7
7
Слухи о «скупках» и таинственных махинациях контрреволюционеров, желающих будто бы извести Париж голодом, не прекращались. Подозрительность и ожесточение голодавшей массы росли не по дням, а по часам. В самом Конвенте депутат департамента Индры взывал к собранию: «Граждане-законодатели, хотите ли вы уничтожить ужасные последствия искусственного голода, который дает себя чувствовать кругом? Имейте же мужество добраться до причины этого бедствия. Причина зла находится в стенах этого города, она находится в башне Тампля: срубите на эшафоте голову Людовика XVI — и народ будет иметь хлеб, и изобилие снова появится на наших рынках» [125]. В ожидании этого события положение вещей делалось все напряженнее; обозы с хлебом у самых ворот столицы подвергались открытому нападению и грабежу, и жандармерия принуждена была рассылать многочисленные патрули по дорогам, ведущим к Парижу, с целью защитить эти обозы [126]. Вывоз хлеба за границу давно уже был запрещен под страхом смертной казни; 8 декабря 1792 г. эта угроза, как сказано, была еще раз подчеркнута в особом декрете, но вместе с тем, по явному настоянию жирондистов, подтверждалась самая полная свобода торговли внутри республики и объявлялось, что все, противящиеся свободному передвижению съестных припасов, также подлежат смертной казни; министерство, проводя этот закон, думало, очевидно, оградить обозы от вынужденных остановок и грабежа.
Вначале мы уже сказали, что жирондистам суждено было силой вещей сделаться в 1793 г. партией, которую перестали активно поддерживать стоявшие за ней прежде слои населения. Еще в течение первых пяти месяцев продолжалась борьба между ними и монтаньярами, но их конечное поражение и гибель с каждым днем становились все яснее. Уже в самом начале 1793 г. жирондистские министры должны были уйти; вопрос о снабжении Парижа хлебом делался все более и более острым, и муниципалитет не удовлетворял уже голодавших.
Уже с конца 1792 г. все настойчивее и злобнее делаются нападки на так называемых «богатых», «les riches», и чем дальше, тем больше их отождествляют с былыми «аристократами». Возникает вопрос о составлении списков «богатых», которых должно обложить особым налогом [127], и парижская коммуна (муниципалитет) приказывает секциям приняться за это дело [128]; депутация от нескольких парижских городских секций является в комиссию Конвента и заявляет: «Есть другие аристократы… Это все крупные купцы, все скупщики… банкиры… и все имеющие что-нибудь… Нужно очистить от них землю отечества» [129]; а после падения жирондистов подозрения в богатстве было иной раз достаточно, чтобы попасть в тюрьму, как, например, попала туда в июне 1793 г. владелица одной мануфактуры «в числе прочих, вследствие репутации, будто она богата» [130]. Эта злоба против «богатых» приобрела, так сказать, совершенно конкретный вид: она направилась против так называемых «скупщиков», как действительных, так и предполагаемых.
В феврале 1793 г. дело дошло до беспорядков в самом городе. И в начале, и в конце февраля народ пытался грабить лавки, требуя хлеба, мяса и мыла. Конвент ассигновал муниципалитету (авансом) 3 миллиона на нужды продовольствия, но этого оказалось недостаточно. 12 февраля в заседание Конвента явились представители от имени всех 48 «секций» (участков), на которые была разделена столица [131], и прочитали адрес в высшей степени резкого содержания. «Граждане, — заявляла депутация, — недостаточно сказать, что мы — французские республиканцы, нужно еще, чтобы народ был счастлив, чтобы он имел хлеб… Мы являемся сюда, не боясь не понравиться вам, являемся затем, чтобы осветить ваши ошибки и показать вам истину». Спекуляции и ажиотажу они приписывают недостаток хлеба, и, по их мнению, виновны тут сами муниципальные власти, недостаточно строго наблюдающие за спекулянтами: «.. как хотите вы, чтобы купеческие муниципалитеты сами наблюдали за собой и сами доносили на себя?» Они требуют законодательного вмешательства и с ненавистью говорят о любимых философах жирондизма — физиократах (ces pr?tendus philosophes) — и о депутатах, которые полагают, что немыслимо издать «хороший закон о продовольствии». Если бы это было правдой, пришлось бы отчаяться в «высшей мудрости» Конвента, — прибавляют они. Петиционеры не ошиблись, признав в жирондистах учеников и последователей физиократической школы. Петиция кончалась требованием издать закон о максимуме, о максимальной цене на предметы первой необходимости, больше которой продавец не мог бы требовать с покупателя. Депутация непосредственного успеха не имела. Напротив, тон петиции раздражил членов Конвента. Даже Марат решительно протестовал, называл предлагаемые меры «крайними, странными, субверсивными». Другие депутаты говорили, что это — восстание против Конвента, вспоминали (Бюзо) слова депутата Верньо, сказанные еще до казни Людовика XVI: «Хлеб дорог, причина этого, говорят, — в Тампле, но придет день, и скажут: хлеб дорог, причина — в Конвенте». Особенно разъярился Конвент против одного члена депутации, который сказал, что являются они от имени «всех братьев в департаментах»; его даже велено было арестовать немедленно, и петиционеры понемногу стали скрываться во время этой бурной сцены. Петиция была отослана в «комитет надзора» для расследования.
