3

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

3

Читатель из всего предшествующего изложения уже видит, что хотя есть преувеличение в обычно принимаемом мнении, будто сознание особенности своего положения сравнительно с имущим слоем третьего сословия совершенно отсутствовало даже в зародыше среди рабочих в рассматриваемый период, но тем не менее не подлежит сомнению, что рабочие оказались еще совершенно не способными активно и сколько-нибудь самостоятельно вмешаться в борьбу партий и выступить на политическую арену с определенными требованиями. Именно потому, что рабочие еще не помышляли о самостоятельной политической роли, побежденная партия, партия контрреволюционная, неминуемо должна была уделить некоторое внимание рабочему классу больших городов и прежде всего столицы. Мы не знаем и никогда не узнаем точного числа людей, занятых на немногих больших мануфактурах, а также в массе средних и мелких мастерских тогдашнего Парижа и объединявшихся названием «рабочие». Но действительно ли было в эти годы 80 тысяч человек, как утверждали в мае 1791 г. хозяева, боровшиеся в это время против требований своих рабочих [19], или же они преувеличивали цифру рабочего населения столицы с целью напугать Национальное собрание призраком общего восстания рабочего класса, — во всяком случае, этот класс столичного населения считался весьма многочисленным и весьма легко возбудимым.

Нужно ли удивляться, что контрреволюционные усилия должны были обратиться и в эту сторону, если вспомнить о настойчивости и мужестве, с которыми вообще контрреволюционеры подготовляли в эти годы свое боевое выступление.

Конечно, все социальные и экономические условия, в которых жило тогдашнее французское общество, наперед осуждали на неудачу такого рода попытку соединить интересы бывших «привилегированных» с интересами рабочего класса и противопоставить эту коалицию буржуазии, торжествовавшей по всей линии. Создание Вандеи в Сент-Антуанском и Сен-Жерменском предместьях было бы социологическим нонсенсом, невозможностью, и это обстоятельство стало ясным для самых слепых врагов революции именно с того момента, когда она начала приобретать более демократический, «народный» характер. Но иначе обстояло дело в самом начале революции, когда только что происшедший колоссальный переворот еще был в глазах многих тех, кто от него пострадал, нелепой, но легко поправимой случайностью и когда эмигранты, уезжая, говорили, что скорое возвращение не подлежит никакому сомнению. Эта психология делала первые попытки контрреволюционной пропаганды беспорядочными, лихорадочными, но настойчивыми. Поищем следов той работы контрреволюционной мысли, которая направлялась к возбуждению вражды между буржуазией и рабочими, иначе говоря, к возбуждению ненависти рабочих против революции, давшей буржуазии победу. Еще до начала революционной бури мысль о том, что привилегированные могут воспользоваться рабочими в демагогических целях, вполне явственно проявлялась в кругах, сочувствовавших коренной реформе существовавшего строя. Это особенно ясно сказалось в быстро создавшейся и упорно державшейся легенде, будто аристократические происки возбудили парижских рабочих к разграблению домов Ревельона и Анрио 26–28 апреля (1789 г.). Мы уже говорили (см. главу II) о полнейшей несостоятельности и необоснованности этой легенды, но самый факт ее возникновения весьма характерен.

Прежде всего, благодарным предметом для контрреволюционной пропаганды послужил экономический кризис, совпавший с началом революции.

Эти усилия контрреволюционеров были официально отмечены уже в последние дни Учредительного собрания Гударом, депутатом города Лиона, в докладе, который, как мы уже говорили в предшествующей главе, он представил Собранию и где он доказывал, что революция не нанесла торговле и промышленности значительного вреда.

Он прямо заявляет, что одной из причин, почему комитет земледелия и торговли, поручил ему представить этот отчет о положении торговли, было «желание ответить фактами на обвинения врагов революции, которые пишут, что она вырыла могилу нашей промышленности» [20]. Это был, действительно, один из постоянных мотивов контрреволюционной агитации в 1789–1791 гг. «Я содрогаюсь, когда думаю о том, что станется с бедным народом, с этими рабочими всех родов, с этой массой прислуги, оставшейся без занятий, — читаем мы в одной из брошюр того типа [21], — богатые люди одни только их поддерживали, давали им возможность существования; Собрание (т. е. Учредительное собрание — Е. Т.) их разоряет, некоторым образом изгоняет их». Мануфактуры падают, искусства также. Число несчастных будет все увеличиваться. И автор подсказывает: «На кого же хотите вы, чтобы эти несчастные сердились? Ведь не на купцов, не на любителей искусств, не на своих господ», ибо все эти лица сами не знают, чем прокормиться. «А следовательно, они именно Собранию пошлют все свои проклятия, и что будет для него самым ужасным, это то, что оно их заслужило. Поистине ужасно такое зло причинять народу; но есть мстящий бог».

