Первые дипломатические контакты: Вайцзеккер — Мерекалов
Первые дипломатические контакты: Вайцзеккер — Мерекалов
В обстановке растущей «драматической напряженности»[478] представители немецкой дипломатии, занимавшиеся Россией, стали возлагать свои надежды на Москву и Лондон. С начала апреля 1939 г. и особенно после захвата Албании союзницей Германии Италией Москва развернула в печати новую кампанию за создание «прочной системы коллективной безопасности против фашистской агрессии» и возрождение идеи о коллективном фронте обороны[479]. В западных столицах главы правительств Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье испытывали давление со стороны оппозиции, общественного мнения и дипломатических служб своих стран. Особенно настойчиво дипломаты предостерегали от подталкивания Сталина в объятия Гитлера[480]. С точки зрения малых стран Центральной и Восточной Европы, которые после потрясения Мюнхена чувствовали себя покинутыми великими державами, наступили наконец радикальные перемены. «Европа, казалось, проснулась, чтобы перед лицом опасности вновь продемонстрировать свое единство и солидарность»[481].
На стороне западных держав выступили также Соединенные Штаты Америки, направив 14 апреля Гитлеру и Муссолини послание президента Рузвельта[482]. Советское правительство приветствовало такое развитие, от его имени Калинин телеграммой выразил благодарность Рузвельту. Московская печать опубликовала телеграмму 16 апреля[483], а 22 апреля — полный текст ноты Рузвельта. Казалось, великие державы сплачивались против Гитлера.
В результате заявлений о гарантиях (11 апреля Англия подтвердила гарантии Греции[484], а 13 апреля Франция и Англия публично заявили о гарантиях Румынии и Греции) для германской дипломатии сложилась новая ситуация, при которой заметно сузились дипломатические возможности приобретения союзников, оказания давления или политического запугивания. Германия оказалась в международной изоляции. Правда, с точки зрения Гитлера, западные гарантии странам Центральной и Юго-Восточной Европы «не стоили ломаного гроша» и существовали лишь «на бумаге»[485]. Такого же мнения придерживалась и советская сторона. Они могли стать действенными лишь в том случае, если бы Советское правительство присоединилось к ним. Психологический эффект устрашения, которого прежде всего хотел достичь Чемберлен заявлениями о гарантиях, повлиял прежде всего на германскую дипломатию. Военно-политическое устрашение Гитлера было возможно только при последовательном участии СССР. Этот факт совершенно четко отразил Черчилль в речи в палате представителей 13 апреля, когда подчеркнул, что «время полумер» прошло и речь идет о том, чтобы «включить Советский Союз без всяких оговорок в наш блок защиты мира»[486].
Первым шагом, отражавшим вновь пробудившийся британский интерес к системе всеобщей безопасности, явилось возобновление 14 апреля переговоров с СССР[487]. В тот же день последовало французское предложение[488] 15 апреля — первая английская нота[489]. В ней со ссылкой на обещание поддержать страны, независимость которых окажется под угрозой, высказанное Сталиным в речи на XVIII съезде партии, содержался призыв присоединиться к англо-французскому заявлению о гарантиях. Такое заявление, указывалось в ноте, нормализовало бы международное положение и доказало бы надежность обещаний Сталина.
Желание Англии Советское правительство сочло неприемлемым. Сомневаясь относительно эффективной военной помощи Запада Польше и Румынии, оно также опасалось, что подобного рода заявление может отразиться и на Прибалтийских государствах, чью независимость западные державы не гарантировали. В случае германской агрессии против Польши и Румынии на долю СССР выпали бы основные тяготы, а в случае агрессии против Прибалтийских государств — все тяготы, связанные с обороной. В обоих случаях Советскому Союзу пришлось бы, вероятно, одному воевать с Германией, то есть цель западных «поджигателей войны» была бы достигнута, и возникла бы крайне «опасная ситуация», которой СССР стремился избежать во что бы то ни стало[490].