Эта сцена показывает, что в феврале 1793 г. у монтаньяров Конвента далеко еще не было определенного намерения, ясной линии поведения в этом грозном вопросе, и они с Маратом во главе так же раздраженно отнеслись к предложению о максимуме, как и жирондисты. То же самое наблюдаем мы и в якобинском клубе в эти дни. 22 февраля (1793 г.) пришла в заседание клуба депутация женщин с просьбой, чтобы им дали на завтра помещение для обсуждения вопроса о скупках (скупки и скупщики, которым приписывалось все зло, были на языке у всего парижского народа). Брат Робеспьера заявил по этому поводу, что «слишком часто повторяющиеся обсуждения вопроса о припасах тревожат республику». Клуб решил отказать женщинам в их просьбе [132]. Тогда публика, занимавшая трибуны, подняла страшный шум, кричала, что среди самих якобинцев есть купцы, скупщики, обогащающиеся от общественных бедствий, и т. д. Шум был так велик, что пришлось прервать заседание. Когда оно возобновилось, присутствовавший как раз в клубе Дюбуа-Крансе, бывший тогда президентом Конвента, заявил, что в качестве президента Конвента он «с ужасом отвергнет петицию, которая будет говорить о таксации съестных припасов». По его мнению, «сначала необходимо завоевать свободу, а затем уже припасы станут дешевле». Опять поднялся шум со стороны публики. Один оратор сказал, что если женщинам позволить собраться тут, то их явится 30 тысяч человек. Другой (Жанбон де Сент-Андре) заявил, что нужно выгнать из народных обществ тех, которые возбуждают разговоры о съестных припасах, ибо это нарушает порядок: «Теперь не время возбуждать вопрос о продовольствии. Этот вопрос — не в порядке дня, он нарушил бы тишину и спокойствие, которые нам нужны. Общество должно невозмутимо заниматься рассмотрением конституции, и никакой другой предмет не должно ставить на очередь, пока этот вопрос не будет исчерпан».
Но ничто не характеризует так хорошо политический момент, как речь Сен-Жюста в Конвенте. Редко этот твердый, решительный, беспощадно прямолинейный человек так растерянно и запутанно высказывался, как именно по вопросу о продовольствии и о максимуме весной 1793 г. [133] С одной стороны, он выражает ряд самых мрачных опасений. «Нищета породила революцию; нищета может и погубить ее, — предупреждает он. — Наша свобода пройдет, как гроза, ее триумф — как удар грома» [134]. Но что делать? Этого он не знает. «Говорят, что заработная плата увеличивается в соответствии с ценами на припасы; но если рабочий не имеет работы, кто будет ему платить за его праздность?» Особенно Париж бедствует, Париж, где столько людей работало над выделкой предметов роскоши [135]. Сент-Жюст считает одной из причин бедственного состояния страны обесценение ассигнаций, но и тут не указывает способов борьбы со злом, отделываясь общими фразами. В конце концов он высказывается за свободу внутренней хлебной торговли (но с запрещением вывоза за границу).