Эта мысль о гибельности революции для трудящихся масс энергично проводится еще и в другом контрреволюционном памфлете, озаглавленном так: «Маленький словарь великих людей и великих дел, относящихся к революции, составленный обществом аристократов» и т. д. [22] Авторы этого «Словаря» стараются особенно укрепить в народном сознании ту мысль, что ущерб, нанесенный революцией аристократии, прежде всего тяжко отозвался на рабочих, ибо рынок сбыта вырабатываемых продуктов лишился богатейших клиентов.

Под словом «Peuple» в этом «Словаре» мы встречаем типично демагогическую статью, начинающуюся эпиграфом из Вольтера: «Работайте, погибайте, призывайте смерть, умирайте на навозе, — это единственное благо, которое вам остается». Дальше читаем: «Вольтер предвидел, без сомнения, революцию, которая погружает Францию в отчаяние и в траур, и он наперед учитывал жестокие и ужасные результаты ее. Как бы этот обманываемый народ содрогнулся, если б он мог подумать, что эта революция, орудием которой он был, станет свою очередь орудием его гибели. К несчастью, его глаза разомкнутся слишком поздно. Не будет уже времени, но будет уже целебных средств». И опять тот же припев: на кого обратится народная ярость?

Не на богачей, не на знать, — уверяет «общество аристократов», составлявшее этот памфлет, — ибо уже ни первых, ни вторых не будет, — и ни король, лишенный силы, ни былые парламенты не смогут оградить народных интересов.

Авторы утверждают, что хлеба народу хватит еще на два или три месяца, а затем остается питаться желудями, травами и кореньями. Виновата во всех этих бедах, конечно, одна только революция. Но с истинно-демагогическим чутьем аристократы, признающие памфлет своим произведением, не ограничиваются общими рассуждениями, а стремятся перейти к указанию на личности, указать жертвы будущему народному гневу. На муниципалитете лежала задача охранять порядок в столице, на его долю выпали огромная роль и огромная ответственность, именно ему приходилось выискивать средства для борьбы с безработицей и голодом, и вот авторы «Словаря» указывают на роскошь, которую, будто бы, позволяют себе мэр и его помощники, в то время как народ голодает [23]: инсинуируется, что мэр получает огромное жалованье и что если народ будет умирать с голоду, то именно вследствие роскошной жизни муниципальных чинов. Горе муниципальным должностным лицам, если бедняк узнает, что он голодает из-за роскоши, которой пользуется муниципалитет, — таков один из основных мотивов «Словаря».

Та же тенденция, те же мысли и в другом агитационном памфлете [24], только тон более резок: «Мэр Бальи, бескорыстный Бальи, щепетильный Бальи плавает в изобилии», распоряжается деньгами обывателей. «Мне, однако, кажется, что он уже слишком воспользовался этой революцией, которая дала ему благосостояние, тогда как я и тысячи других зарезаны ею», — негодует автор. Революция разорила бедных: «перед революцией я еще обладал несколькими су, я их бережно хранил, будучи убежден, что у меня их не могут похитить», но эта надежда оказалась тщетной. Автор, подобно всем своим единомышленникам, также высказывает убеждение, что рабочий класс сильно пострадал вследствие преследований, ведущихся против аристократов. Но он не жалуется, он язвит и грозит: «Эти аристократы… не придут просить у вас прощения, они явятся, чтобы вам его дать, а без них, без этих мнимых врагов, вы не проживете» [25]. Не только один Бальи, мэр города Парижа, но вообще все те, которые овладели властью, думают лишь о собственных интересах и обманывают народ, все обещая ему в будущем конституцию, которая будто бы обеспечит всеобщее благополучие; «я всегда слышал еще от отца, что не тот ест свиное сало, который убивает свинью… О, драгоценная конституция, когда же ты придешь?» Тут для нас важно отметить, что у контрреволюционеров нет ни малейшей возможности выставлять на вид хоть какое-нибудь благое действие старого режима в пользу рабочих, и поэтому они не решаются наперед утверждать, что новая конституция (которую в эти годы вырабатывало Учредительное собрание) будет для рабочего класса хуже былого порядка вещей; они только иронизируют по поводу слишком затянувшихся работ над ней и стремятся распространить убеждение, что никакой конституции в конце концов не будет. Автор цитируемого памфлета также не верит в конституцию. Зато он со злорадством указывает на непопулярный закон о военном положении (т. е. о праве муниципалитета объявлять военное положение и пускать в ход вооруженную силу), закон, прошедший через несколько дней после октябрьских революционных выступлений 1789 г.; автор бичует людей, проведших закон о военном положении, ибо этот закон должен «служить им ширмой, за которой они прячут свою трусость и свою глупость».

