться, что самый факт не был редкостью и в эти годы (впрочем, это совершенно гармонирует со всем тем, что было сказано о рабочих бумажных мануфактур в предшествующих главах).

Постановлением 18 фрюктидора IV года (4 сентября 1796 г.) Директория подтвердила воспрещение каких бы то ни было рабочих ассоциаций и при этом обратила серьезное внимание именно на рабочих бумажных мануфактур. Директория констатирует, что, невзирая на закон от 17 июня 1791 г. (закон Ле Шапелье) и другие запреты, рабочие бумажных мануфактур продолжают «соблюдать обычаи, противные общественному порядку»: они празднуют свои особые праздники, налагают друг на друга штрафы, позволяют себе прекращать работу в мастерских, причем запрещают и другим работать, требуют чрезмерной платы от хозяев за избавление хозяев от заложения интердикта на их мастерские [100].

Что касается явления по существу, то весьма естественно, что движение проявилось именно там, где сбыт был обеспечен: ведь бумажные мануфактуры работали на правительство и уцелевшие всегда имели работу.

Директория рассматривает эти действия рабочих как злонамеренный беспорядок, затрудняющий «торговлю, промышленность и право собственности» [101]. В резолютивной части своего постановления [102] Директория, опираясь главным образом на: 1) закон Ле Шапелье, 2) на специально относящийся к рабочим бумажных мануфактур закон 23 нивоза [103] (1794 г.) и 3) на регламент от 29 января 1739 г. [104], самым категорическим образом подтверждает эти предшествующие законоположения и подкрепляет их некоторыми новыми пунктами.

Подчеркивается, что всякие соглашения и действия скопом законопреступны; что рабочий может «индивидуально» подать жалобу, отнюдь не имея права при этом прервать работу. Подтверждается, что всякие штрафы, налагаемые рабочими на товарищей или хозяев, будут караться как воровство (comme simple vol), в первый раз — двухлетним, а второй раз — четырехлетним заключением в тюрьме. Точно так же караются и «интердикты», налагаемые на мастерские, ибо это рассматривается тоже как нарушение права собственности; при этом виновные должны быть арестованы тотчас же после того, как местные власти получат соответственное донесение хозяев (art. V). Под страхом штрафа (в 100 ливров) воспрещается рабочим покидать хозяев, не предупредив их за 40 дней, а фабрикантам — принимать рабочих без письменного удостоверения предыдущего нанимателя (под страхом штрафа в 300 ливров). Независимо от этого письменного удостоверения, рабочий бумажной мануфактуры должен еще быть снабжен паспортом от местной администрации, без чего он не может перейти из одной мануфактуры в другую (art. X). Заработная плата определяется по соглашению между хозяином и рабочим. Рабочий, на время отлучившийся в течение рабочего дня без разрешения хозяина от работы, подвергается штрафу в 3 ливра. Всякие утеснения вновь нанимаемых лиц со стороны старых рабочих, всякие поборы с них и так далее караются штрафом в 20 ливров «и большими наказаниями, если потребуется». Это неопределенная формула («et de plus grandes peines, s’il y ?choit») совершенно развязывала руки администрации, и до конца рассматриваемой эпохи власти не переставали подозрительно относиться к рабочим бумажных мануфактур.

27 сентября 1799 г. министр полиции Фуше обратился к комиссару департамента Loiret с указанием, что среди рабочих бумажных мануфактур вообще существует брожение: они стремятся к независимости для себя, угнетают тех своих товарищей, которые не желают подчиняться «вожакам ассоциации» [105]. Фуше утверждает далее, что эта «ассоциация» имеет сношения с разными мануфактурами, устраивает собрания, налагает интердикты на ту или иную мануфактуру, запрещая рабочим работать там, и т. д. Хозяева платят налагаемые этой ассоциацией штрафы, иначе их заведения по капризу ассоциации уничтожаются. «Эти беспорядки возбуждаются и поддерживаются, без сомнения, Англией с целью совершенно разорить наши мануфактуры», — умозаключает Фуше. А поэтому он требует особой бдительности и энергии со стороны властей, обязанных разоблачать преступные происки. Ссылаясь на отмеченное выше постановление Директории от 18 фрюктидора (4 сентября 1796 г.), он требует энергичной репрессии и предлагает точно осведомлять его о результатах наблюдений.

На следующий же день комиссар департамента сообщил циркулярным письмом во все кантоны, где существовали бумажные мануфактуры, о существовании этой указанной Фуше преступной ассоциации. В сущности это письмо оказывается почти буквальным повторением сообщения Фуше. Комиссар требует от кантональных властей сообщения «об этом важном предмете» [106]; министра же он одновременно удостоверяет, что, если что-либо будет замечено в департаменте, меры к осведомлению министерства будут приняты [107]. Работа закипела. Администрация кантонов департамента Loiret в ряде донесений удостоверила, что на бумажных мануфактурах все обстоит благополучно; если в этих донесениях попадаются указания на не совсем спокойный дух в рабочей среде, то одно относится к кузнецам, а другое — к какому-то булочнику, так что оба указания никакого серьезного значения не имеют [108].