Приведенные свидетельства ясно показывают нам, что инициатива «максимума» исходила не от Конвента и не от той или иной влиятельной организации, а от парижской нуждающейся массы.
Петиции и жалобы сменяли одна другую [136]. Монтаньяры, с одной стороны, не могли не видеть, что раздражение голодающей массы весьма легко может быть использовано для предстоящей решительной схватки с жирондистами; но, с другой стороны, именно вследствие отсутствия выработанного плана действий (в вопросе о голоде) они несколько опасались алармистской агитации по этому предмету. Когда (24 февраля 1793 г.) депутат Лесаж заявил с трибуны Конвента, что дело идет о спокойствии Парижа, ибо существует тревога по поводу недостатка в съестных припасах, то со скамей монтаньяров послышался решительный ропот, и оратора не хотели дослушать. А Тальен прямо заявил, что вопрос о продовольствии — «главное оружие, пускаемое в ход аристократами», и что неосторожно с трибуны заявлять о недостатке хлеба. Женщины осаждали Конвент просьбами о таксации не только хлеба, но и таких предметов, как мыло (этого домогались прачки), и вот Тальен, поговорив с ними, заявляет с трибуны, что эти женщины, как он заметил, «не патриотки, но орудия аристократов»… Когда другой депутат заявил, что парижский народ требует установления таксы на припасы, то раздались крики: «Неправда!»
В конце концов было решено, чтобы комитет земледелия и торговли, комитет общественной безопасности и комитет финансов немедленно собрались и спросили подлежащие власти — министра внутренних дел, администраторов департамента и прокурора парижской коммуны — о состоянии продовольственного дела и о том, какие меры приняты, чтобы столица не нуждалась в продовольствии [137]. Этой бумажной отпиской пока и ограничились.
Министерство внутренних дел могло только повторить то, что оно неоднократно заявляло [138]: муниципалитет покупает хлеб по рыночной цене на хлебном рынке и затем перепродает его по «умеренной цене» булочникам (которые зато обязаны уже подчиняться известной таксе при продаже хлеба публике). Эта операция обходится ежедневно муниципалитету в 12 тысяч ливров чистого убытка. Это было не только убыточно, по мнению властей, но и нецелесообразно, ибо жители соседних городов систематически являлись в Париж и скупали этот дешевый хлеб; пользовались этим не только бедные, но и богатые, и голод отнюдь не уменьшался.
Вопрос был не такого свойства, чтобы о нем можно было забыть. Муниципалитет с апреля (1793 г.) решительно стал настаивать на таксации; монтаньяры в Конвенте не могли не видеть, что от их позиции в этом вопросе зависит в весьма серьезной степени, будет ли их поддерживать парижский муниципалитет и народ в предстоящей развязке борьбы с жирондистами.
Необходимостью предупредить «частичные восстания», между прочим, мотивирует желательность таксации монтаньярский оратор, выступивший по этому вопросу особенно горячо, Лежандр [139]. Он указывает также на то, что при дешевом хлебе возобновится и расширится индустриальная деятельность, и от этого зависит «успех мануфактур». По его мнению, если Конвент колеблется еще, то вследствие продолжающегося «гибельного влияния» школы физиократов; от этого влияния нужно, полагает оратор, совершенно освободиться, ибо именно эта школа «научила правительство» старого режима устраивать искусственные голодовки [140].
Другие приверженцы таксации, даже признавая принципиально правоту физиократической доктрины относительно свободы торговли, указывали, что при данных обстоятельствах эта свобода приведет к голоду, бунту, гибели республики [141].
Член директории парижского департамента Моморо, видный член монтаньярской фракции, заявлял, что необходимо установить «справедливое соотношение между стоимостью хлеба и размерами дневного заработка». Исходя из этого принципа, он предлагал таксацию хлеба повсеместно во всей республике и в этом мероприятии видел «обеспечение спокойствия» и охрану собственности, так как злонамеренные подстрекатели утратят предлог к возбуждению беспорядков [142].
