Попытка Риббентропа и зондаж Клейста

Попытка Риббентропа и зондаж Клейста

Англо-французские декларации о гарантиях Польше, Румынии, Греции и Турции создали на востоке Центральной Европы новую поли­тическую ситуацию[444]. Поскольку эти страны образовали сплошную полосу от Балтийского до Черного моря, Германия не могла напасть на СССР, не нарушая территориальной целостности по крайней мере од­ной из них. Но в этом случае в связи с западными гарантиями возникала опасность войны с Англией и Францией.

Таким образом, без всякого участия Советского Союза его западная граница оказалась прикрытой цепью государств, находящихся под за­щитой западных стран. В результате западных гарантий Сталин, по мнению бывшего французского посла в Москве и тогдашнего посла в Берлине Кулондра, приобрел «заслон на западе, которого он добивался на протяжении десяти лет. С этого момента он как бы с балкона, будучи в безопасности, может следить за происходящими событиями»[445]. Гит­лер же, согласно данной интерпретации, напротив, теперь больше, чем когда-либо, нуждался в нейтралитете Советского Союза, если, нападая на Польшу или на любую другую из названных выше стран, он хотел избежать борьбы на два фронта, которая означала бы мировую войну. Кулондр сделал из этого следующий вывод: «Подтолкнув в Мюнхене Сталина к Гитлеру, теперь подталкивают Гитлера к Сталину».

В этой упрощенной схеме альтернатив Кулондр не в полной мере учел важный фактор неопределенности, который сводился к вопросу, насколько оба «вождя» верили в то, что в случае реальной опасности за­падные демократии окажут Польше действенную помощь. На этот счет у обеих сторон были сильные сомнения. Гитлер, преисполненный пре­зрения к «жалким существам Мюнхена», был готов к азартной игре. Для Сталина же соглашательство Запада в Мюнхене явилось по мень­шей мере предостережением. Трезвый анализ возможностей Англии и Франции усиливал его недоверие. Характерной в этом отношении была следующая оценка, направленная в Наркоминдел полпредом Майским из Лондона: «Что реально может сделать Великобритания (или даже Великобритания и Франция вместе взятые) для Польши и Румынии в случае нападения Германии на эти страны? Очень мало. Пока британ­ская блокада перерастет для Германии в серьезную опасность, Польша и Румыния перестанут существовать»[446].

К тому же советская сторона справедливо опасалась, что трудновы­полнимые с военной точки зрения западные гарантии могут даже спо­собствовать возникновению войны в непосредственной близости от Советского Союза[447]. К такому пониманию склонялась также часть ан­глийской оппозиции, например бывший премьер-министр Великобри­тании Д. Ллойд Джордж, назвавший британские гарантии Польше и Румынии без соответствующего советского прикрытия с тыла «безот­ветственной азартной игрой»[448]. Он считал больше невозможным игно­рировать Советский Союз; пути, удобные для оказания эффективной военной помощи Польше, пролегали как раз через советскую террито­рию. «Англия нуждалась по меньшей мере в благосклонном нейтрали­тете Советского Союза, а еще лучше в его поддержке Польше в случае нападения»[449]. Ключ к эффективному гарантийному союзу, как под­черкнул Черчилль, лежал во взаимопонимании Запада и России[450].

Однако такого взаимопонимания в процессе подготовки поспеш­ного английского заявления о гарантиях Польше никто не искал. Хотя в англо-польском коммюнике от 6 апреля шла речь о том, что Англия и Польша окажут друг другу помощь в случае прямой или косвенной угрозы независимости одной из них со стороны третьей страны, остал­ся, однако, открытым вопрос о практических путях осуществления по­мощи.

Советское правительство в этой ситуации сделало для себя выводы. При отсутствии возможности создать коллективный фронт сдержива­ния дальнейшей германской экспансии оно стремилось своими силами обеспечить защиту ближайших подступов[451]. При этом Советское пра­вительство различало сопредельные государства первого и второго стратегического ранга — приоритетная очередность, зависящая, оче­видно, во-первых, от интересов военной безопасности и, во-вторых, от исторических и политических факторов.