В своей демагогической смелости контрреволюционер становится космополитом; по мнению нашего автора, бедняку нет никакого интереса быть патриотом или революционером. Он записывает себя в космополиты: «Я еще раз повторяю: мое отечество везде». Он не сомневается, что его назовут аристократом, но ничего против этого не имеет и с деланной горечью вопрошает: «Почему бы мне аристократом и не быть?» Руководящая идея брошюры, ее лейтмотив, самым ярким образом выражается в словах, служащих эпиграфом: «О, возвратите нам наши оковы и дайте нам хлеба!» [26]

Таково было главное содержание контрреволюционной пропаганды, поскольку она обращалась к рабочим и вообще к нуждающемуся населению городов; это содержание так однообразно, что нет нужды характеризовать его подробнее.

Любопытно, что эти агитаторы почти вовсе не трогали другой темы, которая, казалось бы, была очень нужной и удобной для их цели: мы говорим о высоком избирательном цензе, установленном Учредительным собранием в 1789 г.

Мы только что видели, что закон о цензе вовсе не прошел вполне незамеченным; некоторые современники даже склонны были с ударением говорить о вызванной им «печали». Например, аббат Оже (приверженец Учредительного собрания) сознавал [27], что постановление о цензе вызывает «крайнюю печаль многих добрых патриотов», и соглашался, что это постановление «исключает из Национального собрания три четверти населения королевства».

Можно было бы поэтому думать, что контрреволюционеры 1789–1791 гг. даже преувеличат степень этого недовольства, как то сделал уже по аналогичному поводу упомянутый нами в другом месте (см. главы I и II) шевалье де Море, который (вполне bona fide, но совершенно неосновательно) приписывал [28] разгром дома Ревельона (27–28 апреля 1789 г.) тому, что рабочие раздражены лишением их представительства в Генеральных штатах. Но нет! Контрреволюционная пропаганда прошла совершенно мимо этого вопроса, если не считать нескольких фраз в уже упомянутом «Маленьком словаре» [29]: «Без денег нельзя быть избираемым гражданином, без денег нельзя ни произносить речи, ни взять в руки перо или звонок в собрании округа», и т. д. Но эти замечания стоят одиноко в агитационной литературе контрреволюционеров.

Да и что могли сказать по этому вопросу люди, так глубоко тогда ненавидевшие всякую мысль о равенстве, всякую попытку демократизации общественного строя? Если бы только проследить, какие избирательные законы считала наилучшими в своем наивном самообольщении контрреволюционная партия, начиная от времен революции и кончая хотя бы, например, конституционным проектом, которым хотела облагодетельствовать Францию в 1832 г. герцогиня Беррийская в случае удачи фантастической экспедиции, снаряженной против Луи-Филиппа, то стало бы совершенно ясно, что даже в демагогических целях контрреволюционеры 1789–1791 гг. психологически не могли много останавливаться на критике высокого ценза.