Чуть не во всех речах и заявлениях по поводу желательности таксации повторяется тот же мотив: нужно успокоить рабочих, успокоить голодающих; закон Ролана, закон от 8 декабря 1792 г. о свободе хлебной торговли не предупреждает «восстаний». «У вас просят закона, — восклицал 30 апреля 1793 г. в Конвенте депутат департамента Сены-и-Луары, Монжильбер, — пожелаете ли вы, чтобы этот закон тоже покровительствовал богатым против бедных, как закон от 8 декабря, или чтобы он «дал каждому гражданину республики одинаковое право на предметы первой необходимости… такова задача, решения которой ожидает Франция» [143]. Только таксация хлеба может «обеспечить священное уважение к собственности» [144]. Почти то же о фиаско закона от 8 декабря и о необходимости поэтому принять иные меры к предупреждению беспорядков повторяет и другие защитники таксации [145].
Депутат Сены-и-Уазы Лекуантр утверждал в Конвенте, что все рабочие, ремесленники, чиновники и вообще люди, живущие на определенное жалованье, если это жалованье меньше 2 тысяч ливров в год, обречены на совершенную нищету [146], до такой степени хлеб и другие предметы первой необходимости повысились в цене. Он предлагал таксировать хлеб, причем septier (240 фунтов) [147] пшеницы лучшего сорта должно было стоить не более 30 ливров, septier ржи — 20 ливров. Лекуантр настаивал особенно на необходимости это сделать ввиду «тревожных беспорядков, грозящих разразиться повсеместно» [148].
18 апреля 1793 г. все представители муниципального самоуправления парижского департамента в адресе, поданном ими в Конвент, просили об установлении повсеместно максимума на хлеб, и вице-президент департамента произнес тогда по этому поводу большую принципиальную речь [149]. Он настаивал на обязанности общества заботиться о существовании всех граждан и указывал, что положение вещей таково, что целой массе лиц угрожает голодная смерть. Хлеб во многих департаментах стоит 7? су фунт, а рабочий получает там в день едва-едва 30 су; семейному рабочему существовать совсем немыслимо. За два месяца хлеб повысился в цене вдвое, и нельзя предвидеть, на чем этот процесс остановится. Оратор приписывал это и «алчности» скупщиков хлеба, и «неловкости» военного и морского министров, сразу закупивших огромную массу хлеба, а также обесценению ассигнаций, и главное средство к уврачеванию зла он видел в установлении определенной цены на зерно, больше которой продавец не имел бы права требовать с покупателя.
Конвент уже не решился так отнестись к этому предложению, как за два месяца до того. Вопрос был рассмотрен в комитете земледелия и торговли с участием представителей местного самоуправления и других лиц. На этом совещании исходили из пожелания, чтобы «цены на хлеб были пропорциональны заработной плате рабочего» [150]; что же касается до способов, то «первым и непогрешимым» средством было признано установление «максимума». По мнению членов совещания, «вопрос этот так важен, что от него зависит спасение республики. Нужны не паллиативы, а быстрое и действительное лекарство». Неурожая нет, амбары полны, и значит, если хлеба на рынках нет, то это происки внутренних врагов, тех самых, которые «тысячью уловок» обесценили и ассигнации. Совещание должно было столкнуться неминуемо и с принципиальным вопросом о праве собственности, о границах этого права. Было выдвинуто «два неоспоримых принципа: первый — что существование есть первейшая собственность гражданина, которую он получает от природы, и общество должно дать ему средства к сохранению существования, откуда следует, что общество должно давать пропитание всем своим членам без различия; второй принцип — что собственник не имеет права располагать своей собственностью вредным для общества образом». На этих принципах сошлись все члены совещания, но они разошлись только в выводах, которые отсюда можно сделать. Приверженцы установления таксы заявляли, что собственник лишь пользуется плодами своей собственности, но «продукты земли принадлежат всем, как воздух; общество может ими располагать посредством справедливого предварительного возмещения» (стоимости продуктов). Размеры этого возмещения легко определить на основании стоимости земли и ее плодородия. Эти исчисления и послужат базисом к установлению максимальной таксы на хлеб, которая таким образом и рассматривается как способ справедливого вознаграждения собственнику за понесенные труды и издержки. Если установить эту обязательную таксу, то собственнику не будет уже смысла прятать свой хлеб в амбарах (ибо все равно он его не будет иметь возможности нигде продать выше таксы), а сообразно с уменьшением цены на хлеб, которая «есть регулятор цен на другие предметы», и все понизится в цене. Приверженцы максимума выдвигали весьма существенный аргумент: возможность восстания голодающих против представителей земледелия и против всего политического строя. «Кто может исчислить бедствия, которые должны воспоследовать для земледельца, для всей республики, для свободы и для Национального Конвента, в этом ответственного?» Народ сохраняет «в своей душе внутреннее убеждение, что общество обязано обеспечить ему существование», и это может иметь «гибельные последствия», если не принять меры против голода. «Не надо скрывать от себя, что если бы народ поднялся под влиянием первейшей своей потребности, тогда ничто не могло бы остановить проявлений этого движения». Таким образом, такса необходима, «чтобы избежать распадения общества», и притом «завтра же нужно эту таксу декретировать, ибо уже невозможно и трех дней ждать».