Следует заметить, что постановление касательно рабочих бумажных мануфактур послужило как бы образцом для другого акта того же рода. Среди очень скудных известий, касающихся рабочего класса при Директории, одно говорит нам о требовании, предъявленном рабочими шляпных мастерских в Париже своим хозяевам. Требование касалось увеличения заработной платы. Хозяева, после того как движение продолжалось около месяца, принесли жалобу в Совет пятисот 19 прериаля V года и заявили при этом, что если бы они уступили своим рабочим в их требовании, последствием этого было бы вздорожание шапок для солдат на 40 су за штуку. Поэтому они просили Совет принять меры к тому, чтобы заставить рабочих работать по прежней цене. Совет отослал это дело в Директорию для соответствующего распоряжения [109].

По поводу этого случая и, может быть, других аналогичных, сведения о которых не дошли до нас, Директория издала 11 июля 1797 г. постановление, касающееся рабочих шляпных мастерских и аналогичное тому, которое в 1796 г. было издано относительно рабочих бумажных мануфактур [110]. Мотивируется постановление тем, что «в шляпных мастерских или фабриках» в различных местах республики царит своеволие, которое показывает, что и фабриканты, и рабочие полагают, будто вместе с отменой цехов отменены также все старые законы, касавшиеся ремесл. «От этого убеждения происходит бесчисленное множество злоупотреблений и беспорядков», ежедневные нарушения закона. Необходимо поэтому «просветить рабочих и учеников, установить их права и права хозяев». Директория категорически заявляет, что все законы, прямо не отмененные конституцией, продолжают сохранять свою силу. И действительно, все постановление опирается главным образом на законы 1748, 1749, 1777, 1782 гг.; конечно, есть ссылки и на закон Ле Шапелье 1791 г. и, что следует отметить, ссылки на постановления, касающиеся бумажных мануфактур и уже приведенные нами выше.

В этом постановлении от 11 июля 1797 г. мы замечаем две тенденции: 1) прежде всего, конечно, оно стремится внести порядок, поддержать субординацию в мастерских и воспрепятствовать стачкам; 2) рядом с этим Директория желает воскресить некоторые существовавшие до уничтожения цехов правила, которые клонились к поддержанию данного производства на известной высоте.

О первой тенденции много говорить в данном случае не приходится: пункты, относящиеся сюда, почти дословно взяты из постановления касательно рабочих бумажных мануфактур. Те же правила об удостоверениях от предыдущего нанимателя, без которых рабочие не могут поступить на новое место (art. VIII, IX и X); то же требование, сверх того, еще и паспорта («отпуска») от местных властей при переходе в другую мастерскую (art. XII); те же угрозы карой за стачку или действия скопом (art. XVII, XIX, XXII); то же приравнение штрафов, налагаемых на хозяев или товарищей, к воровству (art. XX); те же меры против запрещений, налагаемых рабочими на мастерские (art. XXI). Эти пункты постановления от 11 июля 1797 г. совершенно ясно показывают, что постановление 1796 г. касательно рабочих бумажных мануфактур Директория склонна была считать как бы нормой, которую надлежит распространить на рабочих других производств в случае обнаружения ими строптивости. В конце этой работы мы увидим, чем закончилась указанная тенденция уже при Бонапарте, в эпоху Консульства, и как завершилась эволюция, сделавшая в конце концов боевой, диктаторский приказ Конвента о рабочих — бумажных мануфактур (от 23 нивоза) в главных частях общим законом для всего рабочего класса. Постановление 1797 г. о шляпочниках — только звено в этой эволюции.

Что касается второй идеи, заключающейся в постановлении от 11 июля 1797 г. — это забота о поддержании данной профессии на должной высоте.

Директория (ссылаясь на постановление королевского совета от 13 июля 1748 г.) во имя поддержания на должной высоте и увеличения технических знаний в шляпном мастерстве обязывает каждого «фабриканта» даром готовить ученика в своей мастерской. Ученик должен оставаться в мастерской не менее двух и не более четырех лет, причем за время ученичества ученик не вправе покинуть мастерскую без разрешения хозяина.

О движении, вызвавшем этот циркуляр, мы уже больше ничего не слышим. И вообще редки становятся даже замечания полиции о каких бы то ни было попытках рабочих сборищ.

21 июля (1797 г.) 500–600 рабочих (не известно какой специальности) собрались с целью потолковать об увеличении платы; собрались они в трактире. Полиция окружила трактир, арестовала зачинщиков (les instigateurs) и разогнала остальных [111]. Тем все и окончилось.

Группа рабочих собралась (в апреле 1798 г.) на острове Лувье и жаловалась на плохие заработки; все они были арестованы и отведены в полицейское управление [112]. В чем было дело — подробнее не говорится.

