Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Девятый немецкий контакт: Риббентроп — Астахов

В окружении Риббентропа сперва преобладали сомнения относи­тельно результатов контакта Шнурре с Астаховым и Бабариным. Через три дня после беседы, в полдень 29 июля, все продолжали ожидать советского ответа и послу Шуленбургу дали указание по­временить до получения дальнейшей информации и «инструкции о порядке ведения бесед»[910]. Во второй половине дня 29 июля исчезла всякая надежда на то, что Астахов появится с ответом из Москвы. А с этим окрепло предположение, что Сталин намерен заключить со­глашение с западными державами. Чтобы этому воспрепятствовать и выдержать запланированные сроки польской кампании, в ночь с 29 на 30 июля было решено, отбросив всякие церемонии, погово­рить с Советами начистоту.

По словам Эриха Коха, «в конце июля... борьба... Гитлера за бла­госклонность Советского Союза вступила в драматическую фазу». На следующий день, 30 июля, Гитлер решил «направить в германское по­сольство в Москве специального курьера с секретными инструкциями. Шуленбургу поручалось заявить Молотову, что Германия не видит препятствий для урегулирования на дружественной основе любых имеющихся разногласий»[911]. Специальный курьер вез, очевидно, официальную бумагу, которую после окончания совещания Риббен­тропа с Гитлером по их поручению вечером 29 июля составил статс-секретарь[912]. В ней Вайцзеккер информировал посла, приложив копию записи Шнурре, о деталях беседы и поручал ему выяснить, «на­шли ли высказанные Астахову и Бабарину идеи какой-либо отклик в Москве». Шуленбург должен был в «новой беседе с Молотовым... про­зондировать... в этом смысле и при необходимости» использовать «рас­суждения из записи» Шнурре. На тот случай, если Молотов вышел бы за рамки «обычной сдержанности», послу разрешалось пойти дальше и «в какой-то мере конкретизировать то, что в записи выражено в об­щих чертах»; это касалось «прежде всего польского вопроса!». Так, Шуленбургу следовало заявить: «Мы были бы готовы при любом ре­шении польского вопроса... соблюсти все советские интересы и дого­вориться об этом с тамошним правительством. То же самое и в вопросе Прибалтики; при положительном ходе беседы можно было бы под­черкнуть мысль о том, что наши отношения с Прибалтийскими стра­нами мы будем строить, уважая жизненно важные советские интересы в бассейне Балтийского моря».

Поскольку прошло несколько дней, а Шуленбург все еще не смог поговорить с Молотовым — факт, скорее предвещавший отрицатель­ный результат демарша, — настроение и надежды Гитлера с часу на час менялись. Вместе с ним в «состоянии смятения, нерешительности, ко­торое сочеталось со стремлением выиграть время и найти успокоение», пребывало и политическое руководство на Вильгельмштрассе[913].

Согласно курсировавшим в берлинских дипломатических кругах слухам, в польском вопросе Гитлер еще не принял окончательного ре­шения: он колебался между мнением Риббентропа, что Германия мо­жет добиться от Польши выполнения своих требований без риска тотальной войны, и предупреждениями Геринга, что каждый последу­ющий немецкий шаг в этом направлении неизбежно подводит Герма­нию к конфликту с западными державами[914].

30 июля статс-секретарь Вайцзеккер записал в своем дневнике: «Этим летом решение о войне и мире хотят у нас поставить в зависи­мость от того, приведут ли неоконченные переговоры в Москве к вступ­лению России в коалицию западных держав. Если этого не случится, то депрессия у них будет настолько большой, что мы сможем позволить се­бе в отношении Польши все, что угодно. Я не верю, что разговоры в Мо­скве закончатся ничем, но не верю и в то, что мы сможем чего-то добиться, как это теперь пытаются, в течение ближайших 14 дней».

Крайняя неопределенность относительно исхода московских пере­говоров побуждала Риббентропа продолжать увеличивать пакет терри­ториальных предложений, с помощью которых немецкое руководство стремилось склонить Советское правительство к заключению соглаше­ния с Германией и компенсировать его нейтралитет в польском вопро­се. Так, согласно записи Вайцзеккера, в последние дни июля наряду с вопросом о разделе Польши детально обсуждался и раздел Прибалтий­ских стран. Касаясь существовавших 30 июля мнений, Вайцзеккер пи­сал: «Относительно раздела Польши советую быть в Москве более откровенным, однако не рекомендую, как того хочет Риббентроп, раз­говаривать с Москвой о разделе лимитрофов, то есть о том, что к северу от Риги должно быть жизненное пространство России, а все остальное к югу (вместе с Ригой) — наше жизненное пространство!»[915] Это после общих формулировок Шнурре в беседе с Астаховым и Бабариным пер­вое письменное упоминание территориального раздела между СССР и Германией, зафиксированное позднее в секретном дополнительном протоколе к пакту Гитлера — Сталина. Одиозное выражение «жизнен­ное пространство» свидетельствует о том, что германская сторона с са­мого начала думала о переделе в смысле практического захвата названных территорий.