Не соглашавшиеся с этими доводами заявляли, что хотя при правильной организации государства действительно необходимо обеспечение существования граждан, но такса на хлеб не может оправдать надежд, которые на нее возлагаются. Нужно стремиться не к тому, чтобы определить цену хлеба сообразно с размерами заработной платы, а чтобы заработную плату установить, применяясь к ценам на хлеб [151]; нужно изъять часть ассигнаций, чтобы повысить их реальную ценность. Если даже и понизить цену на хлеб, все равно заработная плата также понизится, и в окончательном счете бедняк ничего не выиграет. Далее, если установить эту таксу только относительно хлеба, оставив в покое продукты обрабатывающей промышленности, то эта явно несправедливая мера совершенно разорит сельское хозяйство, особенно мелких хозяев. Но в таком случае можно все предметы потребления подвергнуть таксации, а не только хлеб? Это будет гибелью всей промышленности, разорением торговли, банкротством для тех коммерсантов, которые сделали запасы, накупили товаров по обыкновенной, ходячей цене, а перепродавать их будут обязаны по искусственной уменьшенной цене. Итак, ни рабочим, ни торговцам и промышленникам, ни сельским хозяевам мера эта не принесет ничего хорошего. Так кому же она будет полезна? Капиталистам, имеющим большие запасы ассигнации. Они, «предвидя скорую отмену» этого закона, закупят по дешевой, искусственно установленной цене огромные количества хлеба, а когда этот гибельный закон будет отменен, перепродадут хлеб и еще более наживутся на этой спекуляции. Этот класс, «менее всего полезный для республики», только один и воспользуется законом; уже поэтому следует с недоверием отнестись к предлагаемой мере. Кроме того, определение максимума и технически невыполнимо вследствие слишком большой разницы в целой массе условий между отдельными департаментами. Розыскные и инквизиторские приемы, которые будут неизбежны при проведении этого закона, грубо нарушат право собственности, а без охраны этого права «не существует общества». Нечего и говорить, что всякая торговля с чужими странами станет совершенно невозможна; но и торговые сношения между отдельными департаментами также в высшей степени затруднятся, ибо ведь таксы придется установить различные. Это приведет к федерализму и распадению государства. (Не нужно забывать, что в эту эпоху — перед изгнанием жирондистов из Конвента — обвинение в федерализме было одним из самых грозных полемических средств.)