Едва ли не последнее сообщение такого рода относится к осени 1798 г. В двадцатых числах октября 1798 г. рабочие местности la R?p?e собирались требовать увеличения заработной платы. Известившись об этом намерении, власти послали туда сильный кавалерийский отряд [113], и на этом все окончилось. Больше о попытках профессионального движения в Париже мы не слышим. «Рабочий класс в общем спокоен; несмотря на жестокость зимы, в его среде не произошло ничего, что могло бы нарушить общественное спокойствие» [114], — констатирует полиция в феврале 1799 г., когда ко всем бедам, угнетавшим рабочий класс, прибавилась необыкновенная стужа.

«Рабочие спокойны, хотя страшно страдают», — повторяют донесения и весной, и летом 1799 г. «В округах, населенных рабочими, именно в XII, мало занимаются политическими вопросами; мануфактуры, большие и малые, почти пусты; особенно каменщики без занятий. Рабочие много жалуются» [115], — вот типичная для 1799 г. отметка.

После рассказа об этих немногочисленных, слабых и совершенно безуспешных попытках рабочих к совместному отстаиванию своих интересов необходимо упомянуть, что им в эти годы пришлось считаться не только с понижением заработной платы, но также с продолжавшимся и при Директории широчайшим пользованием реквизициями.

В 1795–1796 гг. реквизиции рабочей силы отнюдь не прекращаются, и иногда мануфактуры останавливаются вовсе вследствие того, что все рабочие забраны реквизиционным порядком [116].

Они забирались таким путем на казенные работы, где плата назначалась по усмотрению властей и в таких размерах, что существовать на нее было в высшей степени трудно. Рабочие, доведенные до крайности, начали отказываться от работ, куда их реквизиционным способом отправляли, и эти случаи ослушания сделались к 1796 г. столь часты, что Директория решила реагировать на это явление.

25 марта 1796 г. Директория обратилась в Совет пятисот с посланием, в высшей степени любопытным [117]. «Часто случается, — читаем мы в этом документе, — что закон остается неисполненным, так как он не предписывает ни наказания, ни понудительных мер. Рабочие, требуемые властями или комиссарами Исполнительной Директории для работ, необходимых для общественного дела, часто отказываются повиноваться реквизиции; вызываемые к суду, они упорствуют в своем отказе» и таким образом класс рабочих может вступить в соглашение, чтобы провалить меры, требуемые общей пользой или общественной безопасностью. Труд рабочего есть его собственность, как поле — собственность земледельца, который его унаследовал от своих отцов. А так как республика имеет право лишать гражданина его земельной собственности, если общественная необходимость этого требует, при уплате справедливого вознаграждения, таким же образом, вознаграждая рабочего, она может временно располагать его трудом. Мы вас приглашаем внести закон, который уполномочивал бы суды подвергать исправительным карам, а в случае рецидива телесным наказаниям [118] всех рабочих, которые, будучи в свою очередь вытребованы, отказались бы повиноваться комиссарам исполнительной власти» и т. д.

Тут мы видим подтверждение того принципа, который в 1793–1794 гг. неоднократно провозглашался и проводился в жизнь: государство есть верховный распорядитель собственности и личности гражданина. Но теперь, в 1796 г., Директория принцип этот прилагала уже единственно к труду рабочего, который она считает формой частной собственности.

В начале апреля (1796 г.) был издан Советом пятисот закон, который, правда, не заходил так далеко в смысле репрессии, как желательно было Директории, но все же оказался проявлением той политики неослабной суровости относительно рабочего класса, которая была на очереди дня.

Комиссары Директории должны были привлекать к ответственности уклоняющихся от реквизиционных работ рабочих. В первый раз виновные подвергались заключению на 3 дня; в случае рецидива — заключению от 10 до 30 дней [119]. Это — последнее по времени (за всю рассматриваемую эпоху) действие законодательной власти, направленное к поддержанию реквизиций.

Правда, люди, доведенные голодом до того, что их не страшил уже в 1793–1794 гг. закон о подозрительных, едва ли могли особенно испугаться в 1796 г. тридцатидневного ареста. Во всяком случае больше не слышно о сопротивлении реквизициям: сократились ли реквизиции, или не сопротивлялись рабочие, или просто утерялись документы, говорящие об этом, — решить трудно.

Все это были слабые, разрозненные попытки борьбы с одолевавшими бедствиями. Посмотрим теперь, какова была в конце Конвента и при Директории повседневная жизнь рабочей массы. Сведения, которые характеризуют материальное положение рабочих, относятся к столице и давались полицейскими агентами.

Эти сведения разбросаны там и сям в рапортах парижской полиции, подававшихся по начальству (и изданных, как сказано во введении, Оларом) [120]. Ничего похожего у нас нет относительно какого бы то ни было другого пункта. Во всяком случае по положению столичной рабочей массы можно составить себе приблизительное представление о рабочих провинциальных городов.

Приблизительное, но не точное: при всей безотрадности своего положения парижские рабочие были в исключительно привилегированном положении.