Делались ли контрреволюционерами какие-нибудь попытки устной пропаганды среди рабочих? В этом трудно сомневаться ввиду нескольких известий, идущих как со стороны самих рабочих, так и от властей, оберегавших общественный порядок. Конечно, удобнее всего было прикрывать эту пропаганду филантропическими мотивами и сближаться с рабочими под предлогом подачи им помощи. Это сострадание к рабочим, внезапно обуявшее те круги, которые до революции не обращали на них никакого внимания, разумеется, казалось весьма подозрительным и вызывало обвинения и нарекания со стороны приверженцев нового порядка вещей. Но обвиняемые решительно стояли на том, что они руководятся лишь самыми человеколюбивыми чувствами, раздавая рабочим хлеб и оказывая им помощь, и заявляли, что не понимают, чего от них хотят. Особенно подозрительное отношение существовало к клубу «конституционных монархистов», как его называли, основанному Малуе и Клермон-Тоннерром; когда этот клуб организовал дешевую продажу хлеба неимущим, то дело дошло даже до прений в Учредительном собрании, ибо этот клуб, действительно, считался тогда центром контрреволюции [30].

В заседании Собрания 25 января 1791 г. Варнав в самых резких выражениях напал на «секту» смутьянов, которые стремятся разъединить граждан и заманивают их в западню, «давая народу отравленный хлеб». Варнав горячо призывал власти принять меры предосторожности против «бунтовских маневров» этого клуба.

После речи Варнава Малуе и другие пытались возражать, но их постоянно прерывали и не дали окончить начатой защиты. Тогда оба основателя клуба сочли своим долгом протестовать в печати. «Я не знаю, что обозначает эта история с хлебом, раздаваемым беднякам, по поводу которой так много шумели, — возмущался Малуе [31], — я объявляю, что страшная ложь — утверждение, будто общество (т. е. клуб) раздавало хлеб тысячам рабочих; число (этих рабочих) доходит до тридцати тысяч. В какое несчастное время мы живем, если за подачу несчастным малейшего вспомоществования, даже с ведома полиции, на вас доносят народу, как на его врага!» Со своей стороны, Клермон-Тоннерр также ответил на обвинения Варнава — уже через три дня после бурного заседания [32]. Клермон-Тоннерр объясняет, что хлеб покупался на добровольные взносы членов клуба, но «по поводу способа раздачи хлеба поднялась тревога», и пришлось оставить этот способ, «который показался подозрительным». К сожалению, Клермон-Тоннерр в этом месте чрезвычайно скуп на слова и изъясняется настолько неясно, что читателю не удается понять, что же именно в этом «способе раздачи хлеба» показалось подозрительным. Раздача хлеба все-таки продолжалась, — сообщает он дальше, — и число воспользовавшихся ею было 2548. «Но новые доносы были сделаны» на этот клуб, и все эти нападения продолжались так упорно, что владелец снятого клубом помещения отказал им в дальнейшем пользовании квартирой. И вот под влиянием всех этих гонений правление клуба, в драматизованной передаче Клермон-Тоннерра, «сказало: откажемся делать добро, которое не хотят, чтобы мы делали», и прекратило свои благодеяния. Подозрения и раздражение против этого клуба не повлекли, однако, за собой никаких мероприятий, и никакого следствия не было начато, вопреки тому, как советовал Варнав. Вообще требовалась известная неосторожность, чтобы дело дошло до властей, да и в таком случае следствие не носило особенно строгого характера. Не забудем, что 1789–1791 гг. были эпохой, когда внешние враги еще не сдавили Францию со всех сторон железным кольцом, а внутренние считались если не вполне уничтоженными, то во всяком случае обезвреженными. Стоит только почитать газеты этой эпохи, чтобы понять, какую терпимость проявляли тогда власти к самым заклятым и откровенным своим врагам, пока еще считали их неопасными, и насколько непохож был их образ действий на тот, который усвоен был позднее. Если мы примем все это во внимание, то не удивимся, что, например, следствие по делу подозревавшегося в контрреволюционной пропаганде аббата Шатцеля [33] окончилось, по-видимому, без каких бы то ни было последствий; два-три года спустя оно бы его погубило.

Состояло это дело в следующем. 3 июня 1790 г. в газете «Observateur» появилась статья [34], обвинявшая «экс-иезуита и священника» Шатцеля из прихода св. Маргариты в Сент-Антуанском предместье, в «аристократических» интригах и пропаганде. По словам автора статьи, Шатцель агитирует среди рабочих («les blouses bleues»), говорит им, что «Национальное собрание состоит из одних только воров, обогащающихся на счет народа, который они доводят до последней нищеты»; что конституция не будет готова еще и через сто лет. Мало того. Он ходит из мастерской в мастерскую и там «пускает в ход всю свою эрудицию, чтобы склонить хозяев прекратить работы и рассчитать рабочих, дискредитируя в их глазах ассигнации и кредитные билеты»; он убеждает их, что «в такое несчастное время» заводить какое-нибудь предприятие значит идти на верное разорение. В своей пропаганде он неутомим, — жаловалась газета, — и однако его не преследуют.

