Первые дипломатические контакты: Вайцзеккер — Мерекалов

Первые дипломатические контакты: Вайцзеккер — Мерекалов

В обстановке растущей «драматической напряженности»[478] пред­ставители немецкой дипломатии, занимавшиеся Россией, стали возла­гать свои надежды на Москву и Лондон. С начала апреля 1939 г. и особенно после захвата Албании союзницей Германии Италией Москва развернула в печати новую кампанию за создание «прочной системы коллективной безопасности против фашистской агрессии» и возрожде­ние идеи о коллективном фронте обороны[479]. В западных столицах гла­вы правительств Невилл Чемберлен и Эдуард Даладье испытывали давление со стороны оппозиции, общественного мнения и дипломати­ческих служб своих стран. Особенно настойчиво дипломаты предосте­регали от подталкивания Сталина в объятия Гитлера[480]. С точки зрения малых стран Центральной и Восточной Европы, которые после потрясения Мюнхена чувствовали себя покинутыми великими держа­вами, наступили наконец радикальные перемены. «Европа, казалось, проснулась, чтобы перед лицом опасности вновь продемонстрировать свое единство и солидарность»[481].

На стороне западных держав выступили также Соединенные Шта­ты Америки, направив 14 апреля Гитлеру и Муссолини послание пре­зидента Рузвельта[482]. Советское правительство приветствовало такое развитие, от его имени Калинин телеграммой выразил благодарность Рузвельту. Московская печать опубликовала телеграмму 16 апреля[483], а 22 апреля — полный текст ноты Рузвельта. Казалось, великие держа­вы сплачивались против Гитлера.

В результате заявлений о гарантиях (11 апреля Англия подтвер­дила гарантии Греции[484], а 13 апреля Франция и Англия публично заявили о гарантиях Румынии и Греции) для германской диплома­тии сложилась новая ситуация, при которой заметно сузились дипло­матические возможности приобретения союзников, оказания давления или политического запугивания. Германия оказалась в меж­дународной изоляции. Правда, с точки зрения Гитлера, западные га­рантии странам Центральной и Юго-Восточной Европы «не стоили ломаного гроша» и существовали лишь «на бумаге»[485]. Такого же мне­ния придерживалась и советская сторона. Они могли стать действен­ными лишь в том случае, если бы Советское правительство присоединилось к ним. Психологический эффект устрашения, кото­рого прежде всего хотел достичь Чемберлен заявлениями о гарантиях, повлиял прежде всего на германскую дипломатию. Военно-политическое устрашение Гитлера было возможно только при последователь­ном участии СССР. Этот факт совершенно четко отразил Черчилль в речи в палате представителей 13 апреля, когда подчеркнул, что «время полумер» прошло и речь идет о том, чтобы «включить Совет­ский Союз без всяких оговорок в наш блок защиты мира»[486].

Первым шагом, отражавшим вновь пробудившийся британский ин­терес к системе всеобщей безопасности, явилось возобновление 14 ап­реля переговоров с СССР[487]. В тот же день последовало французское предложение[488] 15 апреля — первая английская нота[489]. В ней со ссылкой на обещание поддержать страны, независимость которых ока­жется под угрозой, высказанное Сталиным в речи на XVIII съезде пар­тии, содержался призыв присоединиться к англо-французскому заявлению о гарантиях. Такое заявление, указывалось в ноте, норма­лизовало бы международное положение и доказало бы надежность обе­щаний Сталина.

Желание Англии Советское правительство сочло неприемлемым. Сомневаясь относительно эффективной военной помощи Запада Поль­ше и Румынии, оно также опасалось, что подобного рода заявление мо­жет отразиться и на Прибалтийских государствах, чью независимость западные державы не гарантировали. В случае германской агрессии против Польши и Румынии на долю СССР выпали бы основные тяготы, а в случае агрессии против Прибалтийских государств — все тяготы, связанные с обороной. В обоих случаях Советскому Союзу пришлось бы, вероятно, одному воевать с Германией, то есть цель западных «под­жигателей войны» была бы достигнута, и возникла бы крайне «опасная ситуация», которой СССР стремился избежать во что бы то ни стало[490].