Ни комитет земледелия и торговли, ни Конвент еще не решились издать закон о максимуме. Фабр, докладывавший об этом деле в Конвенте (от имени комитета земледелия и торговли), не примкнул к мнению тех членов совещания, которые стояли за введение максимума. По его воззрению, таксация уморит голодом часть республики, а «инквизиторские приемы», неразлучные с максимумом, разорят класс земледельцев. Докладчик предлагал устроить магазины, куда все владельцы хлеба в зерне обязаны были бы его доставлять, а цены на этот хлеб устанавливались бы местными властями сообразно с той ценой, которая была на последней ярмарке в день св. Мартина. Обсуждение вопроса, начатое в Конвенте 25 апреля, продолжалось 27-го. Против максимума произнес большую речь жирондист Барбару, повторивший уже раньше приводившиеся доводы о нецелесообразности его. В Париже, по его заявлению, где хотят удержать цену на хлеб искусственным путем на известном уровне, мэру приходится прибегать к вооруженной силе, чтобы воспрепятствовать жителям соседних городов и деревень вывозить этот дешевый хлеб из Парижа; и в Париже муниципалитет еще берет на себя расходы, уплачивая «настоящую» цену владельцам хлеба и уже от себя перепродавая его по 3 су за фунт. А желать введения максимума, перекладывающего все убытки на владельцев, значит разрушать собственность, общество и т. д. Прения приняли страстный оборот, и в конце апреля дело дошло до того, что публика с трибун стала бурно прерывать ораторов, особенно жирондистов. Депутации не переставали являться в Конвент, то умоляя, то угрожая и в один голос прося о максимуме. 30 апреля явилась депутация из Версаля, выразившая свое отчаяние по поводу «двух бичей»: разбоев, опустошающих республику, и голода. Петиционеры просили не медлить с провозглашением максимума.
Конвент явственно колебался. С одной стороны, не только достаточные слои буржуазии, но и крестьяне-собственники были существенно заинтересованы в том, чтобы максимум не был объявлен; с другой стороны, поистине отчаянное положение городских рабочих, ремесленников и вообще всех городских жителей, получающих менее 2 тысяч ливров дохода [152], требовало каких-либо мероприятий. Твердого убеждения, что максимум полезен, не было и у монтаньяров, но факты показывали, что нужно действовать, а максимум являлся в глазах голодающего населения средством, сулившим хотя непосредственное, хотя для ближайшего момента несомненное улучшение. Рабочие прямо угрожали восстанием и подали 1 мая (1793 г.) соответствующее заявление в Конвент. Оно, к счастью, сохранилось в подлиннике в Национальном архиве [153] и весьма облегчает понимание психологии момента.
Тон рабочих совершенно не тот, что был еще в 1792 г., не говоря уже об эпохе Учредительного собрания. Свои заслуги пред революцией они сознают весьма хорошо и решительно об этом напоминают, называя себя «людьми 5 и 6 октября, 14 июня, 20 июня и 10 августа». Нет и тени былого смирения и подобострастия, характерного для первых лет революции. Они с того и начинают, что являются с целью говорить «суровую истину» законодателям [154] и указать им, каковы те средства, при помощи которых возможно спасти республику. Дальше тон документа становится еще резче. «Уже давно занимаясь только частными интересами и обвинениями друг друга, вы замедлились на том пути, по которому обязаны идти. Собравшись в этих стенах, чтобы спасти общество, чтобы создать республиканские законы… отвечайте, что вы сделали?… Вы много обещали и ничего» не сдержали…» Обыватели Сент-Антуанского предместья жалуются, что в то время, как многие из них ушли на войну или собираются идти, жены и дети лишены всяких средств к существованию. «Уже давно вы обещаете всеобщий максимум на все припасы, нужные для жизни; постоянно обещать и ничего не исполнять, удручать и утомлять народ — это значит лишать его возможности относиться к вам дальше с доверием». Петиционеры и в членах Конвента видят прежде всего собственников и подозрительно к ним относятся: «… подобно народу, принесите жертву; пусть большинство из вас забудет, что они — собственники». Дальше идет любопытнейшее место, показывающее, что, ненавидя собственников, считая их главным препятствием к установлению желанного «максимума», рабочие в то же время и не думают о низвержении самой собственности, и предлагают членам Конвента своеобразную сделку: «… пусть максимум будет установлен, и мы скоро сделаем для защиты вашей собственности еще больше, чем для защиты отечества». Петиционеры заявляют о готовности своей записаться в действующую армию, а также просят установить налог на «богатых». Вот каков должен быть этот налог: все собственники, получающие свыше 2 тысяч ливров дохода в год, обязаны вносить половину «излишка» (т. е. того, что они получают сверх 2 тысяч); если у этих собственников есть дети, то им позволяется удерживать еще по 500 ливров в год на ребенка (т. е. «излишек» считается уже сверх 2,5 тысяч ливров). Суммы, получающиеся от этого налога и собираемые по месту жительства «богатых» коммунами, а в больших городах секциями, должны делиться поровну, по числу нуждающихся в каждой коммуне или секции; из этого же налога должны покрываться издержки на вооружение защитников отечества. Петиционеры предвидят возражения на свои столь радикальные предложения, но это их не смущает: «… мы, конечно, наперед предупреждены, что умеренные и государственные люди (que les mod?r?s, que les hommes d’?tat) будут кричать о произволе, но мы им ответим, что средства, пригодные в спокойное время, бесплодны в минуту кризиса и революции. Наши бедствия велики, и нужны большие средства. До сих пор революция ложилась тяжестью только на нуждающийся класс; пора, чтобы богатый, чтобы эгоист тоже стал республиканцем» и т. д.