Вечером 31 июля 1939 г. Риббентроп в беседе с Аттолико дал по­нять, что в скором времени предстоит война. Как Аттолико сообщал ми­нистру иностранных дел Чиано, «Риббентроп с удивительным равнодушием говорил о войне протяженностью в десять лет». Германия в отношении Польши заранее исключила всякую возможность какого-либо компромисса и сожгла за собой все мосты. При этом, мол, Риббен­троп преодолел колебания Гитлера, убедив его в том, что «конфликт с Польшей останется изолированным». Ибо, по словам Риббентропа, в сознании Гитлера «англо-русская ситуация... приобретала все большее значение. Если переговоры в Москве сорвутся, то, как считают, на Польшу можно будет напасть безнаказанно, никто не придет ей на по­мощь»[916].

По наблюдениям Вайцзеккера, в первые недели августа Гитлер все еще проявлял нерешительность. Как полагал французский министр иностранных дел Боннэ, он располагал доказательствами, что Гитлер до 11 августа 1939 г. вполне серьезно рассматривал вопрос о неизбеж­ности войны с Россией в случае нападения на Польшу[917]. Со слов Вайцзеккера, Гитлер тогда неоднократно заявлял, что «не свяжется с поляками, если не будет уверен в русских». Комментарий Вайцзекке­ра: «Поэтому мы стали еще настойчивее обхаживать русских»[918].

В условиях такого усиленного сватовства позиция посла в Моск­ве вновь оказалась в центре интересов Гитлера. Шуленбург же самое позднее при чтении записи Шнурре, должно быть, понял, что его «представления о советско-германском примирении в корне отличались от представлений Гитлера. Если Шуленбург стремился к восста­новлению с Советским Союзом прежних добрых отношений, то Гитлер, с помощью договора с СССР всего лишь намеревался купить согласие Сталина на немецкое вторжение в Польшу. Различия в постановке це­лей хорошо осознавал Шуленбург, и это его беспокоило»[919].

Посол отреагировал тем, что с этого момента стал интенсивнее тор­мозить предложенный Берлином форсированный темп и еще сильнее, чем прежде, подчеркивать в своих сообщениях советское недоверие,, рассчитывая тем самым направить переговоры в более медленное, но надежное русло. Поэтому посол не торопился договариваться с Молото­вым о встрече. 31 июля, то есть через пять дней после беседы Шнурре с Астаховым и на другой день после отъезда специального курьера Гитле­ра к Шуленбургу, статс-секретарь был вынужден «в интересах ускоре­ния»[920] вновь напомнить послу о необходимости зондирования у Молотова. Вайцзеккер подчеркнул: «Мы заинтересованы в скорейшем проведении встречи»[921]. 1 августа посол невозмутимо ответил, что пре­бывание Молотова на сельскохозяйственной выставке в Москве пока препятствует организации беседы[922].

Английское правительство объявило 1 августа о сформировании британской военной миссии, которая через несколько дней должна вы­ехать в Москву для переговоров по военным вопросам[923]. С точки зре­ния Риббентропа, следовало максимально поторопиться. Он решил больше не ждать встречи Шуленбурга с Молотовым, а в полной мере использовать собственное влияние. Поэтому министр дал указание пригласить 2 августа 1939 г. на Вильгельмштрассе советского пове­ренного в делах. По пути к Вильгельмштрассе Астахов мог «простым глазом... заметить наличие в Берлине и окрестностях всевозможных частей, не входящих в состав местного гарнизона». От своих француз­ских и английских коллег он знал о начавшихся «перебросках герман­ских войск в направлении восточной границы, особенно в Силезии. Предстоят также большие отправки (до 15,5 тыс.) в Восточную Прус­сию под предлогом участия в празднествах по поводу освобождения Танненберга»[924]. До германского нападения на Польшу оставалось со­всем немного времени.

Вайцзеккер встретил Астахова словами, что с ним хочет говорить сам Риббентроп, и немедленно сопроводил его в кабинет министра. Значение состоявшегося разговора было Астахову понятно. «Тот факт, что «сам» министр иностранных дел принимает у себя «поверенного в делах», на дипломатическом языке означает крайнюю срочность и важность демарша»[925]. На продолжавшейся больше часа встрече[926] Риббентроп совершенно недвусмысленно подтвердил предложения, сделанные Шнурре, и выразил «германское желание» (согласно записи Риббентропа) кардинального преобразования отношений. Он подчерк­нул, что считает это возможным при двух предпосылках: взаимное не­вмешательство во внутренние дела друг друга и отказ от «политики, идущей вразрез с жизненными интересами Германии». Второе, не со­всем ясное Астахову условие имело целью побудить Советский Союз отказаться от тройственного пакта. При соблюдении названных усло­вий, заметил Риббентроп, между нашими странами не будет никаких противоречий от Балтийского до Черного моря, по которым нельзя бы­ло бы договориться[927].

Далее Риббентроп подчеркнул, «что в зоне Балтийского моря есть место для обоих и что русские интересы вовсе не обязательно должны здесь сталкиваться» с немецкими. Германское правительство, дескать, «хладнокровно» следит за событиями в Польше и готово в недельный срок разобраться с нею. Оно-де также готово «договориться с Россией о судьбе Польши». Германо-японские отношения Риббентроп о характе­ризовал как хорошие, дружественные и прочные и пообещал помочь в создании между Японией и СССР «на долгий срок» подходящего «модус вивенди».