Вместо ответа 17 апреля Литвинов передал послу Сидсу (а 18 апре­ля Майский — Галифаксу) советское детально проработанное контрпредложение относительно заключения пакта между Англией, Францией и СССР[491]. Речь шла о заключении договора о взаимной во­енной помощи трех великих держав сроком на пять-десять лет. Они обязывались оказать немедленную военную помощь любому из под­вергшихся нападению государств Восточной Европы, «расположенных между Балтийским и Черным морями и граничащих с СССР», а «после открытия военных действий не вступать в какие бы то ни было перего­воры и не заключать мира с агрессорами отдельно друг от друга». Одно­временно с подписанием договора предполагалось подписать и военную конвенцию. Это предложение, с советской точки зрения, представляло «последнюю попытку СССР предотвратить войну»[492]. В соответствии с классическими принципами внешней политики Литвинова оно было направлено на создание совместно с западными державами эффектив­ного коллективного оборонительного фронта при (пассивном) участии в нем стран Восточной и Юго-Восточной Европы, включая Турцию. Подобное предложение поставило западные державы перед трудным выбором.

Фрагментарные сведения о советском предложении Англии (а оно не было опубликовано), которое сводилось к тесному союзу трех вели­ких держав Европы против дальнейшей немецкой экспансии, вызвало панику в некоторых берлинских ведомствах. Круги, еще раньше по различным причинам заинтересованные в сближении национал-соци­алистской Германии с СССР, усилили поиски (с ведома или без ведома Гитлера) путей на Восток. К ним относились гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох[493], принадлежавший к левому крылу НСДАП, и Герман Геринг, представлявший промышленные круги. Обеспокоен­ный предстоящим конфликтом, Геринг вознамерился побудить Гитле­ра к контактам со Сталиным. Сперва он попытался заручиться поддержкой Италии, чтобы его предложение Гитлеру выглядело вну­шительнее. С этой целью он выехал в Рим, где 16 апреля в присутствии министра иностранных дел Чиано обсудил этот вопрос лично с Муссо­лини[494]. Пытаясь успокоить итальянского партнера, встревоженного тем, что Гитлер после аннексии Австрии и Чехословакии нацелился на Польшу[495], Геринг уверил его в мирном характере германской полити­ки в отношении Польши. Затем, указав на якобы имевший место «пово­рот в польской внешней политике» не в пользу Германии, Геринг прямо перешел к делу. Напомнив Муссолини о речи Сталина 10 марта 1939 г., в которой тот заявил, «что русские не позволят капиталистическим странам использовать себя в качестве пушечного мяса», Геринг дал по­нять, что «он (генерал-фельдмаршал) хотел бы спросить фюрера, не следует ли через каких-нибудь посредников осторожно прозондиро­вать в России относительно возможного сближения, чтобы потом при­пугнуть Польшу Россией». Муссолини одобрил такой ход и заявил, «что в Италии с некоторых пор высказывались аналогичные соображения и что уже... итальянское посольство в Москве в связи с экономическими переговорами стало разговаривать с русскими более дружелюбным то­ном... Если державы «оси» решат сближаться с Россией, то Италия, по мнению дуче, могла бы отталкиваться от своего торгового договора с Россией». «Цель такого сближения» держав «оси» с СССР, по мнению Муссолини, состояла бы в том, чтобы «побудить Россию проявить (в ду­хе вышеупомянутой речи Сталина) сдержанность и отрицательное от­ношение к английской блокаде и занять нейтральную позицию... Державы «оси» могли бы объяснить, что они не имеют намерения напа­дать на Россию. У этих стран в идейной борьбе против плутократии и капитализма отчасти те же цели, что и у русского режима... Дуче по­считал вопрос важным, ибо Англия также начала заигрывать с русски­ми». Геринг указал на то впечатление, которое произвело бы «на Польшу и западные державы заявление России о нейтралитете». «Если Россия заявит о своем нейтралитете, — сказал он, — Польша не ше­вельнет пальцем во всеобщем конфликте».

«Сближение между державами «оси» и Россией» Муссолини поста­вил в зависимость от многих условий: согласия Японии, отказа Герма­нии от Украины и отсрочки мировой войны не менее чем на два-три года. Геринг, проявив готовность заручиться согласием Японии, заве­рил, что Гитлер не имеет «никаких притязаний на Украину», и утверж­дал, что Германия также по причине ее медленного вооружения (ограниченные запасы сырья и пр.) хотела бы воевать лишь через два-три года. Фюрер, мол, уполномочил его (генерал-фельдмаршала) пере­дать, что он ничего не планирует против Польши. Относительно возможности склонить Россию к сближению с державами «оси» Геринг проявил преувеличенный оптимизм. В заключение по вопросу о «Рос­сии» сошлись на том, что «Германия и Италия... (должны) попытаться разыграть с этой страной так называемый petit jeu»[496].