Вместо ответа 17 апреля Литвинов передал послу Сидсу (а 18 апреля Майский — Галифаксу) советское детально проработанное контрпредложение относительно заключения пакта между Англией, Францией и СССР[491]. Речь шла о заключении договора о взаимной военной помощи трех великих держав сроком на пять-десять лет. Они обязывались оказать немедленную военную помощь любому из подвергшихся нападению государств Восточной Европы, «расположенных между Балтийским и Черным морями и граничащих с СССР», а «после открытия военных действий не вступать в какие бы то ни было переговоры и не заключать мира с агрессорами отдельно друг от друга». Одновременно с подписанием договора предполагалось подписать и военную конвенцию. Это предложение, с советской точки зрения, представляло «последнюю попытку СССР предотвратить войну»[492]. В соответствии с классическими принципами внешней политики Литвинова оно было направлено на создание совместно с западными державами эффективного коллективного оборонительного фронта при (пассивном) участии в нем стран Восточной и Юго-Восточной Европы, включая Турцию. Подобное предложение поставило западные державы перед трудным выбором.
Фрагментарные сведения о советском предложении Англии (а оно не было опубликовано), которое сводилось к тесному союзу трех великих держав Европы против дальнейшей немецкой экспансии, вызвало панику в некоторых берлинских ведомствах. Круги, еще раньше по различным причинам заинтересованные в сближении национал-социалистской Германии с СССР, усилили поиски (с ведома или без ведома Гитлера) путей на Восток. К ним относились гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох[493], принадлежавший к левому крылу НСДАП, и Герман Геринг, представлявший промышленные круги. Обеспокоенный предстоящим конфликтом, Геринг вознамерился побудить Гитлера к контактам со Сталиным. Сперва он попытался заручиться поддержкой Италии, чтобы его предложение Гитлеру выглядело внушительнее. С этой целью он выехал в Рим, где 16 апреля в присутствии министра иностранных дел Чиано обсудил этот вопрос лично с Муссолини[494]. Пытаясь успокоить итальянского партнера, встревоженного тем, что Гитлер после аннексии Австрии и Чехословакии нацелился на Польшу[495], Геринг уверил его в мирном характере германской политики в отношении Польши. Затем, указав на якобы имевший место «поворот в польской внешней политике» не в пользу Германии, Геринг прямо перешел к делу. Напомнив Муссолини о речи Сталина 10 марта 1939 г., в которой тот заявил, «что русские не позволят капиталистическим странам использовать себя в качестве пушечного мяса», Геринг дал понять, что «он (генерал-фельдмаршал) хотел бы спросить фюрера, не следует ли через каких-нибудь посредников осторожно прозондировать в России относительно возможного сближения, чтобы потом припугнуть Польшу Россией». Муссолини одобрил такой ход и заявил, «что в Италии с некоторых пор высказывались аналогичные соображения и что уже... итальянское посольство в Москве в связи с экономическими переговорами стало разговаривать с русскими более дружелюбным тоном... Если державы «оси» решат сближаться с Россией, то Италия, по мнению дуче, могла бы отталкиваться от своего торгового договора с Россией». «Цель такого сближения» держав «оси» с СССР, по мнению Муссолини, состояла бы в том, чтобы «побудить Россию проявить (в духе вышеупомянутой речи Сталина) сдержанность и отрицательное отношение к английской блокаде и занять нейтральную позицию... Державы «оси» могли бы объяснить, что они не имеют намерения нападать на Россию. У этих стран в идейной борьбе против плутократии и капитализма отчасти те же цели, что и у русского режима... Дуче посчитал вопрос важным, ибо Англия также начала заигрывать с русскими». Геринг указал на то впечатление, которое произвело бы «на Польшу и западные державы заявление России о нейтралитете». «Если Россия заявит о своем нейтралитете, — сказал он, — Польша не шевельнет пальцем во всеобщем конфликте».
«Сближение между державами «оси» и Россией» Муссолини поставил в зависимость от многих условий: согласия Японии, отказа Германии от Украины и отсрочки мировой войны не менее чем на два-три года. Геринг, проявив готовность заручиться согласием Японии, заверил, что Гитлер не имеет «никаких притязаний на Украину», и утверждал, что Германия также по причине ее медленного вооружения (ограниченные запасы сырья и пр.) хотела бы воевать лишь через два-три года. Фюрер, мол, уполномочил его (генерал-фельдмаршала) передать, что он ничего не планирует против Польши. Относительно возможности склонить Россию к сближению с державами «оси» Геринг проявил преувеличенный оптимизм. В заключение по вопросу о «России» сошлись на том, что «Германия и Италия... (должны) попытаться разыграть с этой страной так называемый petit jeu»[496].
