2

2

При том состоянии обрабатывающей промышленности, как только что констатированное, положение рабочего класса не могло не оказаться самым плачевным.

Безработица — тайный бич рабочих в 1795–1709 гг.

Безработица заставляла рабочих, сколько-нибудь располагавших техническими знаниями или навыками, искать себе пропитания за границей, там, где в них могли нуждаться. Центральное бюро парижской полиции в июне 1797 г. с беспокойством доносило правительству, что рабочих сманивают иностранцы, желающие у себя «основать новые мануфактуры к ущербу для республики» [59].

Разбрелись многие и многие рабочие лионских шелковых мануфактур [60], уходили куда глаза глядят и последние марсельские мыловары, товарищи которых начали исчезать уже с 1793 г.; уходили и более способные и опытные ткачи суконных мануфактур.

Уходили и рабочие, сколько-нибудь сведущие в судостроении, и правительство этим было очень озабочено. Даже было оказано особое снисхождение рабочим, замешанным в восстании Тулона и укрывшимся на английских судах: они были отнесены в категорию граждан, которым позволено было вернуться на родину (декретом 2 вандемьера IV года, т. е. 24 сентября 1795 г.) [61]; это снисхождение и тут объясняется прежде всего утилитарными целями: достаточно вспомнить, что ведь для того, чтобы снабдить тулонский порт сколько-нибудь умелыми или знакомыми с морским судостроением рабочими, Конвенту пришлось еще в январе 1794 г. объявить находящимися в реквизиции всех рабочих и ремесленников, прикосновенных к судостроению. Немудрено поэтому, что властям необходимо было во что бы то ни стало вернуть в Тулон этих нужных республике беглецов. Вот почему они и попали в вышеприведенный список амнистированных счастливцев, наряду со столь же нужными военными медиками и булочниками.

Скудость в сколько-нибудь умелых рабочих руках проявляется в эту эпоху (приблизительно с конца 1794 г.) и в кожевенном производстве, с огромными затратами, через силу поддерживаемом властями ввиду нужд армии. Рабочих, сколько-нибудь обученных, хозяева сманивают один у другого [62].

Хозяева-кожевники обращаются к Комитету общественного спасения с просьбой не забирать в военную службу их рабочих и получают удовлетворение [63]. Рабочих, имеющих сколько-нибудь серьезную выучку, так мало, что даже владельцы больших кожевенных мануфактур жалуются, что им придется закрыть заведение, если их рабочих заберут в военную службу.

К концу рассматриваемого периода последствия эмиграции французских промышленников и рабочих стали сказываться. Конечно, прежде всего воспользоваться этой эмиграцией могли только нации, у которых промышленность стояла в техническом отношении ниже французской. Мы видели, как еще при старом режиме испанцы старались раздобыть французские станки, нужные для изготовления некоторых (шерстяных по преимуществу) товаров. Когда Седанская суконная индустрия окончательно пала, то в Испанию, откуда в Седан до революции шли лучшие сорта шерсти, переселилось много и мануфактуристов, и рабочих из Седана, так что уже в 1800 г. в Испании выделывались сукна не хуже и дешевле, чем во Франции [64]; в Италии и тоже в Испании вследствие переселения рабочих из Марселя стало выделываться превосходное «марсельское» мыло [65], о котором во Франции из-за недостатка сырья уже стали забывать, заменяя его третьестепенными сортами и суррогатами.

Но эмиграция могла спасти лишь немногочисленные кадры французских рабочих, обладавших какими-нибудь техническими навыками, тайной каких-либо особых приемов производства. Для подавляющего большинства этот исход не существовал. Нужно было оставаться на родине и либо голодать вплоть до голодной смерти или самоубийств, принимавших, как увидим, кое-где эпидемические размеры среди рабочего класса, либо в лучшем случае довольствоваться ничтожнейшим вознаграждением, не стоявшим ни в каком соотношении с непомерным вздорожанием съестных припасов. Брать приходилось все, что дают, толпы голодающих осаждали немногие уцелевшие промышленные предприятия, и размеры заработной платы устанавливались всецело хозяевами.