В то время как Геринг 16 апреля во дворце «Венеция» получил со­гласие Италии на тактическое сближение с Россией, статс-секретарь Вайцзеккер готовился на Вильгельмштрассе к первому дипломатиче­скому контакту с советским полпредом в Берлине. Предлогом служили интересы торговой политики СССР. Перед этим советский полпред Ме­рекалов посетил руководителя отдела экономической политики Виля, чтобы в соответствии с указанием Литвинова от 5 апреля[497] передать вербальную ноту и соответствующий меморандум своего правительст­ва с протестом против прекращения договорных поставок в СССР воен­ной продукции чешского завода «Шкода». Хотя советское ходатайство (последовавшее сразу за оккупацией Чехословакии) о сохранении в си­ле существующих договоров и было удовлетворено, однако после под­писания директивы к плану «Вайс» поставки вновь прекратились. Гитлер не желал экспортировать в СССР продукцию, необходимую для собственной оборонной промышленности. Виль, принявший вер­бальную ноту, порекомендовал полпреду по данному вопросу сде­лать представление непосредственно статс-секретарю. Только Вайцзеккер мог придать беседе соответствующее направление. Эта инициатива Виля застала статс-секретаря в момент глубокой ду­шевной депрессии. Вайцзеккер ухватился за благоприятную, по его мнению, возможность противодействовать неизбежному, как ему казалось, втягиванию Германии в мировой конфликт. И как писал Вайцзеккер несколько месяцев спустя в частном письме[498], он попытался сделать «то немногое», что от него зависело, чтобы предотвратить войну. С момента похода на Прагу, этой, с его точки зрения, «бомбы замедленного действия», за которой последовали «дипломатические выступления весны 1939 г.»[499], он видел Герма­нию «перед новой, еще более опасной фазой своей внешней полити­ки. Любому, так или иначе участвующему в ней, следовало после марта 1939 г. сделать для себя выводы... Мои предостережения Риб­бентропу оказались безрезультатными, а косвенные связи со став­кой Гитлера — бесполезными. Что же будет дальше, ведь западные державы уже больше не станут сносить выходки Гитлера?».

Накануне своей встречи с Мерекаловым, 16 апреля 1939 г., в част­ном письме Вайцзеккер писал: «Что движет мною, ты поймешь скорее всего, если я тебе скажу, что господин фон Риббентроп объявил ны­нешнюю английскую блокаду пустой пропагандой. Он убежден, что, напади мы сейчас на Польшу, ни один английский солдат не был бы по­ставлен под ружье»[500]. Легкомыслие его шефа находилось в резком противоречии с другой информацией, полученной в те дни Вайцзеккером через Англию[501]. Свое письмо он заканчивает следующей фразой: «Пусть каждый делает то, что считает своим долгом».

Осознавая это, Вайцзеккер поддержал предложение Виля принять советского полпреда. Беседа обещала дать нужные результаты, ибо Мерекалов сам указал на предстоящую поездку в Москву и отметил, что хотел бы получить разъяснение германской позиции на данный момент по вопросу поставок в СССР заводом «Шкода»[502]. О сути раз­говора с Мерекаловым говорят две докладные Вайцзеккера и (по од­ной) Мерекалова и Астахова, который также присутствовал. Обе записки Вайцзеккера различаются по содержанию. В первой — для Риббентропа (и Гитлера) — сообщается в нарочито самоуверенных выражениях о «прямолинейном» предложении русских по улучшению германо-советских отношений; во второй же, предназначенной для Виля и изложенной деловым тоном, — о жалобе на экономическую дискриминацию со стороны административных и военных служб в Праге. Только первая записка вошла в опубликованный сборник до­кументов, посвященный обстоятельствам возникновения пакта Гит­лера — Сталина. Она считалась и считается в специальной литературе доказательством советской инициативы в вопросе германо-советского сближения. Даже критически настроенные англосак­сонские историки (такие, как Kapp и Намир), далекие от того, чтобы приписывать Сталину активную роль и желание добиться благосклон­ности Гитлера, восприняли это «свидетельство» немецкого статс-сек­ретаря в качестве неопровержимого аргумента. Между тем его содер­жание не выдерживает критического текстуального анализа, особенно в сравнении с советскими записями[503].

