Новогодний прием Гитлера

Новогодний прием Гитлера

Через день после встречи Виля и Мерекалова, вечером 12 января 1939 г., во время новогоднего приема дипломатического корпуса в зда­нии имперской канцелярии, Гитлер вопреки своим прежним обычаям (раньше он регулярно игнорировал присутствие советских представи­телей) сделал жест, ставший тогда «сенсацией». Фритц Видеман, адъю­тант Гитлера и свидетель тех событий, в 1964 г. так описал эту сцену: «Гитлер приветствовал русского полпреда особенно дружелюбно и нео­бычно долго беседовал с ним. Взгляды всех присутствующих были направлены на них, и каждый мысленно задавал вопрос: что здесь происходит? Чем дольше продолжалась беседа и чем дружелюбнее она протекала, тем сильнее становилось затаенное волнение... В этот день русский стал центральной фигурой дипломатического приема... Все теснились возле русского, как пчелы вокруг меда. Каждый хотел знать, что, собственно, фюрер ему сказал... Я не знаю, о чем говорил фюрер с русским полпредом... Но манера и откровенно дружелюбное настрое­ние, с которым он это делал, являлись недвусмысленным признаком то­го, что в его позиции что-то изменилось. Во всяком случае, Гитлер на­меренно выделил русского»[260].

О содержании разговора Гитлера с Мерекаловым гадали не только присутствовавшие дипломаты, но и их правительства. В атмосфере на­пряженного внимания нередко проявляется склонность к преувели­чениям. Так, поверенный в делах США в Москве Кэрк в отчете государственному секретарю К. Хэллу от 20 января[261], ссылаясь на со­общения из Лондона некоторых американских корреспондентов (со­гласно которым готовилась тайная встреча германских и советских экспертов с целью разработки программы экономического и военного сотрудничества обеих стран), указал: «В отчетах упоминается также сердечность, проявленная Гитлером к советскому полпреду на приеме по случаю торжественного открытия новой рейхсканцелярии в Берли­не, на котором Гитлер, должно быть, поручил советскому полпреду передать Сталину, что Германия в настоящий момент не имеет притя­заний на Украину, и предложил обменяться мнениями, к чему Сталин уже выражал готовность. Кэрк добавил, что московское бюро этих кор­респондентов не располагает какой-либо информацией, подтверждаю­щей сказанное («Здесь нет ни подтверждения, ни опровержения этих сообщений»), и предположил, что эти сведения могли быть связаны со слухами о предстоящем германо-советском торговом соглашении.

В самом деле, содержание разговора, о продолжительности которо­го нет точных сведений, было менее важным, чем его внешний эффект. В тот вечер Мерекалов телеграфировал в Наркоминдел, что Гитлер действительно из всех присутствовавших дипломатов оказал только ему особое внимание. В телеграмме говорилось, что, закончив вступи­тельную речь «хвалебным гимном Мюнхенскому соглашению», Гитлер стал обходить ряды дипломатов и остановился около Мерекалова. «Гит­лер поздоровался со мной, — писал полпред, — спросил о житье в Бер­лине, о семье, о поездке в Москву, подчеркнул, что ему известно о моем визите к Шуленбургу в Москве, пожелал успеха и распрощался. За ним подошли Риббентроп, Ламерс, генерал Кейтельи Майснер. Разговоре каждым из них был ограничен общими любезностями. Внешне Гитлер держался очень любезно и, несмотря на мое плохое владение немецким языком, поддержал свой разговор без переводчика. Гитлер обошел кор­пус, раскланялся и удалился»[262]. Для продолжения усилий германского посольства в Москве большое значение имел тот факт, что Гитлер, упо­мянув разговор между Шуленбургом и Мерекаловым и пожелав успе­ха, узаконил в глазах Советского Союза дипломатическую инициативу посольства. Несмотря на то что содержание беседы не было столь важ­ным, не только международная общественность, но и советская сторона восприняли жест Гитлера как сигнал его готовности изменить сущест­вующее напряженное положение, как первое проявление заинтересо­ванности в германо-советском сближении[263]. В этой связи заслуживают определенного внимания содержащиеся в псевдомемуарах Литвинова утверждения о том, что в январе 1939 г. его лишили прямого доступа к советскому представительству в Берлине, а от тамошних дипломатов потребовали с этого момента докладывать непосредственно Стали­ну[264]. Для исторических исследований подобное развитие не сулило бы ничего хорошего. Если Сталин в январе 1939 г. действительно распоря­дился таким образом, то сообщения должны были бы поступать к нему иначе, чем обычные дипломатические отчеты, то есть при необходимо­сти не обязательно в письменном виде[265].