Дело в том, что, желая поддержать порядок в столице, правительство обеспечивало Парижу около 1600 мешков муки (по 3?–4, иногда несколько больше квинталов, т. е. 350–400 фунтов в каждом), и зимой в конце 1794 г. член Комитета общественного спасения высчитывал, что «каждый человек в Париже может получать 1 фунт хлеба». Мало того: с февраля 1795 г. каждый рабочий получал 1? фунта хлеба ежедневно; остальные граждане всякого возраста и пола — по фунту [121].

2 апреля 1795 г. Конвент декретировал, что при распределении хлеба и других съестных припасов «рабочим, ремесленникам и нуждающимся» должно быть оказываемо преимущество перед всеми другими [122]. Это — последний (по времени) декрет Конвента, касающийся рабочего класса.

Организовано это было так, что граждане, снабженные удостоверительными карточками из своих полицейских участков, являлись в булочные и тут получали приходящийся каждому 1 фунт или 1? фунта за определенную цену, которая, впрочем, при обесценении ассигнаций была так ничтожна, что можно было приравнять эту операцию к даровой раздаче хлеба: плата в 3 су за фунт в те времена, когда фунт хлеба при обыкновенной купле-продаже стоил 10–12 (а позднее и 50) ливров, конечно, была почти совершенно нулевой величиной; иногда же — это было в известных случаях предоставлено участкам — выдавались удостоверения на даровое получение фунта или 1? фунта хлеба. Уплачивало булочникам правительство, оно же доставляло им муку. Доставало оно эту муку: 1) закупая ее за границей и 2) путем продолжавшихся и в 1795, и в 1796, и в 1797 гг. реквизиций в провинции.

Правительство с весны 1795 г. не переставало увеличивать запасы муки для столицы: Комитет общественного спасения уже давал Парижу не 1600, а больше 1900 мешков, и Буасси-д’Англа высчитывал, что из 636 тысяч человек, составляющих население столицы, 324 тысячи получают 1? фунта в день, а 312 тысяч — 1 фунт [123].

Но далеко не всегда старания правительства в этом отношении увенчивались успехом. Реквизиции в провинции наталкивались на ряд препятствий, на единодушное, хотя и пассивное сопротивление землевладельцев, да и прочих классов общества, боявшихся остаться совсем без хлеба. Далее, по признанию самих властей, бесчисленные злоупотребления сопутствовали этой организации продовольствия за все время ее существования. Хлеб, раздававшийся по удостоверениям, бывал часто такого качества, что им боялись отравиться, и при всем желании его иногда невозможно было есть; булочники прибегали ко всякого рода ухищрениям, чтобы продать возможно более на сторону по рыночной цене (поставив в то же время на счет правительства этот хлеб, якобы выданный по удостоверениям).

Эти исключительные милости таким образом весьма мало облегчали положение столичных рабочих.

Рабочие в Париже не переставали роптать также на недостаток других предметов первой необходимости: мыла, масла, свечей, не переставали жаловаться на то, что все предметы потребления сделались объектами спекуляции [124]. Вера в Конвент была еще в 1794 г. так велика, что рабочие говорили, что, если есть злонамеренные (спекулянты), Конвент сумеет их найти [125]. Но с наступлением зимы положение делалось все труднее, особенно тяжело ощущался недостаток свечей, ибо рабочие, работавшие на дому, были лишены возможности что-либо делать по вечерам [126]; между женами их, стоявшими в очереди перед свечными лавками, происходили побоища из-за права первенства в покупке; ропот по поводу дороговизны припасов не прекращался в течение всей зимы 1794/95 г. [127]; и именно на недостаток леса, угля, мыла жалуется городская беднота более всего [128]; 10 декабря 1794 г. в Париже у склада угля произошло большое побоище, длившееся целый день и потребовавшее вмешательства полиции и жандармов [129]. Полиция принуждена была, между прочим, удостовериться в декабре 1794 г., что все «с нетерпением ожидают отмены максимума» [130].

Рабочие стали поговаривать, что существовать становится немыслимо, ибо работы нет, а припасы все дорожают и дорожают, и что придется направить пики против булочников [131]. Рабочие были тем более взволнованы, что у них было убеждение, будто в Париже должны быть припасы, ибо «Париж истощил провинцию реквизициями» [132]. В конце января 1795 г. рабочие уже довольно открыто стали говорить, что, когда у них ничего не останется, они потребуют у купцов и сумеют заставить тех дать, что нужно, так как их, рабочих, 30 тысяч человек [133]. «Как же Конвент хочет, чтобы мы существовали? — толковали рабочие между собой, — закрывают работы в такое суровое время года; хозяева хотят уменьшить нашу плату в то время, как все вздорожало сверх меры, но это окончится» [134]. Чуть не ежедневно полиция регистрировала подслушанные горькие жалобы рабочих [135].

Топливо к концу зимы 1795 г. истощилось до такой степени, что рабочие в Париже жаловались на невозможность продолжать работу из-за недостатка угля [136]. Они, впрочем, одновременно прибавляли, что и вообще они не работают из-за недостатка сырья [137].