Прежде всего Вайцзеккер не говорил всей правды, утверждая в начале первой записки от 17 апреля, что «русский полпред... сегод­ня — впервые за время пребывания в должности — явился к нему для делового разговора». Подчеркивая исключительность события, он хотел выделить его особую актуальность. В действительности Вайцзеккер еще 6 июля 1938 г. имел долгую беседу с вновь назна­ченным полпредом, которую также использовал для зондажа, но о которой по вполне понятным причинам умолчал[504]. Как и во время первой запротоколированной встречи, активная роль в беседе 17 ап­реля 1939 г. принадлежала статс-секретарю[505]. В направленной Риббентропу записке протест Мерекалова по поводу прекращения поставок военной техники Вайцзеккер представил всего лишь как предлог («как якобы особо интересовавшее дело») к тому, чтобы вы­яснить, намерена ли германская сторона после изменения военной ситуации соблюдать достигнутые договоренности. Вайцзеккер, по его словам, воспользовался этим для того, чтобы «к концу обсужде­ния» перейти к политическим вопросам. Он «заметил... послу, что даже при всем желании нашей стороны поставки военного материа­ла Советской России в настоящий момент вряд ли возможны, учи­тывая атмосферу, возникшую под влиянием сообщения о русско-англо-французском воздушном пакте». То было первое за­метное, услышанное из уст видного представителя германской внешней политики выражение заинтересованности (правда, в завуа­лированной форме, в основе которой, возможно, лежали неизвест­ные нам «условности») в безрезультатном исходе переговоров по выработке советско-англо-французского соглашения как предпосыл­ки улучшения отношений между Германией и СССР. Согласно за­писи Вайцзеккера, «Мерекалов... воспользовался этим, чтобы перейти к политическим вопросам». В действительности же он про­сто поинтересовался немецкой «точкой зрения на современное поло­жение в Центральной Европе», т.е. просто выполнил обязанность всякого иностранного посла в кризисной ситуации.

Вайцзеккер ответил, что Германия единственная страна, кото­рая «еще не бряцает оружием», после чего Мерекалов поинтересо­вался отношением Германии к Польше. Как писал Вайцзеккер, выслушав объяснение, «русский прямо спросил, что я думаю о германо-русских отношениях». Статс-секретарь якобы воспользовался этим обстоятельством, чтобы выдвинуть предложение о мире, и за­явил: «Мы, как известно, всегда хотели жить с Россией, осуществ­ляя удовлетворяющий обе стороны экономический обмен». Не совсем корректное словосочетание («жить... осуществляя... обмен») позволяет сделать заключение о его желании и (обойденном мол­чанием) поручении через улучшение экономического обмена про­ложить путь к совместной «мирной» жизни.

Согласно изложению Вайцзеккера, Мерекалов завершил беседу за­явлением о том, что советская политика «всегда была откровенной», что идеологические разногласия не должны, как показывают итало-советские отношения, препятствовать нормальным деловым связям, ко­торым не должны мешать и отношения СССР с западными демократиями. Это заявление в полной мере соответствовало классиче­ской формуле мирного сосуществования. Результат беседы не стал ве­сомее и после того, как Вайцзеккер особо подчеркнул, что именно «русский подвел беседу (к этой теме)». Из записок видно, что разговор ловко направлял статс-секретарь и что психологическое состояние Вайцзеккера побудило придать этой беседе масштабы политического прорыва. Он преследовал двоякую цель: во-первых, демонстрируя до­брую волю, просигнализировать советской стороне готовность Герма­нии к переговорам и, во-вторых, показывая мнимые перемены в советской позиции, убедить Гитлера в целесообразности согласовать с Советским правительством собственные планы в отношении Польши.