К сопредельным государствам первого ранга относились страны Прибалтики, за которыми Советский Союз при любых обстоятельствах намеревался сохранить роль буферной зоны. Они должны были в отсут­ствие эффективной системы пактов на основе двусторонних согла­шений защитить СССР от германского продвижения. Советское правительство пыталось достичь этого дипломатическими средствами, договариваясь о законном приобретении некоторых территорий (вспомним, например, предложение Литвинова Финляндии относи­тельно передачи или аренды стратегически важных финских островов; при этом Советское правительство было даже готово обменять их на часть Карелии)[452], или угрозами (например, с помощью резких нот Литвинова Латвии и Эстонии от 28 марта, в которых говорилось о том, что СССР не потерпит дальнейшего усиления влияния Германии в этих странах)[453]. Эти ноты, по мнению соответствующих правительств, но­сили характер непрошеных односторонних заявлений о гарантиях[454].

К сопредельным государствам второго ранга относились страны, на нейтралитете которых Советское правительство было готово не наста­ивать, если заявления о помощи этим странам угрожали бы втянуть СССР в международный конфликт. Это касалось Польши и Румынии. В те дни Советское правительство не уставало открыто повторять, что этим странам оно никакой военной помощи не обещало[455]. Однако это не препятствовало тому, что в процессе дальнейшего обострения кри­зиса Советский Союз старался дипломатическим путем приблизить к себе эти страны[456]. В основе неоднократного провозглашения ни к чему не обязывающего нейтралитета, без сомнения и в первую очередь, ле­жали тактические соображения: не дать Англии и Франции путем инт­риг вовлечь СССР в какой-нибудь конфликт из-за этих стран. Ответить на вопрос о том, не проявилось ли здесь временное отсутствие стратеги­ческого интереса к этим странам, не ознакомившись с соответствующи­ми советскими документами, нельзя[457].

Формальная причина, которой Советское правительство объясняло собственную сдержанность (Польша и Румыния якобы не желали со­ветской помощи), была, во всяком случае, не главной, ведь Прибалтий­ские государства отказывались от такой помощи не менее упорно, чем Румыния и Польша, и тем не менее были облагодетельствованы гаран­тиями.

Такой неравный подход к сопредельным государствам определял­ся, помимо прочего, реалистической оценкой собственных военных возможностей[458]. В этом отношении Сталин, несомненно, превосходил своего английского коллегу. Между обусловленными моралью и поря­дочностью трагическими политическими ошибками Чемберлена (этого «миссионера, попавшего к людоедам»[459]) и жестокими, но в политиче­ском отношении более реальными и верными решениями Сталина ле­жит целая пропасть, которой мы здесь не будем касаться.

В созданной западными декларациями о гарантиях новой ситуации Гитлер увидел возможность, даже необходимость искать советского расположения, чтобы изолировать Польшу с тыла, а затем (перед взо­рами нейтрального Сталина или даже при советской поддержке) раз­громить ее.

В министерстве иностранных дел и в германском посольстве в Моск­ве хорошо понимали сложившуюся ситуацию. И если силы, стремящи­еся сблизить Германию с СССР, несмотря на очевидные опасности, и далее развивали свои дипломатические инициативы, то в последующие месяцы все отчетливее становились принципиальные различия их мо­тивов: «псевдобисмаркианцы» в министерстве иностранных дел наде­ялись, что, расчищая Гитлеру этот путь «наименьшего зла», они таким образом уберегут Германию от катастрофы; с другой стороны, Шулен­бург и его ближайшие коллеги, по словам Кёстринга, «добиваясь герма­но-русского сближения, не выбирали между «меньшим» и «большим» злом, а старались вообще не допустить «зла», то есть войны»[460].

Первые серьезные размышления и дискуссии на данную тему воз­никли после окончательного отказа Польши (26 марта); после заяв­ления Чемберлена в палате общин (31 марта 1939 г.) они распространились на непосредственное окружение Гитлера и в первые дни подготовки к осуществлению плана «Вайс» привели к решению на­чать контакты с Советами. Все это время с небольшими перерывами по­сол Шуленбург провел в Берлине. Насколько ему тогда удалось привлечь внимание к своим доводам, сказать невозможно из-за отсут­ствия письменных свидетельств. К тому же весной 1939 г. в министер­стве иностранных дел даже среди единомышленников соблюдалась строжайшая тайна. «Слежка» в служебных помещениях была обычным делом. Социальные контакты сотрудников прекратились под воздейст­вием «удушливой атмосферы лицемерия и недоверия». Проникновение гестапо «под спокойную поверхность» личной жизни не ускользнуло от их внимания[461].