В то время как Геринг 16 апреля во дворце «Венеция» получил согласие Италии на тактическое сближение с Россией, статс-секретарь Вайцзеккер готовился на Вильгельмштрассе к первому дипломатическому контакту с советским полпредом в Берлине. Предлогом служили интересы торговой политики СССР. Перед этим советский полпред Мерекалов посетил руководителя отдела экономической политики Виля, чтобы в соответствии с указанием Литвинова от 5 апреля[497] передать вербальную ноту и соответствующий меморандум своего правительства с протестом против прекращения договорных поставок в СССР военной продукции чешского завода «Шкода». Хотя советское ходатайство (последовавшее сразу за оккупацией Чехословакии) о сохранении в силе существующих договоров и было удовлетворено, однако после подписания директивы к плану «Вайс» поставки вновь прекратились. Гитлер не желал экспортировать в СССР продукцию, необходимую для собственной оборонной промышленности. Виль, принявший вербальную ноту, порекомендовал полпреду по данному вопросу сделать представление непосредственно статс-секретарю. Только Вайцзеккер мог придать беседе соответствующее направление. Эта инициатива Виля застала статс-секретаря в момент глубокой душевной депрессии. Вайцзеккер ухватился за благоприятную, по его мнению, возможность противодействовать неизбежному, как ему казалось, втягиванию Германии в мировой конфликт. И как писал Вайцзеккер несколько месяцев спустя в частном письме[498], он попытался сделать «то немногое», что от него зависело, чтобы предотвратить войну. С момента похода на Прагу, этой, с его точки зрения, «бомбы замедленного действия», за которой последовали «дипломатические выступления весны 1939 г.»[499], он видел Германию «перед новой, еще более опасной фазой своей внешней политики. Любому, так или иначе участвующему в ней, следовало после марта 1939 г. сделать для себя выводы... Мои предостережения Риббентропу оказались безрезультатными, а косвенные связи со ставкой Гитлера — бесполезными. Что же будет дальше, ведь западные державы уже больше не станут сносить выходки Гитлера?».
Накануне своей встречи с Мерекаловым, 16 апреля 1939 г., в частном письме Вайцзеккер писал: «Что движет мною, ты поймешь скорее всего, если я тебе скажу, что господин фон Риббентроп объявил нынешнюю английскую блокаду пустой пропагандой. Он убежден, что, напади мы сейчас на Польшу, ни один английский солдат не был бы поставлен под ружье»[500]. Легкомыслие его шефа находилось в резком противоречии с другой информацией, полученной в те дни Вайцзеккером через Англию[501]. Свое письмо он заканчивает следующей фразой: «Пусть каждый делает то, что считает своим долгом».
Осознавая это, Вайцзеккер поддержал предложение Виля принять советского полпреда. Беседа обещала дать нужные результаты, ибо Мерекалов сам указал на предстоящую поездку в Москву и отметил, что хотел бы получить разъяснение германской позиции на данный момент по вопросу поставок в СССР заводом «Шкода»[502]. О сути разговора с Мерекаловым говорят две докладные Вайцзеккера и (по одной) Мерекалова и Астахова, который также присутствовал. Обе записки Вайцзеккера различаются по содержанию. В первой — для Риббентропа (и Гитлера) — сообщается в нарочито самоуверенных выражениях о «прямолинейном» предложении русских по улучшению германо-советских отношений; во второй же, предназначенной для Виля и изложенной деловым тоном, — о жалобе на экономическую дискриминацию со стороны административных и военных служб в Праге. Только первая записка вошла в опубликованный сборник документов, посвященный обстоятельствам возникновения пакта Гитлера — Сталина. Она считалась и считается в специальной литературе доказательством советской инициативы в вопросе германо-советского сближения. Даже критически настроенные англосаксонские историки (такие, как Kapp и Намир), далекие от того, чтобы приписывать Сталину активную роль и желание добиться благосклонности Гитлера, восприняли это «свидетельство» немецкого статс-секретаря в качестве неопровержимого аргумента. Между тем его содержание не выдерживает критического текстуального анализа, особенно в сравнении с советскими записями[503].