Как записал Астахов, Риббентроп заявил, что конфликт, связанный с Данцигом, вскоре «будет разрешен. Военное сопротивление Польши — чистый блеф и для того, чтобы «выбрить» ее, германской армии доста­точно 7-10 дней. Риббентроп бросил ряд пренебрежительных замечаний по адресу «западноевропейских демократий» и заметил, что хотя он СССР и не знает, но, по его впечатлениям, разговаривать с русскими не­мцам, несмотря на всю разницу идеологий, было бы легче, чем с англи­чанами и французами». Был ли это, как посчитали русские, намек на тайные переговоры Германии с Англией и, таким образом, попытка ока­зать давление или же проявление своего рода солидарности с постоянно ужесточавшейся советской позицией на трехсторонних переговорах, сказать с уверенностью нельзя. Важнее был сам тон доверительной близости и откровенности, которым Риббентроп описывал немецкие цели. Он информировал Астахова о том, что Гитлер намерен вскоре выступить против Польши[928]. И неоднократные просьбы Риббентропа — непре­менно передать его высказывание в Москву и как можно быстрее сооб­щить, готово ли Советское правительство на этих условиях приступить к конкретному обмену мнениями — имели совершенно определенный смысл. В связи с намечавшимися военными действиями против Польши Риббентроп предложил СССР в качестве компенсации за его невмеша­тельство (в Польше или в вопросе союза) урегулировать три важнейшие для него в тот момент проблемы. Речь шла:

— о проблеме германской кампании в Польше, которая из-за советско-польского пакта о ненападении могла привести к столкновению Германии с СССР;

— о проблеме Прибалтики, которая в то время стояла на первом плане советских интересов безопасности;

— о проблеме поведения Японии в Восточной Азии.

При согласии СССР на переговоры на предложенной основе Риб­бентроп обязался соблюдать строжайшую тайну. Судя по изложению Риббентропа, беседа велась в фамильярном, самодовольно-высокомер­ном тоне. Астахов, согласно его записи, лишь «изредка прерывал бесе­ду, которая носила характер монолога». На просьбу Астахова конкретизировать немецкие представления Риббентроп не откликал­ся, а порекомендовал дипломату в точности передать все своему прави­тельству. Он, дескать, сперва хотел бы знать, желает ли Советское правительство конкретизации темы в указанном смысле.

Поскольку Советское правительство в течение нескольких после­дующих дней продолжало молчать, возник план, хотя бы в связи с более успешными экономическими переговорами, выработать какое-то письменное обязательство, которое связало бы Советскому правитель­ству руки на тот случай, если к моменту нападения на Польшу не уда­лось бы достичь политического соглашения.

В полдень 3 августа 1939 г. Шнурре по поручению Риббентропа пригласил к себе Астахова[929], чтобы «уточнить и дополнить» вчераш­ние высказывания Риббентропа. Шнурре сказал, что германское пра­вительство хотело бы знать точку зрения Москвы по следующим во­просам:

«1) считаем ли мы желательным обмен мнениями по вопросу улуч­шения отношений и если да, то

— может ли Советское правительство конкретно наметить круг вопросов, которых желательно коснуться. В этом случае германское правительство готово изложить и свои соображения на этот счет;

— разговоры желательно вести в Берлине, так как ими непосредст­венно интересуются Риббентроп и Гитлер...

— поскольку Риббентроп собирается через два-три дня выехать в свою летнюю резиденцию близ Берхтесгадена, он хотел бы до отъезда иметь ответ хотя бы на первый пункт. Кроме того, Шнурре просил не допускать ни малейшей огласки». Астахов просил дать срочный ответ.

Кроме того, Шнурре, согласно его собственной записи[930], предло­жил Астахову в «ни к чему не обязывающей форме» включить в преамбулу или «в дополнительный секретный протокол» к запланиро­ванному экономическому соглашению пункт о «политических намере­ниях». В связи с подготавливавшимися Германией переговорами это — первое упоминание секретного протокола как неотъемлемой составной части совместного соглашения; и это предложение последовало с не­мецкой стороны![931] Астахов, если судить по записи Шнурре, в ответ заметил, что Молотову пока ничего не известно относительно «конкретизации германской позиции, ничего не сказал по этому пово­ду и посол граф Шуленбург». Поэтому данное предложение представ­ляется преждевременным. Со своей стороны Шнурре упорно настаивал на необходимой конкретизации «советских интересов» в «ближайшие дни». Было бы предпочтительнее, заметил он, если бы это произошло в Берлине.

В телеграмме Молотова от 7 августа указывалось: «Неудобно гово­рить во введении к договору, имеющему чисто кредитно-торговый ха­рактер, что торгово-кредитный договор заключен в целях улучшения политических отношений. Это нелогично, и, кроме того, это означало бы неуместное и непонятное забегание вперед... Считаем неподходя­щим при подписании торгового соглашения предложение о секретном протоколе»[932].