Кончалась эта петиция прямой угрозой: «… вот наши средства к спасению общего дела, и их мы считаем единственно непогрешимыми. Если вы их не примете, мы, желающие это дело спасти, вам объявляем, что мы находимся в состоянии восстания» [155]. Затем следуют подписи трех президентов секций Сент-Антуанского предместья и двух секретарей.
Нет ни малейшего сомнения, что, будь подобная петиция подана не в мае, а несколько позже, петиционеры не отделались бы дешево. Осенью того же 1793 г. казнили и не за такие провинности, как прямая угроза восстанием. Но теперь Конвент был в состоянии некоторой растерянности; жирондисты были бессильны, а монтаньяры слишком нуждались в поддержке столичных рабочих в предстоящий критический момент. Преследования не было возбуждено.
4 мая 1793 г. Конвент издал декрет, вводивший частичный максимум — максимальную таксацию хлеба во всей республике. Цену на хлеб должны были отныне устанавливать директории округов, и эта цена должна была представлять собой среднюю цену на хлеб за период времени с 1 января по 1 мая 1793 г. [156] Эта цена должна была 1 июня уменьшиться на 1/10, 1 июля — на 1/20 (оставшейся цены), 1 августа — на 1/30 (оставшейся цены) и 1 сентября — на 1/40 (оставшейся цены) [157]. Всякое лицо, уличенное в умышленной порче или сокрытии хлеба, подвергается смертной казни [158]; за продажу или покупку хлеба за цену выше максимума виновный подвергается штрафу от 300 до 1 тысячи ливров. Все землевладельцы и торговцы хлебом обязаны были немедленно заявить местным властям о количестве имеющегося у них для продажи хлеба. Таким образом, право таксировать хлеб, данное органам местного самоуправления еще в 1791 г., ограничивалось указанием, как именно должна исчисляться такса.
Цель этого декрета была, по-видимому, успокоить голодающих и, не издавая закона о максимуме, сделать шаг все-таки в этом направлении [159].
Но декрет от 4 мая, изданный после долгих прений и долгой нерешительности, после молений, с одной стороны, и прямых угроз, с другой, конечно, не мог удовлетворить людей, желавших такой таксы, которая сообразовалась бы с их средствами, с их дневным заработком, а вовсе не с рыночной стоимостью хлеба; хотя декрет и полагал (или, точнее, казалось, что полагает) известный предел дальнейшему непрерывному вздорожанию хлеба, но и «средняя» рыночная цена была непомерно велика.
Бурные события конца мая и начала июня — арест жирондистов, решительная победа монтаньяров при полной поддержке муниципалитета — все это обязывало победителей сделать наконец то, чего от них так долго ждали и чего от них с такой раздраженной настойчивостью требовали. Недаром в критические последние майские дни некоторые депутаты (например, Пети) прямо связывали предложение о максимуме с тем явным влиянием на законодателей, которое получил муниципалитет, и, борясь против муниципалитета, они отвергли и максимум [160].