Прежде всего Вайцзеккер не говорил всей правды, утверждая в начале первой записки от 17 апреля, что «русский полпред... сегодня — впервые за время пребывания в должности — явился к нему для делового разговора». Подчеркивая исключительность события, он хотел выделить его особую актуальность. В действительности Вайцзеккер еще 6 июля 1938 г. имел долгую беседу с вновь назначенным полпредом, которую также использовал для зондажа, но о которой по вполне понятным причинам умолчал[504]. Как и во время первой запротоколированной встречи, активная роль в беседе 17 апреля 1939 г. принадлежала статс-секретарю[505]. В направленной Риббентропу записке протест Мерекалова по поводу прекращения поставок военной техники Вайцзеккер представил всего лишь как предлог («как якобы особо интересовавшее дело») к тому, чтобы выяснить, намерена ли германская сторона после изменения военной ситуации соблюдать достигнутые договоренности. Вайцзеккер, по его словам, воспользовался этим для того, чтобы «к концу обсуждения» перейти к политическим вопросам. Он «заметил... послу, что даже при всем желании нашей стороны поставки военного материала Советской России в настоящий момент вряд ли возможны, учитывая атмосферу, возникшую под влиянием сообщения о русско-англо-французском воздушном пакте». То было первое заметное, услышанное из уст видного представителя германской внешней политики выражение заинтересованности (правда, в завуалированной форме, в основе которой, возможно, лежали неизвестные нам «условности») в безрезультатном исходе переговоров по выработке советско-англо-французского соглашения как предпосылки улучшения отношений между Германией и СССР. Согласно записи Вайцзеккера, «Мерекалов... воспользовался этим, чтобы перейти к политическим вопросам». В действительности же он просто поинтересовался немецкой «точкой зрения на современное положение в Центральной Европе», т.е. просто выполнил обязанность всякого иностранного посла в кризисной ситуации.
Вайцзеккер ответил, что Германия единственная страна, которая «еще не бряцает оружием», после чего Мерекалов поинтересовался отношением Германии к Польше. Как писал Вайцзеккер, выслушав объяснение, «русский прямо спросил, что я думаю о германо-русских отношениях». Статс-секретарь якобы воспользовался этим обстоятельством, чтобы выдвинуть предложение о мире, и заявил: «Мы, как известно, всегда хотели жить с Россией, осуществляя удовлетворяющий обе стороны экономический обмен». Не совсем корректное словосочетание («жить... осуществляя... обмен») позволяет сделать заключение о его желании и (обойденном молчанием) поручении через улучшение экономического обмена проложить путь к совместной «мирной» жизни.
Согласно изложению Вайцзеккера, Мерекалов завершил беседу заявлением о том, что советская политика «всегда была откровенной», что идеологические разногласия не должны, как показывают итало-советские отношения, препятствовать нормальным деловым связям, которым не должны мешать и отношения СССР с западными демократиями. Это заявление в полной мере соответствовало классической формуле мирного сосуществования. Результат беседы не стал весомее и после того, как Вайцзеккер особо подчеркнул, что именно «русский подвел беседу (к этой теме)». Из записок видно, что разговор ловко направлял статс-секретарь и что психологическое состояние Вайцзеккера побудило придать этой беседе масштабы политического прорыва. Он преследовал двоякую цель: во-первых, демонстрируя добрую волю, просигнализировать советской стороне готовность Германии к переговорам и, во-вторых, показывая мнимые перемены в советской позиции, убедить Гитлера в целесообразности согласовать с Советским правительством собственные планы в отношении Польши.