Не было леса, не было угля, и правительство тщетно пыталось снабдить Париж рисом за недостатком хлеба: риса не хотели брать, так как нельзя было его варить вследствие отсутствия топлива [138].

Дров в 1795 г. до такой степени не хватало, что Комитет общественного спасения должен был думать о замене леса торфом, т. е. о том, чтобы в Париже и «других больших городах» внести торфяное отопление; об этом был подан доклад комиссии, заведовавшей оружием и порохом, так как она была прямо заинтересована в сохранении леса для нужд оружейных и пороховых заводов [139].

Было подтверждено приказание булочникам продавать рабочим не менее 1? фунта хлеба ежедневно каждому, но это распоряжение не исполнялось сплошь и рядом, ибо булочники ссылались на недостаток хлеба.

Масса безработных, бедствовавшая в Париже, еще в конце зимы 1795 г. не переставала возлагать свои надежды на Конвент, хотя эта надежда не формулировалась ясно [140], да и нельзя было ее определенно формулировать: причины безработицы, обесценения ассигнаций и вздорожания съестных припасов слишком мало могли поддаться какому-либо внезапному воздействию со стороны власти.

Бедствие в эту зиму дошло до крайней степени; на улицах, в рабочих предместьях раздавался плач женщин, жаловавшихся, что их дети умирают от голода, безработные толпились на улице; но собрания эти, по отзыву полиции, обыкновенно нисколько не нарушали порядка [141]; если доходило до насильственных действий, то обыкновенно между женщинами, чуть не на смерть дравшимися у дверей булочных из-за хлеба [142].

Случаи насилия над булочниками, над торговцами овощами были, но полиция принимала меры и сопротивления не испытывала. Меры были быстрые и очень суровые, и власти полагали, что это — единственное средство сдерживать голодающих [143]. Это решительное вмешательство властей порождало новые толки: «… конституция создана только для богатых» [144], и именно среди рабочих эти толки, как начала опасаться полиция, могли найти почву. «Невозможно передать все ругательства, которые слышатся против правительства… рабочие предместья Марсо (Сен-Марсельского предместья — Е. Т.) говорят, что они восстанут, если их еще 24 часа оставят без хлеба…», — вот однообразное содержание полицейских наблюдений с ноября 1795 г. Ограбления булочников рабочими и их женами все учащались, и не всегда возможно было предупредить это [145].

Положение все ухудшалось. Резкое ухудшение наступило в самом конце 1795 г. В начале декабря 1795 г. за металлический ливр давали уже не 150, а 185 ливров ассигнациями, а в конце — 260; картофель худшего сорта стоил 200 ливров четверик. Такса на хлеб и мясо не соблюдалась, хлеб даже худших сортов нельзя достать дешевле, чем по 50–55 ливров фунт. А рабочий день в конце 1795 г. расценивался в 100 ливров ассигнациями в среднем.

С января 1796 г. стали особенно часто закрываться промышленные заведения в Париже и провинции, и рабочие, на которых все эти беды сыпались без перерыва, говорили, что, может быть, это новая хитрость со стороны аристократии, которая «решительно хочет вызвать восстание», оставляя без заработка бедняков, которые [146], «даже и работая, с трудом могут прокормиться». «Рабочие — на мостовой», — констатируют в это же время посторонние наблюдатели [147]; громадное число закрываемых мануфактур бросается в глаза и полиции [148].

Хозяева, закрывая мануфактуры, уверяли иногда рабочих, что они делают это потому, что правительство, налагая на них «принудительный заем», разоряет их. Рабочие хотели даже собраться в Сент-Антуанском предместье, чтобы протестовать против меры, выбрасывающей их на улицу; и из этой угрозы ничего не вышло [149]. Но самое намерение показывает, как растерянно и беспомощно металась мысль рабочих от «богатых» и хозяев к правительству, от правительства — к «богатым», ища виновников бедствий.

Полная безучастность рабочих при аресте и затем при казни Бабефа имела между прочим то последствие, что полиция перестала особенно интересоваться настроением рабочего класса [150], и для 1797–1799 гг. сведений этого рода у нас очень мало.

Безработица усиливается, припасы дороги — положение в 1797, 1798, 1799 гг. ничуть не лучше, по собственным отзывам полиции, нежели в 1795–1796 гг., но о рабочих, их настроении и прочем почти ничего не говорится. Иногда только полиция упоминает, что теперь уже рабочие в своих разговорах «принуждены не выходить за пределы приличия» [151]. Иногда небрежно упоминается, что по вечерам рабочие толпятся на бульварах и что хотя «более, чем когда-либо, они жалуются на недостаток средств, но их дух» — в пользу правительства; тем не менее полиция даже и эти мирные сборища разгоняет [152]. О том, что рабочие «всех промыслов», вполне «спокойны», прибавляется в эти годы чуть не всякий раз, как вообще заходит речь о бедствиях рабочего класса [153]. Замечания вроде того, что безработные могут в случае какого-либо «толчка» стать очень опасными, крайне редки и случайны [154].