Рабочие Сент-Антуанского предместья, составившие значительную толпу в той народной массе, которая 31 мая 1793 г. по зову Марата окружила Конвент, требуя ареста жирондистов, возбуждали беспокойство [161] даже в тех, кто воспользовался их поддержкой: слишком ясно было, что они могут воспользоваться бурными событиями, в которых им пришлось сыграть решительную роль, для того чтобы выйти хоть временно из состояния хронической голодовки, которое они в это время переживали. В этот критический для монтаньяров момент громко заявлялось, что должна быть немедленно образована армия против внутренних врагов, что эта армия должна состоять из «санкюлотов» столицы, и что каждый санкюлот должен получать 40 су в день, а расходы на армию должны быть покрыты особым налогом на богатых [162].
В день схватки, решившей участь жирондистов, в Конвент передано было заявление от имени peuple de Paris lev? en masse [163]. Здесь тоже выставлено требование создания «армии санкюлотов», но с жалованием не в 40, а в 25 су в день; еще и еще раз с возмущением говорится о «скупщиках», благодаря которым «жертвы ажиотажа» должны платить «8, 10, 12 и даже 15 су» за фунт хлеба; голод приписывается контрреволюционным проискам; требуется максимальная таксация хлеба — 3 су за фунт; обращается внимание на стариков и увечных, для которых можно было бы открыть благотворительные мастерские.
Кто бы ни сочинял этот документ, люди из рабочих предместьев или кто другой, но без этих требований, очевидно, автор решительно не считал возможным обойтись. Кроме указанных пунктов, выставляются требования общеполитического характера, сводящиеся к устранению жирондистов и к усилению бдительности против «внутренних врагов». Что именно рабочие поддержали этот адрес, явствует из дальнейшего.
Едва лишь победа была одержана и жирондисты арестованы, муниципалитет решил вознаградить всех рабочих, которые поддержали этот адрес, 6 ливрами каждого [164]. Муниципалитет при этом прямо рассчитывал на щедрость победителей-монтаньяров [165]. Кроме того, было постановлено, что городские секции учредят даровую раздачу хлеба «гражданам, находящимся под оружием».
К полночи 31 мая рабочие мирно вернулись в свои кварталы, но беспокойство победившей партии, спрашивавшей себя, сочтут ли они свою роль законченной, не сразу рассеялось [166].
Далеко не все монтаньяры были довольны, что в пылу борьбы ораторы их партии стремились отождествить жирондистов с богатыми, и едва лишь борьба окончилась, как и в среде победителей начались протесты против такого отождествления. Ненавидя жирондистов, с восторгом приветствуя их гибель, многие монтаньяры усматривали опасность в подобном отождествлении и объясняли отчасти этим «разбои» и «анархию» в стране [167].
Теперь муниципалитет имел право на благодарность со стороны монтаньяров. Тон их сильно переменился. Самая сильная организация — якобинский клуб — стала высказывать уже совсем не те взгляды на вопрос о продовольствии и о таксации, как за несколько месяцев до этого. В заседании клуба 9 июня высказаны были прямые обвинения купцов в том, что они стакнулись и произвольно увеличивают цены на предметы потребления; говорилось, что «пора обуздать их алчность», что «купцы — это настоящие аристократы»; предлагалось даже подать в Конвент петиции об установлении таксы на съестные припасы [168].
Дело быстро подвигалось к развязке. «Чем больше ропщут на дороговизну припасов, тем больше возрастает их цена; купцы как будто нарочно возвещают, что еще дороже нужно будет платить, так что эта порода меркантильной аристократии причиняет бесконечное зло, раздражает умы и заставляет несчастных проклинать революцию» [169], — читаем мы в одном донесении полицейско-служебного характера, помеченном 25 июня 1793 г. «Народ хотел бы примерного наказания за такие слова; народ встревожен слухами, что богатые купцы увозят свои товары из Парижа, что хлеба еще станет всего на месяц»; все это «утомляет народ».
Отовсюду поступали целыми десятками [170] донесения, что уже имеющиеся законы о продовольствии не исполняются вовсе; «… не уместно ли будет сказать тут: народ, спаси себя сам!» — говорит автор одной из таких бесчисленных жалоб. Слухи о скупках принимали фантастические размеры.
13 июля (1793 г.) Шарлотта Корде убила Марата. Сейчас же после ее процесса и казни вопрос об усилении репрессии против внутренних врагов [171] стал на очереди дня, и в числе первых же мероприятий решено было устрашить скупщиков.