В конце марта 1939 г. германское посольство в Москве получило первое письменное подтверждение изменения настроений в некоторых военных ведомствах. 29 марта генерал Типпельскирх, представитель верховного командования вермахта, запросил военного атташе в Моск­ве Кёстринга, не считает ли он, что Сталин «мог бы (действовать) ина­че», то есть заодно с Германией[462]. Кёстринг понял смысл запроса генерального штаба сухопутных войск. Он ответил отрицательно: «В настоящий момент в это не поверит сам Сталин». В лучшем случае он мог бы «заставить поверить...других». Правда, Кёстринг признал, что многие государства «усиленно интересуются Россией», но что именно «перед самым опасным противником, Германией», страх здесь особен­но велик. И воевать-де Советский Союз не станет, во всяком случае, в начале крупного столкновения. «С какой стати? — писал он. — Разве на месте Сталина вы поступили бы иначе?» Информация военных спе­циалистов была однозначной: в военный и тем более в наступательный союз с Гитлером Сталин в силу очевидных собственных интересов втя­нуть себя не позволит.

политических авантюристов, видимо, были другие расчеты. 1 ап­реля 1939 г. в Вильгельмсхафене, где Гитлер, вероятно, разрабатывал директиву о подготовке нападения на Польшу (план «Вайс»), он, вы­ступая с речью по случаю спуска на воду линкора «Тирпиц», высказал­ся против «английской политики окружения»[463], явно стараясь вбить клин между западными державами и СССР. Гитлер, не оставляя сомне­ния в том, что намерен покончить с «диктатом Версаля», подчеркнул сильные немецкие культурные корни в Восточной Европе («Англий­ские государственные деятели этого не знают. Об этом понятия не име­ют...»). Связь западных держав с восточноевропейскими государствами он назвал «кратковременным соединением неоднород­ных тел» и заключил: «Если мне сегодня кто-нибудь скажет, что между Англией и Советской Россией не существует никаких мировоззренче­ских или идеологических разногласий, то я лишь отвечу: поздрав­ляю...» Очень скоро выяснится, продолжал он, как велика разница «между демократической Великобританией и большевистской Россией Сталина». И, имея в виду окончание гражданской войны в Испании, он добавил: «Нам приятно констатировать, насколько быстро, даже очень быстро, здесь произошли изменения в мировоззрении поставщиков бо­евой техники красным, насколько хорошо там вдруг понимают нацио­нальную Испанию и готовы обделывать с ней дела, если уж не в идеологической, то по крайней мере в экономической сфере. Это также указывает направление развития. Я полагаю, что все государства стол­кнутся с такими же проблемами, с которыми однажды столкнулись мы. Одно государство за другим либо погибнет от еврейско-болыпевистской чумы, либо станет с ней бороться« Мы это сделали и создали немецкое народное Государство. Это народное государство хочет жить в мире и дружбе с любым другим государством».

То был недвусмысленный намек на доктрину «мирного сосущество­вания» и первый признак идеологически примирительного отношения Гитлера к Советскому Союзу[464]. Кроме того, Гитлер использовал об­разное выражение, которое двадцатью днями ранее Сталин употребил в своей речи на XVIII съезде партии. Гитлер, в частности, сказал, что тот, кто готов для западных держав «таскать из огня каштаны», обож­жет себе пальцы[465].

Эта угроза в первую очередь адресовалась польскому правительст­ву, но могла относиться и к Сталину, если он станет поддерживать пла­ны Великобритании. С 23 марта английский министр внешней торговли сэр Роберт Гудзон вел в Москве экономические переговоры с Молотовым и Микояном. Перед Гитлером вновь замаячила угроза бри­танской торговой блокады Германии в момент обострения кризиса!