В одном из написанных после начала войны воспоминаний о периоде с «апреля до лета 39-го»[506] Вайцзеккер следующим образом выразился относительно усилий по вовлечению СССР: «Вместо того чтобы подождать... в апреле 39-го мы открыто бросили перчатку Польше... и одновременно начали ухаживать за русскими. Я выступал за этот путь как за последующую цель, в некотором роде внешнеполитический проект. ...Только ведь новые усилия к сближению с Россией были какими-то лихорадочными... После ошибки, допущенной 15 марта, и по мере возрастания аппетита ход дальнейших событий оказался предопределенным. Претензии к Польше переросли в стремление заполучить все. Мечты о восточном пространстве возобладали. Но они были, как выразился фюрер, не связаны сроками, ибо он верил, что плод сам дозреет». При рассмотрении воспоминаний Вайцзеккера встает вопрос о том, нет ли в его записях существенных пробелов; иначе их содержание свидетельствует о довольно неумелом «ухаживании».
Некоторые объяснения можно обнаружить в советских записях этих бесед[507]. В короткой деловой телеграмме Мерекалова, который в отличие от Астахова не являлся кадровым дипломатом и поэтому не владел необходимыми языковыми и профессиональными тонкостями, на первом месте стоял его протест по поводу немецких акций в Праге — дискриминации советских служб, грубо нарушившей декрет Гитлера от 22 марта, подтвердивший действенность старых чехословацких договорных обязательств. В конце последующего долгого обмена мнениями Вайцзеккер в шутливой форме заметил, можно ли русским поставлять пушки, если они приготовились заключить воздушный пакт. Подобному намерению Вайцзеккер противопоставил мирные планы германского правительства. По его словам, Германия в течение трех месяцев на переговорах с Польшей добивается Данцига и экстерриториальной автострады в обмен на гарантии польской западной границы и не помышляет о нападении. Англия же, с другой стороны, усиливает международную напряженность и навязывает малым странам непрошеные гарантии. Все страны, включая Бельгию, Голландию и Швейцарию, проводят военную мобилизацию, и только Германия от этого воздерживается. В последнее время советская пресса ведет себя гораздо корректнее английской. «Германия, — продолжает Вайцзеккер, — имеет принципиальные политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические отношения».
Через десять дней после беседы Вайцзеккера с Мерекаловым (в тот момент последний находился уже в Москве, где в присутствии Сталина в Кремле проходило многодневное совещание) в Москву по указанию Литвинова выслал свою запись разговора советник Астахов, выполнявший во время встречи функции переводчика. Изложение Мерекалова оставляло неясным ряд существенных для Советского правительства вопросов. В заметках Астахова статс-секретарь выглядел чрезвычайно учтивым и предупредительным. Он с сожалением принял советский протест, отрицал односторонний и направленный против Советского Союза характер предпринятых мер и охотно обещал уладить возникшие трудности. Довольно искусно он вставил замечание о том, что, поскольку Советское государство ведет переговоры об участии в антигерманском воздушном пакте, военные ведомства станут возражать против поставок Советскому Союзу авиационного вооружения. Далее Астахов писал: «После обмена репликами разговор переходит на общеполитические темы. Вайцзеккер говорит, что он охотно обменяется мнениями и ответит на все интересующие полпреда вопросы». Потом, как видно, Вайцзеккер взял инициативу на себя и предоставил не очень владеющему дипломатическим языком Мерекалову роль спрашивающего. И последний действительно поинтересовался состоянием германо-французских отношений. Вайцзеккер уверял в полном непонимании немецкой стороной причин французской враждебности. Затем Мерекалов спросил о германских требованиях в Польше. «Требований», ответил Вайцзеккер, Германия никогда не выдвигала, просто Польша сделала приемлемое «предложение», которое увязывает с гарантиями немецко-польской границы. Переговоры ведутся. Вайцзеккер категорически отверг возможность польско-германского пограничного конфликта. После этого советский полпред поднял вопрос о причинах общего напряженного положения в Европе. Статс-секретарь заметил, что немцам все это непонятно. Они не хотят ни на кого нападать, они не проводят мобилизации