Власти окончательно убеждаются в политической инертности рабочего класса, но они зорко следят, чтобы рабочие, вопреки закону Ле Шапелье, не предъявляли скопом каких-нибудь требований хозяевам. В середине июля 1797 г. ходят слухи о сборищах рабочих, большей частью кузнецов, желающих — полиция хорошенько не знает — не то уменьшить рабочий день, на один час, не то увеличить заработную плату. Принимаются меры наблюдения, — беспокойство оказывается напрасным [155], последствий движения нет.

Эту повесть о материальном положении рабочего класса в 1795–1799 гг. можно было бы закончить несколькими словами о положении рабочих национальных мануфактур в указанный период. Посвятив рабочим этой категории особую книгу [*19] я не вижу нужды входить тут в подробности. Достаточно ограничиться несколькими выдержками, дополняющими ту общую картину, о которой только что шла речь.

Еще в начале сентября 1794 г. рабочие национальной мануфактуры Гобеленов (их было 106 человек) были разделены на 4 класса (то же самое было сделано и на мануфактуре la Savonnerie). «Критерием служила степень таланта». Было решено определить плату рабочим первого класса по 7 ливров в день, второго — по 6 ливров, третьего — по 5 ливров и четвертого — по 4 ливра в день; «apprentifs» делились на 3 класса, причем в первом каждый «apprentif» получал в день 2 ливра, во втором — 1 ливр 5 денье и в третьем — 1 ливр 25 сантимов [156]. Нельзя сказать, что плата, установленная этими распоряжениями, была низка сравнительно с гонораром, получавшимся другими служащими. Директор мануфактуры получал 6 тысяч ливров в год, так что рабочие первого класса, жалованье которых документы исчисляют в 2555 ливров в год [157], получали, значит, всего в 2? раза (приблизительно) меньше своего директора, рабочие третьего (самого многочисленного) разряда получали всего в 3¹/₃ раза меньше него и т. п. Но страшное падение (в 1794 и следующие годы) ценности денег делало всю эту расценку иллюзорной. Рабочие умоляли ввиду «удивительного увеличения» цен и «страшной быстроты» [158] вздорожания предметов первой необходимости, чтобы им помогли, так как они, особенно низшие классы, не могут существовать. На это прошение последовал суровый отказ [159]. Им было отвечено, что их просьба даже доложена не будет комитету, потому что это неминуемо привело бы к тому, что заведение закрыли бы, так как оно поглощает непроизводительно слишком много денег у республики. Но вздорожание припасов так быстро прогрессировало, что нужно было в самом деле или немедленно закрыть, все национальные мануфактуры, или что-нибудь сделать для рабочих. Директор просил [160] применить к рабочим закон об увеличении содержания лицам, находящимся на государственной службе, но министерство не согласилось с этой точкой зрения. Рабочим было заявлено комиссией, что закон о чиновниках к ним применен быть не может [161]; относительно их был издан особый акт, согласно которому их жалованье было увеличено на одну треть «ввиду дороговизны съестных припасов» [162]. Но цены на предметы первой необходимости неудержимо подымались, и уже спустя 3¹/₃ месяца пришлось снова подумать о спасении рабочих от голодной смерти. Директор мануфактуры доносит комиссии земледелия и искусств, что с вентоза (т. е. с конца февраля), когда содержание рабочих было увеличено на одну треть, все цены «бесконечно» возросли, и, например, мера картофеля, стоившая тогда (т. е., значит, в конце февраля) 4 ливра, теперь (в середине мая) стоит 25 ливров [163]. Комиссия в ответ на это посоветовала рабочим вооружиться терпением и с мужеством переносить нужду, которую с ними разделяют все граждане [164]. Тем не менее комиссия должна была признать, что этим советом ограничиться нет никакой возможности, если не согласиться на то, чтобы 90 рабочих мануфактуры Гобеленов и 25 рабочих мануфактуры Savonnerie [165] разбрелись в разные стороны, ища спасения от голода. В рапорте, представленном комитету земледелия и искусств, исполнительный орган этого комитета — комиссия земледелия и искусств — признает, что «вздорожание цен довело рабочих до невозможности долее существовать, ибо прибавки в ¹/₃ теперь уже недостаточно» [166]. И комитет решил увеличить дневной заработок рабочих Гобеленов и Savonnerie на 3 ливра (без различия классов).