В своей книге «Thermidor et le Directoire» (составляющей часть коллекции «Histoire socialiste») Deville делает ссылку на мемуары Dufort de Cheverny и приводит фразу:… le peuple fait la loi pour son travail. Эта фраза совершенно не соответствует действительности, как она рисуется по приведенным документальным данным. В 1798 г. в Турэни (к которой относится замечание мемуариста), как и во всей Франции, стон стоял от безработицы, которая даже в 1794–1795 гг. не достигала таких неслыханных размеров, как в 1798–1799 гг.; настроение рабочих было самое подавленное, ни малейших признаков профессионального или какого-либо другого движения не было. Вот почему к словам Dufort’a нужно было бы отнестись с большой осторожностью, даже если бы он их пытался как-либо подкрепить, а не бросил мимоходом. Но мало того: убежденный роялист граф Dufort de Cheverny не переставал отмечать признаки темной стороны всех правительств и режимов времен революции. Так, если мы не удовольствуемся одной фразой, цитируемой Deville’м, а обратимся к подлинному тексту, то увидим что Dufort на протяжении десятка строк обвиняет народ и в «слепом подчинении» властям, и в том, что le peuple fait la loi pour son travail, услышим, что землевладельцам (сам граф Dufort был крупным помещиком) живется хуже, чем поденщикам, что народ весьма усердно посещает кабаки, словом, мы найдем тут общее клише, повторяющееся в мемуарах представителей того политического лагеря, к которому принадлежит наш автор [66]. К слову заметим, что и вообще, как ясно по контексту, тут речь идет о сельскохозяйственных рабочих, поденщиках, journaliers, ибо: 1) они противопоставляются тут классу земельных собственников и 2) когда нужно было обозначать одним словом класс рабочих, занятых в обрабатывающей промышленности, то никогда не употребляли слова journaliers; напротив, если это слово употребляется без дальнейших пояснений, оно всегда относится в документах XVIII столетия именно к наемным сельскохозяйственным работникам. Конечно, и относительно сельскохозяйственных рабочих неверно, что они «предписывают законы» своим нанимателям; напротив, урожай 1798 г. был вовсе не велик, и решительно ниоткуда мы не слышим о недостатке рабочих рук для земледельческих работ; но во всяком случае в приведенной фразе еще могло сказаться ворчливое недовольство помещика-аристократа. Применять же это мимолетное замечание к рабочему классу, занятому обрабатывающей индустрией, которым Dufort абсолютно не интересовался и с которым никогда никакого дела не имел, у нас нет ни малейших оснований. Прибавим еще черту: как явствует из приведенной (см. последнее примечание) нами выдержки, граф Dufort de Cheverny считает положение поденщиков, зарабатывающих «30–40 су», прекрасным и не удивляется, что «народ» посещает кабаки; а через две страницы относительно той же осени 1798 г. он констатирует нужду, от которой страдают «все классы» [67]. Все эти противоречия ничуть не должны удивлять исследователя, привыкшего читать партийные мемуары той эпохи: и фраза о поденщиках, наполняющих кабаки, нужна была нашему автору, чтобы вопросить: cet ?tat de choses peut-il durer [68], и слова о всеобщей нужде тоже должны в конце концов привести читателя к убеждению, что «подобное положение вещей не может держаться» иначе, как хитростями Директории [69]. Автору решительно все равно, как доказать этот тезис, и он ничуть не заботится о том, что его аргументы противоречат один другому. Но именно поэтому к его утверждениям следовало бы относиться с большой осторожностью.

Рабочие «диктовать закон» хозяевам не могли при тех экономических условиях, о которых выше шла речь.

Скорее возможны были обратные явления. В середине ноября 1797 г. в Париже хозяева увеличили рабочий день плотников на ? часа, одновременно уменьшив заработную плату. Плотники стали собираться и, как полиции показалось, намеревались «затеять борьбу со своими хозяевами». Полиция прибавляет, что будут приняты меры против смутьянов [70].