старших возрастов, как это делают их соседи. Здесь его перебил Мерекалов: «Вы уже давно отмобилизовались». Вайцзеккер оспорил справедливость сказанного и подчеркнул, что напряженность разжигают искусственно Англия и Франция против Германии. На самом деле у Германии нет никаких наступательных планов, и уж не кажется ли Советскому Союзу, что ему угрожает Германия? Мерекалов уклонился от прямого ответа. Дескать, СССР заинтересован в устранении опасности войны и разрядке напряженности. Какой-то особенной угрозы со стороны Германии он не ощущает. Вайцзеккер использовал эти слова в качестве предлога, чтобы похвалить разумное поведение Советского правительства и средств массовой информации. И ему-де хотелось бы знать, довольна ли советская сторона точно так же немецкой прессой. Здесь Астахов вставил, что если немецкая пропаганда в количественном отношении теперь допускает и меньше выпадов против Советского Союза и его ведущих политических деятелей, то в «качественном отношении подобные выпады не стали мягче и не производят впечатления, что здесь что-то изменилось». Не в последнюю очередь об этом, дескать, свидетельствует редакционная статья в «Фёлкишер беобахтер» с грубыми оскорблениями в адрес Сталина. «Вайцзеккер со вздохом пожал плечами...» (Астахов). Тогда Мерекалов спросил, как статс-секретарь видит «перспективы отношений между СССР и Германией». Тут Вайцзеккер многозначительным тоном и с кажущимся удовольствием обратил внимание собеседника на чрезвычайно благоприятно сложившуюся ситуацию: «Лучше, чем теперь, быть она не может». Затем, уже серьезно, с выражением заметил: «Вам известно, что между нами существуют противоречия идеологического характера. Вместе с тем, однако, мы искренне (!) хотим развивать с вами экономические связи». После этого Мерекалов, прощаясь, сказал, что должен скоро выехать в Москву, где у него много дел.
Распространившиеся в скором времени в правительственных кругах слухи об этой беседе доказывают, что откровения Вайцзеккера в самом деле представляли собой первый официальный шаг к сближению с СССР. Как сообщил личный адъютант Германа Геринга в министерстве авиации генерал Боденшац помощнику французского военного атташе в Берлине капитану Полю Штелину 6 мая 1939 г.[508], параллельно, когда Мерекалов беседовал с Вайцзеккером (по словам Боденшаца, Мерекалова информировал об этом сам Риббентроп), советский военный атташе вел разговор в верховном командовании вермахта. Обоих «подробнейшим образом познакомили с намерениями германского правительства». Свой отчет Боденшац закончил[509] словами о том, что ему действительно больше нечего сказать Штелину, но что тому позже станет ясно: «на Востоке что-то готовится». На вопрос о причине подобного поворота во взглядах Гитлера Боденшац ответил, что Гитлер как солдат при реализации своих планов не принимает во внимание юридические и идеологические соображения. «Как вам... известно, — продолжал Боденшац, — один очень благочестивый король-католик однажды, не колеблясь, заключил союз с турками. Впрочем, действительно ли так различны оба режима? Не являются ли их экономики почти одинаковыми? Короче говоря, ситуации можно охарактеризовать следующим образом: поляки полагают, что могут рассчитывать на реальную помощь России. Их расчеты не оправдываются. Гитлер никогда не полагал, что может решить вопросы Австрии и Чехословакии без одобрения Италии, и сегодня Гитлер вовсе не думает о том, чтобы урегулировать германо-польские разногласия без России... Было три раздела Польши; поверьте мне, Вы увидите и четвертый!»
При этом не следует забывать, что подобные конфиденциальные сообщения были сделаны почти три недели спустя после беседы Вайцзеккера с Мерекаловым. За это время записка Вайцзеккера, возможно, уже пробудила нужный интерес, а Молотов уже сменил Литвинова. Позиция, на которой находился Гитлер накануне принятия решения, нашла отражение и в более поздних воспоминаниях Штелина о высказываниях Боденшаца, который сказал: «Германия хочет вернуть Данциг и коридор... Но Гитлер ради этого пойдет на риск войны лишь тогда, когда у него в руках будут все козыри. Главная опасность — это война на два фронта. А потому соглашение между третьим рейхом и Советским Союзом необходимо». Этим целям служили прошедшие «переговоры» с Мерекаловым и с советским военным атташе[510].