Однако насколько подобная реакция на упомянутый жест Гит­лера была бы оправданной? Ранее уже высказывалось предполо­жение, что на рубеже 1938 и 1939 гг. Гитлер отказался от своих планов в отношении Украины и России и вынашивал идею времен­ного сближения[266]. Конечно, в период описываемой подготовки к переговорам по торговле и кредитам Гитлер должен был задаться вопросом, можно ли вообще и каким образом включить наметив­шееся развитие в политические расчеты и использовать в своих планах. Данный вопрос приобретал большую актуальность, по­скольку польский министр иностранных дел Бек в начале января 1939 г. стал оказывать сопротивление попыткам Гитлера и Риббен­тропа склонить Польшу к военному союзу против Советской Укра­ины, а возможно, и против Советского Союза в целом. Некоторые высказывания Бека в беседе с Гитлером (например, о серьезном положении, в котором оказалась Польша во время сентябрьского кризиса перед лицом многих русских «армейских корпусов на русско-польской границе, частично прямо на пограничной линии») об­нажили легкоуязвимые места в политическом сознании польского правительства. Здесь Гитлер мог подходящими средствами оказать давление.

Заслуживает внимания и второй аспект. Он касается марионе­точного государства Закарпатской Украины, которому Советский Союз, по всей видимости, придавал огромное значение. Этот вос­точный уголок чехословацкого государства, который в соответствии с Мюнхенским соглашением решением Первого Венского арбитра­жа (2 ноября 1938 г.) был отделен от Чехословакии[267], согласно немецким планам, предстояло превратить в плацдарм против Со­ветской Украины. Вынашивая честолюбивую программу реванша, Гитлер рассматривал украинскую житницу в качестве «жизненного пространства», с приобретением которого он надеялся предотвра­тить повторение того, что было после первой мировой войны, когда Германию охватил голод. Применяя принцип права народов на са­моопределение, он намеревался использовать Закарпатскую Украи­ну, с украинским меньшинством в 700 тыс. человек, сперва как пропагандистский, а позднее как силовой рычаг, для того чтобы идеологически ослабить, дезорганизовать и, наконец, захватить Со­ветскую Украину с ее 30-миллионным населением.

В первые же недели после появления этого едва жизнеспособного государственного образования Гитлер начал планировать создание «Великой Украины». В сильном замешательстве Советское правитель­ство вдруг заметило, по словам Шуленбурга, «большую опасность»[268], которая исходила от этого вассального государства Германии — «пунк­та кристаллизации украинского движения за независимость», «плацдарма для дальнейшего продвижения Германии в направлении Совет­ского Союза».

Вскоре о своей заинтересованности в прилегающих районах За­карпатской Украины заявили под сдержанное бряцание оружием приграничные государства — Польша на севере и Венгрия на юге. В конце ноября 1938 г. Гитлеру пришлось признать, что ему сле­дует надлежащим образом учитывать интересы этих стран или по меньшей мере одной из них, чтобы не создавать себе лишних вра­гов на предполагаемом пути экспансии на восток. Передача этих областей Польше означала бы усиление и расширение ее террито­рии в юго-восточном направлении, что воспрепятствовало бы осу­ществлению дальнейших планов в отношении Польши. Венгерская политика пересмотра границ больше отвечала его намерениям. С начала декабря 1938 г. правительство Венгрии стало проявлять по­нимание в отношении планов Гитлера на востоке и в качестве до­казательства своей готовности к сотрудничеству и платы за Закарпатскую Украину заявило о своем желании выйти из Лиги Наций и присоединиться к антикоминтерновскому пакту.

Оказавшись перед необходимостью выбора между усиливающейся, но не расположенной к сотрудничеству (для осуществления планов в отношении России) Польшей и еще колеблющейся Венгрией, за терри­ториальные уступки, однако, готовой к образованию совместного воен­ного наступательного фронта против СССР, Гитлер решил в пользу второго варианта. Таким образом, в конце 1938 г. маятник восточной политики Германии качнулся далеко в сторону венгерских предложе­ний. Как показал отчет германского посла в Лондоне Герберта фон Дирксена[269] в связи с новогодним посланием британского правительст­ва, западные державы отнеслись с пониманием к альянсу подобного рода. Польша, однако, не собиралась отказываться от военно-политического вмешательства в Закарпатскую Украину и с возрастающим недоверием пыталась разгадать истинные намерения Германии в Карпатах.