Ввиду отчаянного своего положения рабочие подали в конце июля (1795 г.) умоляющую петицию, в которой заявляют, что, невзирая на недавнюю прибавку в 3 ливра в день, им дальше жить невозможно, что они все продали, все, что могли, заложили и так далее, но ввиду беспрерывного увеличения цен им совсем не хватает на пищу. Петиция была направлена в комиссию [167]. Комиссия сделала комитету земледелия и искусств доклад, предлагающий еще увеличить на 3 ливра дневной заработок рабочих. В докладе говорится, что действительно плата, получаемая рабочими Гобеленов, стала недостаточной и что они получают меньше, чем рабочие на частных фабриках [168]. Комитет 27 июля 1795 г. согласился с предложенным увеличением платы. Теперь рабочие первого класса получали 15 ливров и 34 сантима, второго класса — 14 ливров, третьего — 13 ливров и 67 сантимов и четвертого — 12 ливров, вместо 7, 6, 5 и 4, которые они получали к концу 1794 г. Но так как цены на пищу и одежду росли гораздо быстрее, все эти увеличения мало помогали им. Рабочие не перестают жаловаться, что жизнь стала «в 20, в 40 и даже в 100 раз дороже», чем была еще недавно, что хлеб стоит 12–16 су за фунт, мясо — 8–10 франков, пара сапог — 100–120 франков, рубаха — 200 франков и т. д. [169] Комитет земледелия и искусств решил 5 сентября 1795 г. снова увеличить дневную плату рабочих всех четырех классов на 5 ливров. Все знали коренную причину зла — полное обесценение ассигнаций, делающее иллюзорным всякое новое «благодеяние» правительства относительно рабочих, но тут уже ни комиссия, ни сам оканчивавший свое существование Конвент не знали, на что решиться и как бороться с финансовым хаосом. В силу постановления Комитета общественного спасения от 1 брюмера IV года (23 октября 1795 г.) было постановлено выдавать рабочим (кроме жалованья) по ? фунта хлеба, по ? фунта мяса и по одной мере дров. Вскоре документы говорят уже о выдаче мяса и хлеба по числу «ртов» в семье каждого рабочего. Спустя полгода, 27 апреля 1796 г., министр внутренних дел уполномочил директора Гобеленов и Savonnerie возмещать деньгами [170] эту выдачу съестных припасов и дров, но, конечно, администрация мануфактур не торопилась воспользоваться этим разрешением, и выдача съестных припасов натурой продолжалась еще целый год [171]. Финансовый кризис продолжался и в 1796 г., и отказываться от выдачи натурой значило вернуться к прежним испытаниям. Но беда была в том, что, кроме этой скудной пищи, все остальные потребности оставались очень плохо удовлетворяемыми. В 1796 г. Совет пятисот постановил выпуск «mandats», государственных билетов, которые, как известно, должны были служить (к прямому и откровенно наносимому ущербу для ассигнаций) кредитными знаками, обеспеченными национальным земельным фондом, причем всякий владелец мандатов мог явиться для получения земельного участка из государственного фонда; оценка земли устанавливалась двумя экспертами, от департамента и от покупщика. Предполагалось, что мандаты, более непосредственно и, так сказать, наглядно обеспеченные национальными имуществами, нежели ассигнации, окажутся более твердыми в своем курсе. Один франк (ливр) в мандатах равнялся 30 франкам в ассигнациях. Рабочие Гобеленов должны были воспользоваться этой предполагавшейся «твердостью» новых кредитных знаков: в силу решения Директории от 29 жерминаля (18 апреля 1796 г.) [172] они стали получать две трети своего жалованья в мандатах и всего одну треть — в ассигнациях. Но и мандаты в несколько месяцев упали в цене так же низко, как и ассигнации, и рабочие оказались по-прежнему в страшно стесненном положении. У Директории до такой степени не было средств, что она уже принялась гобеленовскими шпалерами уплачивать государственные долги [173]; были сожжены драгоценнейшие гобеленовские произведения, чтобы получить некоторое количество золота и серебра, входившего в состав материалов.