Метафора с каштанами часто употреблялась поклонниками тради­ций Бисмарка, а в эти весенние месяцы 1939 г. его идеи были в Герма­нии очень актуальны. Во время спуска на воду «Тирпица» об основных принципах политики Бисмарка напомнил и Ульрих фон Хассель — зять адмирала фон Тирпица, — у которого для этого были особые причины. Хассель прибыл «в Вильгельмсхафен без всякого удовольст­вия»[466]. По дороге он 25 марта — четыре дня спустя после выдвижения Гитлером требования относительно Данцига и через два дня после ан­нексии Мемельской области и заключения германо-румынского эконо­мического договора (23 марта)[467] — в беседе со знакомыми (в том числе с адмиралом Канарисом) и бывшими коллегами (среди которых, навер­ное, был и Шуленбург) получил информацию о влиянии последних ак­ций Гитлера на положение в Восточной Европе. При этом ему стало «ясно, что именно эти два события (Румыния и Мемель) встревожили Восток еще больше, чем чехословацкое дело. Советы и Польша еще ближе придвинулись к Западу; и это после того, как Сталин совсем не­давно выставлял себя врагом западных капиталистов и утверждал, что не даст себя стравить с Германией с помощью такого жупела, как мни­мые германские планы в отношении Украины»[468]. И Хассель сделал следующие выводы: «Ситуация такова, что Гитлер своей последней ак­цией поставил Германию в положение «врага всего человечества». Каждый последующий шаг (а Гитлер психологически не в состоянии долгое время сохранять спокойствие) может привести к катастрофе».

Поэтому мысли Хасселя все больше обращались к Советскому Союзу. В статье «Тирпиц в мировой политике», опубликованной в газете «Дойче альгемайне цайтунг» 2 апреля, то есть во время пребывания вместе с Гитлером в Вильгельмсхафене, Хассель напомнил об основных прин­ципах политики Бисмарка в отношении России. Он подчеркнул, что, и по мнению Тирпица, между Германией и Россией не должно быть не­преодолимых противоречий и что война против России была бы для Германии «величайшей ошибкой».

В министерстве иностранных дел в первые дни апреля, когда там находился Шуленбург, интенсивно обсуждался вопрос о возможно­стях сближения с Россией[469]. В связи с директивой Гитлера, касаю­щейся плана «Вайс», в обсуждении принял участие и министр иностранных дел[470]. В страстную пятницу, 7 апреля 1939 г., он дал задание прозондировать в советском представительстве в Берлине го­товность советской стороны к переговорам. Это произошло через день после подписания англо-польского коммюнике, то есть в тот день, ког­да Италия оккупировала Албанию, стратегический плацдарм держав «оси» на Балканах, которые Россия традиционно рассматривала в ка­честве сферы своего влияния. Риббентроп приказал своему референту по польскому и русскому вопросам и, вероятно, невольному агенту со­ветской разведки Петеру Клейсту (как не совсем убедительно сфор­мулировал он сам) «улучшить личные отношения с сотрудниками советского посольства»[471].

В своих воспоминаниях Клейст умолчал о многом, имеющем важ­ное значение для реконструкции тех событий, и поведал о некоторых вещах, которые в самом деле происходили иначе. Согласно версии Клейста, Астахов без обиняков заявил ему о советском предложении начать переговоры с Германией, но это было прямо противоположное изображение действительного хода беседы.

Фактически в качестве реального субстрата из его рассказа можно извлечь следующее: Риббентроп поручил, возможно, с ведо­ма Гитлера среднему служащему своего ведомства, располагавшему определенными, но не очень близкими связями на советской сторо­не, прозондировать позицию Советского Союза. Если бы зондаж не принес успеха, то, учитывая незначительный политический вес по­средника, контакты можно было бы прекратить без особых послед­ствий. Клейст начал нащупывать подходящие пути, чтобы, опираясь на известные полномочия, обратиться в советское пред­ставительство в Берлине. Поэтому он попросил Фритца Чунке, «ведущего специалиста по вопросам германской экономики на Вос­токе»[472], пойти вместе с ним. В своих мемуарах Клейст имени Чунке не называет. О бывшем майоре рейхсвера Чунке со времени его работы в Красной Армии у советской стороны сохранились до­брые воспоминания. Теперь он был ведущим специалистом русской комиссии Совета германской экономики[473], а во время войны стал руководителем Восточного отдела концерна «Отто Вольф АГ».

В качестве сопровождающего такого важного, по мнению советской стороны, сотрудника, как Чунке, Клейст не только получил доступ в советское представительство, но его даже принял второй человек пол­предства, ведавший вопросами торговли и экономики, советник пол­предства Георгий Астахов. (Он не был, как указывает Клейст, поверенным в делах и руководителем представительства; просто пол­пред Мерекалов в тот момент отсутствовал, а через десять дней уехал в Москву навсегда.)

Под каким предлогом Чунке и Клейст начали разговор, — неизве­стно. Наверное, было достаточно одного лишь намека на экономиче­ские интересы Германии в России. Позднее Клейст, вспоминая об этой беседе, сообщил, что обсуждать политические вопросы его не уполно­мочили. Вместо этого он якобы завел светскую беседу о запрещении в СССР «авангардистского» искусства. Отрицательно покачав головой, Астахов заметил, что догматические заблуждения подобного рода ско­рее следовало бы обсуждать в Германии.