Отчет Поля Штелина поставил множество вопросов, которые до сих пор остались без ответа. Они касаются в первую очередь мотивов откровенности Боденшаца. Предположение Дэвида Даллина, что речь шла о «чисто дипломатических маневрах»[511] Гитлера с целью разъединения СССР и западных держав, вряд ли приемлемо: нет никаких данных о том, что Гитлер санкционировал почти двухчасовую беседу Боденшаца в министерстве авиации. Кулондр предполагал, что Геринг послал своего адъютанта к французскому военному атташе с согласия Риббентропа. Но Кулондр, с одной стороны, придерживался мнения, что в то время прежде всего «Риббентроп работал над тем, чтобы склонить Гитлера к соглашению с Советами»[512] (гипотеза, правомерная лишь в узких рамках), с другой же стороны, Кулондр недооценивал существовавшие между Герингом и Риббентропом соперничество, их разногласия по проблеме войны и ожесточенную борьбу за верховенство в вопросах внешней политики и союзов.
Вернее предположить, что Боденшац действовал на собственный страх и риск и в одиночку. Его излишняя общительность была известна и являлась для Геббельса источником постоянного раздражения[513]. Возможно, Боденшац не сомневался в одобрении Геринга, у которого в первые дни мая произошел спор с Гитлером по поводу решения последнего относительно военного разгрома Польши. Геринг, по его собственным словам, просил «еще подождать»[514]. Он считал войну опасной и преждевременной и, беспокоясь, поручил провести оперативные исследования на случай войны в Европе. Считая Германию для подобного предприятия недостаточно вооруженной, он, прежде чем 3 мая в связи с празднованием победы Франко в Испании отправиться в путешествие по Средиземному морю, приказал ускорить выпуск авиационной техники.
Непосредственно перед отъездом Геринга Боденшац предупредил польского военного атташе в Берлине о предстоящей германской акции против Польши. Он «сказал, что в этом году война неизбежна и старался убедить польского военного атташе в Берлине в том, что Англия и Франция не в состоянии помешать Германии молниеносно захватить Польшу»[515]. Через три дня после отъезда Геринга Боденшац проинформировал помощника французского военного атташе по авиации о планах Германии.
Даже в свете этих сообщений остается неясным, по чьему указанию Вайцзеккер проводил зондаж Мерекалова (и военного атташе во время беседы в ОКВ), исходило ли оно сверху или было согласовано лишь заинтересованными лицами из министерства иностранных дел (Шуленбургом, Вилем, Вайцзеккером с ведома Геринга) и верховного главнокомандования вермахта (Канарис[516], Остер). Не исключено, что в этой (совместной) акции принимали участие и те военные, которые с тревогой смотрели на неизбежные последствия предстоящей польской кампании и потому все больше стремились к взаимопониманию с Россией[517]. Итак, ситуацию середины апреля 1939 г., несмотря на упомянутые неясные вопросы, можно охарактеризовать следующим образом: планы Гитлера в отношении Польши были окончательно сформированы; с молчаливого согласия Геринга (и ОКВ) «лихорадочно» (выражение Вайцзеккера) искали возможность заручиться нейтралитетом России. Зондаж должен был выявить вероятную советскую готовность к этому.
И Гитлер уже не сомневался в необходимости достижения взаимопонимания с Россией, однако считал, что плод («военное соглашение»)[518] должен зреть постепенно[519]. При этом он сильно колебался, то одолеваемый соблазном осуществить планы приобретения «восточного пространства» (Вайцзеккер), то страшась призрака могущественной России. Характерными для этих колебаний были мысли, которыми Гитлер, для устрашения Румынии и Англии, 19 апреля поделился с румынским министром иностранных дел Г.Гафенку, совершавшим ознакомительную поездку по различным европейским столицам и находившимся по пути в Лондон. После «пугающих прогнозов» в адрес Англии и ее союзников Гитлер внезапно остановился и, задав риторический вопрос: «К чему эта бесконечная бойня?» — сам на него и ответил: «В итоге мы все, победители и побежденные, будем лежать под теми же самыми руинами, а пользу извлечет лишь Москва»[520]. Как не без основания предполагал Дэвид Даллин, к тому моменту в Германии «Гитлер... (был) главным препятствием на пути германо-русского сближения»[521].