В беседе с польским министром иностранных дел Беком (5 января 1939 г.) Гитлер, намекая на притязания Венгрии, подчеркнул, что он не намерен допустить Польшу к дележу территории Закарпатской Украи­ны. Венский арбитраж, подчеркнул он, породил в Польше «определен­ные иллюзии». Гитлер отрицал наличие каких бы то ни было планов в отношении Украины и дал понять, что хотел бы иметь маленькую, но сильную Польшу союзницей в борьбе против России. Несколько дней спустя Риббентроп[270] в беседе с Беком подтвердил, что «рейх» не потерпит расширения границ Польши в южном направлении. 11 янва­ря 1939 г. Венгрия с одобрения Германии навязала Чехословакии пер­вое соглашение. 12 января, когда Гитлер в имперской канцелярии принимал дипломатический корпус, венгерский министр иностранных дел официально заявил о том, что Венгрия готова присоединиться к ан­тикоминтерновскому пакту. В тот же день в Закарпатской Украине под сильным военным нажимом Венгрии и после роспуска всех политиче­ских партий объявили о первых выборах в сейм. В то время как участие

Польши в расширении карпато-украинского плацдарма на восток Со­ветское правительство считало доказательством опасного для него германо-польского и антисоветского военного альянса, участие Венгрии, по-видимому, тревожило меньше.

Весьма вероятно, что Гитлер, зная о советском беспокойстве, вызванном его планами создания «Великой Украины», хотел лю­безным обращением с Мерекаловым произвести впечатление, буд­то у него нет никаких намерений относительно Украины. Кроме того, этим маневром Гитлер хотел припугнуть Польшу. Он, види­мо, решил, проявляя мнимую сердечность к Мерекалову, проде­монстрировать заболевшей «манией величия» Польше возможность совместных немецко-русских действий (против Польши). Прием дипломатического корпуса подошел для этого как нельзя лучше. До конца января 1939 г., когда Риббентроп должен был отправить­ся в Варшаву для продолжения переговоров, поляки имели время сделать для себя соответствующие выводы из этого страшного ви­дения! Таким образом, Гитлер, как видно, надеялся одним ловким ходом сделать поляков уступчивее, а русских — доверчивее. С этой же целью Риббентроп дал указание германскому послу в Мос­кве прибыть в Берлин для консультаций. 9 января 1939 г. Шулен­бург неожиданно узнал по телефону о том, что ему «санкционирована» поездка в Берлин, которой он давно добивал­ся[271].

Одновременно Риббентроп, испытывая давление со стороны своих экспертов по вопросам экономики, попросил согласия Гитлера начать новые, решающие переговоры о поставках советского сырья. Должно быть, 11 или 12 января Гитлеру передали записки Виля или устно с со­ответствующими комментариями изложили их содержание. Военно-промышленный сектор во главе с Герингом высказывался по этому вопросу совершенно однозначно: без советского сырья — будь то пря­мой вывоз с оккупированной Украины или урегулированный догово­ром советский экспорт, — дальнейшее наращивание производства вооружений невозможно и, следовательно, о конфронтации с западны­ми державами вообще нечего и думать.

Помимо сказанного, маневр Гитлера с Мерекаловым мог быть адресован и присутствовавшим немецким военным. Рискованная и по меньшей мере преждевременная ситуация двух фронтов, созданная Гитлером в период судетского кризиса, встревожила часть работников генерального штаба и побудила их предостеречь от недооценки совет­ской обороноспособности[272]. Непрерывно и с неизменным упорством передаваемые сообщения военного атташе Кёстринга и оценки дейст­вовавшего заодно с ним и послом Шуленбургом начальника управле­ния разведки и контрразведки (абвера) адмирала Канариса[273] придавали этим предостережениям требуемые реальные очертания. В результате смены настроений в военных кругах «доклад Риббентропа в январе 1939 г. перед генералитетом, в котором он подчеркнул неизмен­ность антибольшевистского курса... был принят довольно холодно»[274]. Даже начальник штаба верховного главнокомандования вермахта, ге­нерал-полковник Вильгельм Кейтель, в начале февраля 1939 г., похо­же, воспользовался неофициальной встречей с советским военным ат­таше, чтобы продемонстрировать Гитлеру преимущества если не сотрудничества, то советского нейтралитета в случае немецкой кампа­нии против Польши[275]. Вообще идея бисмарковской политики пере­страховки в отношении России стала в тот период среди генералов популярной[276]. Она захватила также и Гитлера[277].