Затем, по утверждению Клейста, «Астахов в блестящем, историче­ски обоснованном докладе и с четкостью, которая не оставляла желать лучшего, указал на бессмысленность того, что Германия и Советский Союз из-за «идеологической казуистики» ведут борьбу друг с другом, вместо того, чтобы, как часто бывало в истории, вместе делать большую политику».

Однако есть основания предположить, что на самом деле этот «ис­торический доклад» сделал хорошо подготовленный национал-со­циалистский пропагандист, в то время как советник советского полпредства и эксперт по экономике, в лучшем случае в рамках своих полномочий, вставлял отдельные замечания в том смысле, что, по мне­нию советской стороны, нет никаких веских оснований для дальнейше­го обострения противоречий, что Советское правительство (и здесь Астахов, конечно же, взглянул на представителя немецкой экономиче­ской комиссии по России) всегда выступало за установление полезных «деловых связей».

И хотя Клейст охарактеризовал беседу как «феноменальный ус­пех»[474], он тут же получил строгий нагоняй от Риббентропа, заметив­шего, что он «не думает, чтобы фюреру было желательно продолжение этих разговоров». Столь резкое прекращение зондажа создает впечат­ление, что он прошел безрезультатно.

О чем это говорит? Вспоминая, Клейст умолчал о главных пунктах своего поручения. Поскольку визит к Астахову состоялся «вскоре» по­сле того, как в страстную пятницу, 7 апреля, Клейст получил задание от Риббентропа, нужно полагать, что он (или Фритц Чунке) самое ран­нее в понедельник пасхальной недели мог установить контакт с совет­ским представительством и встреча, вероятно, была назначена на вторник, являвшийся первым рабочим днем. Но ведь в пасхальный вторник, 11 апреля, Гитлер подписал распоряжение вермахту относи­тельно военного разгрома Польши (план «Вайс»).

Очень возможно, что в тот день Клейст должен был обратить внима­ние Астахова на то, что поход Германии против Польши не приведет к осложнениям с Россией, если только своевременно будет достигнута договоренность. В таком случае Германия и Россия могли бы даже «вме­сте делать большую политику». Если все происходило именно так, то можно считать, что правительству Сталина было сделано первое пред­ложение о разделе Польши. Подобное толкование находит косвенное подтверждение в записи Геббельса, сделанной в понедельник, 10 апре­ля, в которой он, комментируя заключение пакта о взаимной помощи между Лондоном и Варшавой, заметил, что Польша когда-нибудь доро­го за это заплатит. «Так, — писал он, — начиналось и в Чехословакии. Закончилось все разделом страны»[475]. С советской стороны положи­тельной реакции на это предложение, по всей видимости, не после­довало.

Но вернемся к предложению об установлении контакта. В изложе­нии Клейста этот визит в советское полпредство представлен как ре­зультат инициативы Астахова, как якобы недвусмысленное советское предложение Германии. Более поздние исследования подхватили это утверждение. Однако нет никаких сомнений в том, что на самом деле речь шла о германской инициативе, исходившей от Риббентропа, воз­можно, с ведома Гитлера. По мнению Сиполса, знакомого с советскими документами, эта инициатива имела своей целью «ослабление напря­женности в отношениях» между Германией и СССР[476].

Отчет Клейста за 1944 г. подтверждает, что инициатива исходила от германской стороны. Клейст в сентябре — октябре 1944 г. по поруче­нию Гиммлера предпринял — и снова безуспешно — новые попытки побудить Советы к сближению с гитлеровским рейхом. В своем заклю­чительном отчете Гиммлеру, отпечатанном «шрифтом фюрера» и предназначенном для доклада Гитлеру, Клейст, оглядываясь назад, ссылался на свой первый контакт подобного рода. Он писал: «Мне хоте­лось бы заметить, что в 1939 г., в ходе подготовки советского пакта, ус­тановить контакте Астаховым, бывшим поверенным в делах в Берлине, мне помог майор Фритц Чунке»[477].

Явный провал этой неудачной первой попытки достичь взаимопо­нимания с советским представительством убедил заинтересованных лиц в МИД в том, что нужно как можно скорее предпринять соответст­вующий зондаж на более высоком уровне.