Наличность массы безработных могла не только в плотничьем промысле, но и в других промыслах побудить хозяев понизить плату, хотя и той, которую получали в среднем рабочие в 1797–1798 гг., совершенно не хватало на покрытие насущнейших нужд. Рабочие должны были покоряться; никакая стачка не могла быть успешна при том отчаянном состоянии, в котором находилась индустрия в это время. Но попытки противиться уменьшению рабочей платы в начале мая 1798 г. были. Мы узнаем о них из постановления центрального бюро парижской полиции от 7 мая 1798 г. [71] Бюро, ссылаясь на закон Ле Шапелье, воспрещает рабочим разных профессий собираться и вступать между собой в соглашения касательно размеров заработной платы, грозит зачинщикам карой закона и указывает на то, что никто не имеет права мешать другому работать по какой угодно цене. Бюро говорит об угрозах и насилиях, которые пускают в ход некоторые рабочие «разных профессий», желая помешать своим товарищам работать [72]; внимание рабочих обращается при этом еще на то обстоятельство, что подобный образ действий может «самих же рабочих довести до самой ужасной нищеты», так как все это «может способствовать прекращению работ или перерыву в работах» и т. д. Это соображение имело вполне реальный вес в глазах рабочих, ибо колоссальный перевес предложения труда над спросом бросался в глаза; если они все-таки сделали попытку, то, конечно, только вследствие безвыходного положения.

Нечего и говорить, что никаких последствий эта попытка не имела. Полицейское постановление является первым и последним дошедшим до нас известием об этом начинавшемся и сейчас же замершем движении. Постановление центрального бюро кончалось предложением полицейским комиссарам и коменданту Парижа пустить в ход силу в случае надобности. Но до этого не дошло. Ежедневные полицейские рапорты больше не упоминают об этой стачке.

Об увеличении заработной платы в громадном большинстве отраслей промышленности нельзя было и думать, так как мы уже видели из предшествующего, что производство сокращалось. Но в тех редчайших случаях, где почему-либо хозяевам было выгодно продолжать свое дело, рабочим удавалось иной раз путем стачки добиться некоторого повышения платы: когда наборщики газеты «Courrier r?publicain» потребовали увеличения сдельной платы за одну форму с 200 ливров до 450 ливров ассигнациями, то владельцы сначала отказались, а потом уступили ввиду немедленно начавшейся стачки [73]. Конечно, подобное повышение платы все-таки не было соразмерно с чудовищно поднявшимися ценами на предметы первой необходимости; но и оно было возможно только в этом случае, где немедленно требовался штат подготовленных технических людей. Настаивать на повышении заработной платы в промышленных заведениях, которые осаждались толпами безработных, умолявших взять их, было, повторяем, совершенно немыслимо.

Положение таким образом для рабочей массы создавалось совершенно безвыходное.

И ропот, по отзыву полиции, стал приобретать слишком серьезный характер. Рабочие не переставали приписывать правительству свои бедствия [74]. В конце декабря 1795 г. произошло еще резкое падение ценности ассигнаций: за золотой луидор стали давать по 5200 ливров ассигнациями, другими словами, один металлический ливр стоил уже даже не 185, как в начале месяца, а 260 ливров ассигнациями. Рабочие тогда собирались потребовать, чтобы им вместо 100 ливров ассигнациями, которые они получали, хозяева платили 1 ливр металлический [75], заявляя, что иначе они все прекратят работу. Конечно, им не сделали этой уступки, которая равна была бы увеличению их платы в 2 ³/₅ раза, и угроза рабочих тоже осталась невыполненной, а между тем припасы вздорожали еще более сообразно с этим новым падением ассигнаций. Отчаянные проекты перерезать поголовно всех спекулянтов, махинациям которых приписывалось обесценение ассигнаций, не прекращаются с тех пор в рабочей среде; рабочие хотели начать истребление менял, находившихся в Пале-Рояле [76], и полиция принимала меры к их охране.

Все попытки собраться большой массой в зародыше пресекались полицией. Да рабочие и ограничивались предположениями. Так было, например, и с предполагавшимся собранием относительно самоубийств. Самоубийства с целью спастись от мук голода настолько участились, что рабочие именно под влиянием этого [77] хотели было собраться (еще 19 мая 1795 г.) в Сент-Антуанском предместье; они растерянно говорили только, что «рано или поздно нужно, чтобы их страдания окончились», не выставляя никакой программы действий или даже порядка дня. Предположенное собрание и не состоялось.