На другой национальной мануфактуре (ковровых тканей), так называемой la Savonnerie, до выдачи съестных припасов положение было такое, что рабочие, их жены и дети чуть не ежедневно лишались чувств от голода [174]. Но и после этой раздачи положение их было крайне печально. В самом конце 1795 г. рабочие жаловались на нужду, но министерство отказало (2 января 1796 г.), ибо ему показалось, что, получая ежедневно (в это время) minimum по 20 франков ассигнациями, они получают также по фунту хлеба и ? фунта мяса, и, кроме того, пользуясь («все или почти все») помещением на мануфактуре, рабочие la Savonnerie могут обойтись и без дальнейшей помощи [175]. Рабочие ввиду полного обесценения ассигнаций были лишены возможности купить одежду и молили выдать им и на одежду натурой, но и тут получили отказ [176]. Летом они снова обращаются к министру внутренних дел, умоляя помочь им, и спрашивают, зачем же Конвент решил сохранить их заведение, если теперь они погибают от нищеты, от невозможности жить на выдаваемые правительством рационы [177]. И на это прошение последовал отказ. Когда наконец с лета 1796 г. часть заработной платы стали выдавать звонкой монетой, то и для Savonnerie, как и для других национальных мануфактур, наступила новая полоса бедствий: правительство стало месяцами задерживать выдачу платы. Уже 17 сентября 1796 г. рабочие жалуются на свое бедственное положение ввиду того, что 1? месяца не получают ничего. «Граждане артисты, рабочие национальной мануфактуры, называемой la Savonnerie, видят себя в необходимости снова вас обеспокоить, чтобы представить вам, что они не получили ни одного су с того времени, как вы были столь добры и решили, чтобы часть их платы уплачивалась им серебром» [178], — читаем мы в поданном рабочими по этому поводу прошении. 22 ноября 1796 г. они снова жалуются, что им за 2 месяца не уплачено [179] и что они «абсолютно умирают от голоду». В 1797–1798 гг. — та же однообразная картина: «нет хлеба, нет денег, нет кредита», 4 месяца не получали жалованья [180]; в январе 1797 г. директор Duvivier обращает внимание министра на задержку платы рабочим [181]: о страшной нужде, неполучении жалованья напоминают и рабочие, прося выдать хоть дров, на покупку которых у них нет денег [182], на что и получают отказ; 27 июля 1797 г. рабочие посылают одновременно две умоляющие петиции: Директории республики и министру внутренних дел [183], они говорят (и директор Duvivier подтверждает их слова), что уже 4 месяца ничего не получали, истощены голодом и т. д. Зимой, 17 ноября 1797 г., они опять прибегают к Директории с новой просьбой об уплате, ибо они 5 месяцев ничего не получают, нет кредита, нет хлеба и т. д. Прекращение выдачи припасов натурой делало положение рабочих ввиду этих задержек совершенно невыносимым. Правда, хотя еще с 1 флореаля (20 апреля 1797 г.) должна была прекратиться раздача съестных припасов натурой, но директору Duvivier удавалось еще на несколько месяцев оттянуть исполнение ужасного для рабочих декрета, за что он и получил (15 декабря 1797 г.) суровый выговор из министерства внутренних дел за поведение, противное интересам республики [184]. Пришлось прекратить выдачу съестных припасов, и положение рабочих стало еще хуже с этого времени (т. е. с декабря 1797 г.). Жалованье продолжали задерживать. 17 февраля 1798 г. рабочие снова молят Директорию во имя гуманности уплатить им задержанную за 3 месяца плату [185], одновременно пишут о том же министру, о том же пишет и их директор в министерство [186], но скудные и частичные уплаты не мешают новым и новым дальнейшим задержкам; так, в начале октября 1798 г. министерство сознается, что рабочим не уплачено за 5 месяцев [187], в апреле 1799 г. — новая просьба уплатить, причем рабочие обращают внимание на то, что они не могут выдерживать этих опаздываний, так как не могли сделать никаких сбережений, самое крупное жалованье у них на мануфактуре — 79 франков в месяц, а иные не получают и 60 [188]. Конечно, о скромности размеров жалованья рабочие могли упомянуть только к слову, ибо о борьбе за увеличение его они и не мечтали, — они жаждали лишь действительно получать должные им суммы. Конец Директории был и для Savonnerie, конечно, временем особенно острых бедствий: в начале июля 1799 г. они доведены были до полной крайности, так как за последние 5 месяцев ничего не получали [189], в ноябре того же года они говорят уже о 8? месяцах, за которые правительство им должно, и снова и снова жалуются на безвыходное свое положение [190], на полное истощение всякого кредита, на отсутствие одежды и т. д.

На Севрской фарфоровой мануфактуре задержки в выдаче жалованья в 1797–1799 гг. тоже делали положение рабочих совершенно нестерпимым, даже более тяжелым, нежели в 1795–1796 гг.; в эпоху падения ассигнаций, когда выдача припасов натурой по номинальной цене облегчала положение. С начала 1797 г. жалованье уже выдавалось звонкой монетой [191], но выдавалось в высшей степени неаккуратно. Осенью 1798 г. они жалуются, что им пришлось продать одежду, что 2 месяца им ничего не платят, и директор мануфактуры подтверждает, что в самом деле ждать более нет никакой возможности [192]. Все это ни к чему не приводило. Ни министерство внутренних дел, ни сама Директория республики, к которой в марте 1799 г. отважились обратиться севрские рабочие, не обращали на эти петиции почти никакого внимания. Несколько прошений, поданных разным властям в течение 1799 г. [193], показывают, до какого ужасающего состояния они дошли.

Этими немногими выдержками из моей специальной работы о национальных мануфактурах я здесь и ограничусь, отсылая интересующихся к названной книге [*20].

Небрежность Директории в этот период в расплате с рабочими, работавшими за счет казны, распространялась и на другие заведения, вроде, например, седельной мастерской в Версале, упраздненной в январе 1797 г.: рабочим не было уплачено за 4 месяца, предшествовавшие закрытию [194]. Они обращались к министру финансов и даже к самой Директории, но все их попытки получить свои деньги оставались совершенно тщетны. Совет пятисот, куда они пришли с последней мольбой, отослал прошение снова к Директории…

И в этом отношении Директория только следовала примеру предшествовавших режимов революционного периода: она была хорошо осведомлена, что в политическом отношении рабочих самих по себе страшиться ей не приходится. Рассмотрим теперь, по каким данным Директория могла судить о политическом настроении рабочей массы в 1795–1799 гг.