При подобном стечении обстоятельств Гитлер и в самом деле мог на рубеже 1938 — 1939 гт. (а точнее, пожалуй, после переговоров с Беком, состоявшихся 5 — 6 января, и новогоднего приема 12 января) решить, что наступает время для такого альянса с СССР, который ему уже дав­но представлялся в виде временного «союза для войны»[278].

Таким образом, в демонстративном жесте Гитлера нужно видеть первую практическую проверку возможности сближения с СССР, диктовавшуюся желанием выяснить советскую реакцию. Биографы Гитлера справедливо указывают на то, что именно в эти недели «изво­ротливость и хладнокровие, с которыми он... перед глазами изумленно­го мира переключался с одной (альтернативы достижения своей цели в польском вопросе) на другую, вознесли его в последний раз на высоты тактического искусства»[279] .

Своим поступком Гитлер, как видно, произвел впечатление на Советское правительство, которое постоянными немецкими прось­бами относительно возобновления экономических переговоров было в известной мере подготовлено к такому повороту событий. Отсту­пала тревога по поводу украинских планов Гитлера. Как стало известно 13 января итальянскому послу в Москве Аугусто Россо, Литвинов с удовлетворением сообщил польскому послу Гжибовскому, что, хотя Париж и Лондон прилагают большие усилия, желая доказать Берлину, что его путь лежит на восток, «Гитлер убежден в этом меньше, чем утверждают о нем французы и англичане»[280]. К такому выводу, по мнению Марио Тоскано, можно прийти, зная, о чем говорили Гитлер и Мерекалов, с одной стороны, и Чемберлен и Муссолини — с другой[281].

Итак, если Советское правительство из дружелюбного разговора Гитлера с Мерекаловым (без сомнения, начала грандиозного маневра обмана и надувательства Сталина) вынесло впечатление, что он не за­интересован в Украине и не имеет агрессивных намерений против СССР, а, напротив, хочет видеть улучшение отношений[282], то, судя по советским публикациям, в середине января 1939 г. оно получило и на­глядное тому подтверждение. В соответствии с секретной информацией советских разведывательных служб Гитлер пока отложил осуществле­ние своего плана наступления на восток, с тем чтобы направиться на за­пад[283]. А для этого ему были необходимы сырьевые источники, которые мог предоставить Советский Союз. Но более тесное экономическое со­трудничество с Советским государством (и на это рассчитывала гер­манская дипломатия в России) могло стать первым шагом по пути стабилизации внешнеполитического развития в Восточной Европе. Нет сомнения в том, что свое влияние в Берлине Шуленбург использо­вал именно в этом направлении. Здесь имело место весьма примеча­тельное совпадение.

Аккредитованный в Лондоне коллега Шуленбурга, Герберт фон Дирксен, исходя из аналогичных соображений, в первые месяцы после подписания Мюнхенского соглашения прилагал усилия к интенсифи­кации германо-английских экономических связей. По словам Эриха Кордита, как и Шуленбург в Москве, Дирксен в Лондоне приступил к этому «по собственной инициативе, не имея указаний из Берлина». В январе 1939 г. Дирксену в сложнейших условиях удалось добиться пер­вых результатов в очень важной сделке с углем. Он надеялся, что это станет исходным пунктом для германо-британского сотрудничества на более широкой экономической основе. Но если предложения Шу­ленбурга были неожиданно поддержаны в Берлине, то «идея германо-британского экономического сближения не нашла благосклонного приема». Прибегнув к сомнительным отговоркам, ее отклонили[284]. За­интересованность в экономических связях с Россией постепенно одер­жала верх.

Поэтому вполне естественно, что 20 января, то есть во время пребы­вания Шуленбурга в Берлине, Гитлер (через Риббентропа) уполномо­чил Эмиля Виля пригласить советского полпреда и выразить ему принципиальное согласие германского правительства с предложенной советской стороной процедурой переговоров[285]. Немецкое условие сво­дилось лишь к тому, что переговоры в Москве проведет небольшая делегация, чтобы не привлекать внимания международной обществен­ности. 30 января Карл Шнурре должен был встретиться в Варшаве с по­слом графом Шуленбургом, отправиться с ним в Москву, чтобы там вместе с Густавом Хильгером начать переговоры. Трехмесячные ин­тенсивные усилия германской дипломатии в России, казалось, прино­сили первые плоды.