Полиция не спускала глаз с Сен-Марсельского и Сент-Антуанского предместьев.

В провинции положение было не лучше: в Бордо хлеб стоил весной 1795 г. (еще до неслыханного падения курса, разразившегося в конце 1795 г.) 20 су фунт, в других департаментах — 20, 30, даже 40 су (в Конвенте раздавались голоса, утверждавшие, что цена хлеба в департаментах доходила уже в марте 1795 г. до 50 су фунт [78]); к сожалению, нет точных указаний, где именно хлеб оказался дороже всего. В Бордо было неспокойно.

Брожение в мастерских скобяных товаров началось в январе 1795 г.; 24 января 1795 г. четверо лиц, владевших этими мастерскими, явились в муниципалитет с жалобой, что рабочие не дают им покоя, требуя возвышения платы, хотя и теперь уже они получают в 3 раза более, нежели в 1790 г. (а не в 1? раза, как требовалось согласно закону о максимуме, отмененному всего за месяц до того [79]). Муниципалитет никаких мер против рабочих не предпринял и даже хозяевам не разрешил (на основании закона Ле Шапелье) собраться, чтобы обсудить меры борьбы с рабочими.

В течение ноября и декабря 1795 г. волновались в Бордо рабочие, служившие у предпринимателя, заведовавшего городским освещением. В середине декабря они объявили, что забастуют, если предприниматель откажется платить по 10 ливров в день и выдавать по фунту хлеба каждому рабочему. К ним примкнули и трое заведующих работами, которые требовали ежедневной платы в 40 ливров, и даже главный управляющий (r?gisseur), потребовавший 80 ливров в день [80]. Предприниматель обратился к муниципалитету, и было решено передать дело на заключение финансового комитета. Полная невозможность существовать на 3–4–5 ливров в день бросалась в глаза: угрозы ни к чему не привели бы, ибо в самом деле рабочим грозила голодная смерть ввиду полного обесценения ассигнаций.

В мае 1797 г. опять началось стачечное движение среди рабочих веревочных мастерских в Бордо. Муниципалитет выслушал рабочих, пришедших «в большом количестве» с целью изложить требования, предъявленные к хозяевам (речь опять, как и в 1794 г., шла о повышении заработной платы), и «статья за статьей» прочел им вслух и снабдил разъяснениями закон Ле Шапелье, воспрещающий стачки [81]. Но это не помогло. Стачка (начавшаяся прежде всего в мастерской Ravezie) продолжалась. Тогда муниципалитет на основании того же закона Ле Шапелье постановил предать суду стачечников. Стачки муниципалитет называет при этом «самым губительным для промышленности беспорядком», истощающим народное богатство. «Непропорциональное» повышение заработной платы может лишь сделать предметы первой необходимости дорогими и затруднять конкуренцию французских товаров с заграничными; всякое регулярное правительство борется с такими злоупотреблениями, как стачки и т. д. [82]

Тотчас после падения Робеспьера прорвалось долго сдерживаемое неудовольствие и в Париже.

В Париже рабочие не скрывали своего неудовольствия по поводу максимальной расценки заработной платы, установленной муниципалитетом, и Комитет общественного спасения сам признал, что эта расценка не находится в соответствии с ценами на предметы первой необходимости [83].

Дело дошло до того, что рабочие, работавшие по сплаву леса, возмутились и забастовали, требуя увеличения заработной платы, и полиции пришлось восстановлять порядок. Их примеру последовали рабочие-булочники, которые объявили, что не могут работать за меньшую плату, нежели 18 ливров в неделю. «Они доставляют больше всего забот полиции», — читаем мы в полицейском рапорте 1794 г. [84].

Было движение и среди оружейников, но оно было быстро локализовано усилиями заведующих мастерскими [85]. Тут речь шла не столько о слишком низкой плате, установленной максимумом (которому оставалось жить еще несколько дней), сколько о том, что Комитет общественного спасения решил передать правительственные оружейные мастерские в руки частных предпринимателей, а это влекло за собой замену до сих пор существовавшей поденной платы платой сдельной. А если максимум казался слишком низким даже при поденной расплате, то последняя расплата, тоже предусмотренная максимумом, была в самом деле совершенно ничтожна: при этой расценке рабочий в среднем мог заработать 1? ливра в день, а жизнь стоила самое меньшее 2–2? ливра в эту пору. Рабочие одной из оружейных мастерских и пытались, но безуспешно, вызвать движение и внести сообща петицию в Конвент.