Этот донос обличает аббата Шатцеля в тех же происках и, главное, в употреблении тех же агитационных приемов, которые нам уже известны из предшествующего изложения: аббат пускает в ход те же обвинения в воровстве против представителей нового режима, те же попытки дискредитировать ассигнации, употребляет те же усилия убедить всех в том, что конституция никогда выработана не будет. Новое тут разве лишь то, что аббат не довольствуется жалобами на безработицу и обвинениями против революции, но еще по мере сил старается искусственно увеличить число безработных.

Статья вызвала переполох. Прежде всего взволновалось собрание представителей округа св. Маргариты; 4 июня (1790 г.) статья была прочтена в заседании, и было решено принять меры против «соблазна» («s?duction»), тем более опасного, что предстояла большая религиозная процессия, в которой Шатцель должен был находиться во главе большой массы рабочих. Собрание признало попутно, что подобная пропаганда внушает особенную тревогу именно вследствие «ужасной нищеты, чувствуемой в (Сент-Антуанском — Е. Т.) предместье [35], самая же пропаганда, констатировало собрание, производится «в тысяче разнообразных форм». В тот же день собрания двух других округов Сент-Антуанского предместья (Enfants trouves и Popincourt) были оповещены об этом деле особой депутацией от округа св. Маргариты.

Уже 7 июня состоялось заседание комиссии представителей всех трех округов и были выслушаны свидетели [36]. Оказалось, что материал для статьи дал некий Русслэ, который в свою очередь получил их от плотника Рикото; последний же сослался на ряд ремесленников, которые ему рассказали о происках аббата. Весьма характерны показания этих свидетелей: они очень нехотя, но все же вполне подтверждают обвинение, беспрестанно оговариваясь, что «если бы они знали, что дело получит огласку, они хранили бы молчание». Но тем убедительнее и правдоподобнее их показания. Выслушаны были именно хозяева мастерских.

Одному из них аббат сказал, что «он неправильно поступает, продолжая работы, что дела могут идти лишь хуже и хуже». Другого он спросил: «Работаете ли вы на заказ?» И когда тот ответил отрицательно, аббат посоветовал уволить рабочих и прекратить работы, потому что иначе хозяин все потеряет. То же самое он говорил еще и еще другим хозяевам, с которыми встречался. Вместе с тем он утверждал, что «ассигнации годятся только для того, чтобы раскурить трубку»: аббат разделял общую ненависть контрреволюционеров к ассигнациям как к финансовому средству, сослужившему, несмотря ни на что, действительно, колоссальную службу революции в первые ее годы. «Куда идет наше Национальное собрание? — вопрошал он. — Они все обогащаются на ваш счет. Поставив вас в затруднительное положение, они вас так и оставят, а с вашими ассигнациями вы потом не купите и одного хлеба, заплатив четыре ливра».

Свидетели со стороны защиты ни в малейшей степени не поколебали этих показаний, они только старались дать общую и неопределенно похвальную характеристику личности аббата Шатцеля, и вообще их слова совершенно не могли способствовать выяснению дела.

Выслушавши всех свидетелей, комиссия собралась вторично (10 июня 1790 г.) и единогласно решила передать все производство «комитету розысков» Национального собрания [37]. Там это дело и было похоронено окончательно.

Из документов, только что нами рассмотренных, явствует, что контрреволюционеры не довольствовались распространением в рабочих кругах того мнения, что революция всецело повинна в безработице; они старались еще, как показывает нам пример Шатцеля, искусственным путем увеличить самое число безработных. Обескураживая хозяев, убеждая их отказывать рабочим в занятиях, насмехаясь над ассигнациями, пороча Национальное собрание, аббат Шатцель устным словом делал то, что его политические единомышленники делали посредством печати.

Из этих же документов мы видели, что, по категорическому признанию представителей округа св. Маргариты, контрреволюционная пропаганда среди рабочего населения Сент-Антуанского предместья велась «в тысяче разнообразных форм». Теперь посмотрим, как реагировали на эту пропаганду сами рабочие.