В одном из написанных после начала войны воспоминаний о перио­де с «апреля до лета 39-го»[506] Вайцзеккер следующим образом выра­зился относительно усилий по вовлечению СССР: «Вместо того чтобы подождать... в апреле 39-го мы открыто бросили перчатку Польше... и одновременно начали ухаживать за русскими. Я выступал за этот путь как за последующую цель, в некотором роде внешнеполитический про­ект. ...Только ведь новые усилия к сближению с Россией были какими-то лихорадочными... После ошибки, допущенной 15 марта, и по мере возрастания аппетита ход дальнейших событий оказался предопреде­ленным. Претензии к Польше переросли в стремление заполучить все. Мечты о восточном пространстве возобладали. Но они были, как выра­зился фюрер, не связаны сроками, ибо он верил, что плод сам дозреет». При рассмотрении воспоминаний Вайцзеккера встает вопрос о том, нет ли в его записях существенных пробелов; иначе их содержание свиде­тельствует о довольно неумелом «ухаживании».

Некоторые объяснения можно обнаружить в советских записях этих бесед[507]. В короткой деловой телеграмме Мерекалова, который в отличие от Астахова не являлся кадровым дипломатом и поэтому не владел необходимыми языковыми и профессиональными тонкостями, на первом месте стоял его протест по поводу немецких акций в Праге — дискриминации советских служб, грубо нарушившей декрет Гитлера от 22 марта, подтвердивший действенность старых чехословацких до­говорных обязательств. В конце последующего долгого обмена мнениями Вайцзеккер в шутливой форме заметил, можно ли русским поставлять пушки, если они приготовились заключить воздушный пакт. Подобному намерению Вайцзеккер противопоставил мирные планы германского правительства. По его словам, Германия в течение трех месяцев на переговорах с Польшей добивается Данцига и экстер­риториальной автострады в обмен на гарантии польской западной гра­ницы и не помышляет о нападении. Англия же, с другой стороны, усиливает международную напряженность и навязывает малым стра­нам непрошеные гарантии. Все страны, включая Бельгию, Голландию и Швейцарию, проводят военную мобилизацию, и только Германия от этого воздерживается. В последнее время советская пресса ведет себя гораздо корректнее английской. «Германия, — продолжает Вайцзек­кер, — имеет принципиальные политические разногласия с СССР. Все же она хочет развить с ним экономические отношения».

Через десять дней после беседы Вайцзеккера с Мерекаловым (в тот момент последний находился уже в Москве, где в присутствии Сталина в Кремле проходило многодневное совещание) в Москву по указанию Литвинова выслал свою запись разговора советник Астахов, выполняв­ший во время встречи функции переводчика. Изложение Мерекалова оставляло неясным ряд существенных для Советского правительства вопросов. В заметках Астахова статс-секретарь выглядел чрезвычайно учтивым и предупредительным. Он с сожалением принял советский протест, отрицал односторонний и направленный против Советского Союза характер предпринятых мер и охотно обещал уладить возник­шие трудности. Довольно искусно он вставил замечание о том, что, по­скольку Советское государство ведет переговоры об участии в антигерманском воздушном пакте, военные ведомства станут возра­жать против поставок Советскому Союзу авиационного вооружения. Далее Астахов писал: «После обмена репликами разговор переходит на общеполитические темы. Вайцзеккер говорит, что он охотно обменяет­ся мнениями и ответит на все интересующие полпреда вопросы». По­том, как видно, Вайцзеккер взял инициативу на себя и предоставил не очень владеющему дипломатическим языком Мерекалову роль спра­шивающего. И последний действительно поинтересовался состоянием германо-французских отношений. Вайцзеккер уверял в полном непо­нимании немецкой стороной причин французской враждебности. За­тем Мерекалов спросил о германских требованиях в Польше. «Требований», ответил Вайцзеккер, Германия никогда не выдвигала, просто Польша сделала приемлемое «предложение», которое увязыва­ет с гарантиями немецко-польской границы. Переговоры ведутся. Вай­цзеккер категорически отверг возможность польско-германского пограничного конфликта. После этого советский полпред поднял воп­рос о причинах общего напряженного положения в Европе. Статс-секретарь заметил, что немцам все это непонятно. Они не хотят ни на кого нападать, они не проводят мобилизации старших возрастов, как это де­лают их соседи. Здесь его перебил Мерекалов: «Вы уже давно отмобили­зовались». Вайцзеккер оспорил справедливость сказанного и подчеркнул, что напряженность разжигают искусственно Англия и Франция против Германии. На самом деле у Германии нет никаких на­ступательных планов, и уж не кажется ли Советскому Союзу, что ему угрожает Германия? Мерекалов уклонился от прямого ответа. Дескать, СССР заинтересован в устранении опасности войны и разрядке напря­женности. Какой-то особенной угрозы со стороны Германии он не ощу­щает. Вайцзеккер использовал эти слова в качестве предлога, чтобы похвалить разумное поведение Советского правительства и средств массовой информации. И ему-де хотелось бы знать, довольна ли совет­ская сторона точно так же немецкой прессой. Здесь Астахов вставил, что если немецкая пропаганда в количественном отношении теперь до­пускает и меньше выпадов против Советского Союза и его ведущих политических деятелей, то в «качественном отношении подобные вы­пады не стали мягче и не производят впечатления, что здесь что-то изменилось». Не в последнюю очередь об этом, дескать, свидетельствует редакционная статья в «Фёлкишер беобахтер» с грубыми оскорблениями в адрес Сталина. «Вайцзеккер со вздохом по­жал плечами...» (Астахов). Тогда Мерекалов спросил, как статс-секре­тарь видит «перспективы отношений между СССР и Германией». Тут Вайцзеккер многозначительным тоном и с кажущимся удовольствием обратил внимание собеседника на чрезвычайно благоприятно сложив­шуюся ситуацию: «Лучше, чем теперь, быть она не может». Затем, уже серьезно, с выражением заметил: «Вам известно, что между нами суще­ствуют противоречия идеологического характера. Вместе с тем, одна­ко, мы искренне (!) хотим развивать с вами экономические связи». После этого Мерекалов, прощаясь, сказал, что должен скоро выехать в Москву, где у него много дел.