Как уже сказано, эта попытка не удалась, а Комитет общественного спасения опубликовал (13 декабря 1794 г.) против них особое воззвание, к которому примкнули также Комитеты общественной безопасности, законодательства и военный [86]. Воззвание грозно обращается к рабочим этой мятежной мастерской, которые «позволили себе вызвать сборище» и насильно хотели принудить других последовать своему примеру. Но большинство рабочих, констатирует Комитет, согласилось «скорее подвергнуться последствиям угроз» своих товарищей, чем «нарушить общественное спокойствие необдуманной выходкой». Воздавая хвалу рабочим, не согласившимся принять участие в движении, угрожая нарушителям спокойствия [87], Комитет предостерегает рабочих от «западни», которую подставляют им агитаторы — «внутренние и внешние враги» республики. Обращение кончается снова угрозой: напоминает, что Конвент «с энергией будет держать бразды правления», сумеет предохранить «добрых граждан от опасных заблуждений» и с твердостью подавить происки злонамеренных [88].

Оружейники не осмелились более повторить свою попытку; они бродили вокруг Конвента и говорили, что не знают, что с ними будет [89]. Некоторые из них хотели прибегнуть к тайной порче фабрикуемого оружия и начали в этом смысле агитацию между товарищами, но полиция проведала обо всем, и мы не знаем, осуществилась ли эта мысль [90]; нужно заметить, что в случае обнаружения виновный подлежал смертной казни.

С конца июня 1796 г. (после того как уже был прекращен выпуск бумажных денег) начинаются попытки рабочих заставить хозяев платить им металлическими деньгами, но полиция строго следит и не дает им собираться [91]. А в то же время правительство (особенно с июля 1796 г.) совершенно бессильно заставить торговцев принимать в уплату за товар бумажные деньги [92]. Голод среди рабочих свирепствовал со страшной силой; это нежелание торговцев считаться с бумажными деньгами вовсе грозило рабочим совершенной гибелью [93]. Единственный выход был все-таки в отказе работать иначе как за металлические деньги. И это было сделано: в последние дни июля 1796 г. без стачек, без сборищ, без общих решений — всему этому немедленно положила бы конец полиция — силой вещей рабочие остались лишь у тех хозяев, которые соглашались платить металлическими деньгами [94]. Конечно, сейчас же это отозвалось сокращением производства и увеличением числа безработных, так как хозяева сами не располагали еще достаточным количеством металлических денег; но те рабочие, которые имели работу, получали за нее с конца июля плату либо отчасти, либо целиком металлическими деньгами [95].

С тех пор, т. е. с середины лета 1796 г., больше безработица, чем дороговизна припасов, становится господствующей темой жалоб [96]; владельцы мастерских и мануфактур, которые сочли возможным продолжать работы, жаловались на рабочих и высказывали желание, чтобы правительство их обуздало [97]. Так как это было абсолютно немыслимо, ибо получать плату бумажными деньгами было равносильно тому, что работать даром, то единственной угрозой в этом отношении являлась угроза закрытия промышленного заведения. И в самом деле, осенью 1796 г. и зимой 1796/97 г. сокращение производства продолжалось.

Редкость металлических денег, закрытие мануфактур служили главной темой разговоров. Рабочие склонны были объяснять финансовый кризис казнокрадством, говорили, что Директория стремится обогатиться и что нужно военное правительство [98].

Масса безработных увеличивалась притоком из деревень; на зиму тянулись в большие города и прежде всего в Париж люди, кое-как кормившиеся на сельскохозяйственных работах весной и летом. Достать работу — вот что единственно занимало столичную рабочую массу, и полиция подчеркивает в своих донесениях, что общественные дела их нисколько не занимают [99]. Но работы не находилось; «… безработными кишат мостовые», — констатировали власти в ноябре 1796 г. Лишь с конца 1796 и начала 1797 гг. заметнее стали появляться металлические деньги.