Распространившиеся в скором времени в правительственных кру­гах слухи об этой беседе доказывают, что откровения Вайцзеккера в са­мом деле представляли собой первый официальный шаг к сближению с СССР. Как сообщил личный адъютант Германа Геринга в министерст­ве авиации генерал Боденшац помощнику французского военного атташе в Берлине капитану Полю Штелину 6 мая 1939 г.[508], параллельно, когда Мерекалов беседовал с Вайцзеккером (по словам Боденшаца, Мерекалова информировал об этом сам Риббентроп), со­ветский военный атташе вел разговор в верховном командовании вер­махта. Обоих «подробнейшим образом познакомили с намерениями германского правительства». Свой отчет Боденшац закончил[509] слова­ми о том, что ему действительно больше нечего сказать Штелину, но что тому позже станет ясно: «на Востоке что-то готовится». На вопрос о причине подобного поворота во взглядах Гитлера Боденшац ответил, что Гитлер как солдат при реализации своих планов не принимает во внимание юридические и идеологические соображения. «Как вам... из­вестно, — продолжал Боденшац, — один очень благочестивый король-католик однажды, не колеблясь, заключил союз с турками. Впрочем, действительно ли так различны оба режима? Не являются ли их эконо­мики почти одинаковыми? Короче говоря, ситуации можно охарактеризовать следующим образом: поляки полагают, что могут рассчитывать на реальную помощь России. Их расчеты не оправдыва­ются. Гитлер никогда не полагал, что может решить вопросы Австрии и Чехословакии без одобрения Италии, и сегодня Гитлер вовсе не думает о том, чтобы урегулировать германо-польские разногласия без Рос­сии... Было три раздела Польши; поверьте мне, Вы увидите и четвер­тый!»

При этом не следует забывать, что подобные конфиденциальные сообщения были сделаны почти три недели спустя после беседы Вайц­зеккера с Мерекаловым. За это время записка Вайцзеккера, возможно, уже пробудила нужный интерес, а Молотов уже сменил Литвинова. По­зиция, на которой находился Гитлер накануне принятия решения, на­шла отражение и в более поздних воспоминаниях Штелина о высказы­ваниях Боденшаца, который сказал: «Германия хочет вернуть Данциг и коридор... Но Гитлер ради этого пойдет на риск войны лишь тогда, когда у него в руках будут все козыри. Главная опасность — это война на два фронта. А потому соглашение между третьим рейхом и Совет­ским Союзом необходимо». Этим целям служили прошедшие «перего­воры» с Мерекаловым и с советским военным атташе[510].

Отчет Поля Штелина поставил множество вопросов, которые до сих пор остались без ответа. Они касаются в первую очередь мотивов откро­венности Боденшаца. Предположение Дэвида Даллина, что речь шла о «чисто дипломатических маневрах»[511] Гитлера с целью разъединения СССР и западных держав, вряд ли приемлемо: нет никаких данных о том, что Гитлер санкционировал почти двухчасовую беседу Боденшаца в министерстве авиации. Кулондр предполагал, что Геринг послал сво­его адъютанта к французскому военному атташе с согласия Риббентро­па. Но Кулондр, с одной стороны, придерживался мнения, что в то время прежде всего «Риббентроп работал над тем, чтобы склонить Гит­лера к соглашению с Советами»[512] (гипотеза, правомерная лишь в уз­ких рамках), с другой же стороны, Кулондр недооценивал существовавшие между Герингом и Риббентропом соперничество, их разногласия по проблеме войны и ожесточенную борьбу за верховенст­во в вопросах внешней политики и союзов.

Вернее предположить, что Боденшац действовал на собственный страх и риск и в одиночку. Его излишняя общительность была известна и являлась для Геббельса источником постоянного раздражения[513]. Возможно, Боденшац не сомневался в одобрении Геринга, у которого в первые дни мая произошел спор с Гитлером по поводу решения послед­него относительно военного разгрома Польши. Геринг, по его собствен­ным словам, просил «еще подождать»[514]. Он считал войну опасной и преждевременной и, беспокоясь, поручил провести оперативные исс­ледования на случай войны в Европе. Считая Германию для подобного предприятия недостаточно вооруженной, он, прежде чем 3 мая в связи с празднованием победы Франко в Испании отправиться в путешествие по Средиземному морю, приказал ускорить выпуск авиационной техники.

Непосредственно перед отъездом Геринга Боденшац предупредил польского военного атташе в Берлине о предстоящей германской акции против Польши. Он «сказал, что в этом году война неизбежна и старал­ся убедить польского военного атташе в Берлине в том, что Англия и Франция не в состоянии помешать Германии молниеносно захватить Польшу»[515]. Через три дня после отъезда Геринга Боденшац проин­формировал помощника французского военного атташе по авиации о планах Германии.

Даже в свете этих сообщений остается неясным, по чьему указанию Вайцзеккер проводил зондаж Мерекалова (и военного атташе во время беседы в ОКВ), исходило ли оно сверху или было согласовано лишь за­интересованными лицами из министерства иностранных дел (Шуленбургом, Вилем, Вайцзеккером с ведома Геринга) и верховного главно­командования вермахта (Канарис[516], Остер). Не исключено, что в этой (совместной) акции принимали участие и те военные, которые с тревогой смотрели на неизбежные последствия предстоящей поль­ской кампании и потому все больше стремились к взаимопонима­нию с Россией[517]. Итак, ситуацию середины апреля 1939 г., несмотря на упомянутые неясные вопросы, можно охарактеризовать следующим образом: планы Гитлера в отношении Польши были окончательно сформированы; с молчаливого согласия Геринга (и ОКВ) «лихорадоч­но» (выражение Вайцзеккера) искали возможность заручиться нейтра­литетом России. Зондаж должен был выявить вероятную советскую готовность к этому.

И Гитлер уже не сомневался в необходимости достижения взаимо­понимания с Россией, однако считал, что плод («военное соглаше­ние»)[518] должен зреть постепенно[519]. При этом он сильно колебался, то одолеваемый соблазном осуществить планы приобретения «восточного пространства» (Вайцзеккер), то страшась призрака могущественной России. Характерными для этих колебаний были мысли, которыми Гитлер, для устрашения Румынии и Англии, 19 апреля поделился с ру­мынским министром иностранных дел Г.Гафенку, совершавшим ознакомительную поездку по различным европейским столицам и находившимся по пути в Лондон. После «пугающих прогнозов» в адрес Англии и ее союзников Гитлер внезапно остановился и, задав ритори­ческий вопрос: «К чему эта бесконечная бойня?» — сам на него и отве­тил: «В итоге мы все, победители и побежденные, будем лежать под теми же самыми руинами, а пользу извлечет лишь Москва»[520]. Как не без основания предполагал Дэвид Даллин, к тому моменту в Германии «Гитлер... (был) главным препятствием на пути германо-русского сближения»[521].