Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

Восьмой немецкий контакт: Шнурре — Астахов и Бабарин

С точки зрения советской дипломатии, это был, наоборот, «злосча­стный месяц июль, когда англичане и французы упорно саботировали единство пакта и военной конвенции»[873]. К концу месяца в Москве по­няли, что в сложившихся условиях политические переговоры не придут к завершению. В этой ситуации возрастающее советское недоверие к мотивам английской стратегии переговоров серьезно усилилось в ре­зультате двух событий. В период с 17 по 20 июля в Англии состоялись англо-германские экономические переговоры между министром внеш­ней торговли Р.Хадсоном и чиновником по особым поручениям ведом­ства по осуществлению четырехлетнего плана Х.Вольтатом, которые были чреваты далеко идущими политическими последствиями и могли привести к неблагоприятному для СССР англо-германскому соглаше­нию[874]. Решающая беседа между Хадсоном и Вольтатом состоялась 20 июля после обеда. С 22 июля о ней заговорила мировая пресса[875].

В Токио 22 июля японский министр иностранных дел Хатиро Арита и британский посол в Японии Р.Крейги подписали соглашение, которое улучшало позиции Японии в Китае и облегчало ей ведение войны про­тив СССР; соглашение Ариты — Крейги означало отступление Бри­танской империи перед японским военным давлением. С советской точки зрения, это был «дальневосточный Мюнхен»[876]. Так же как и Че­хословакии, Китаю отводилась роль жертвы. Все это произошло на фо­не советско-японских ожесточенных боев на Халхин-Голе[877]. Вспыхнул сигнал опасности «капиталистического окружения»[878].

Согласно «Истории КПСС» (1970)[879], Советский Союз оказался в таком положении, когда единый капиталистический фронт Германии, Англии и Японии должен был поставить его в условия полной междуна­родной изоляции. Советское правительство, как там говорится, вспо­мнило в этой опасной ситуации ленинское правило использовать с помощью торговых переговоров существующие между империалисти­ческими державами разногласия, чтобы вбить между ними клин и за­труднить их объединение в антисоветских целях[880]. Именно по этим соображениям Советское правительство решило пойти навстречу неод­нократным немецким предложениям.

Уже 21 июля, через три дня после того, как Шнурре официально принял советские условия, Советское правительство решило возобно­вить экономические переговоры. В тот же вечер об этом сообщило Мос­ковское радио[881]. 22 июля крупнейшие советские газеты под заголовком «В Наркомате внешней торговли» опубликовали сообще­ние: «На днях возобновились переговоры о торговле и кредите между германской и советской сторонами. От Наркомата внешней торговли переговоры ведет заместитель торгпреда в Берлине т.Бабарин, от гер­манской стороны — г.Шнурре»[882].

Сообщение ТАСС от 22 июля содержало лаконичное, но коррект­ное изложение фактических событий. Причины появления этого сооб­щения неясны. Если прежде немецкие ученые усматривали в нем в первую очередь средство давления, с помощью которого Сталин наме­ревался заставить западные державы пойти на дальнейшие уступки, то теперь существуют и другие объяснения, учитывающие его неизмен­ный внешнеполитический курс в то кризисное лето. Согласно этой вер­сии, Сталин, публикуя сообщение, хотел отвести от себя упрек в том, что он ведет двойные переговоры, противодействовать завышенной оценке экономических переговоров и возникновению политических слухов. Стремился ли он в духе ленинской концепции (как указано в «Истории КПСС») одновременно вбить клин между Германией и Вели­кобританией? Этот вопрос из-за недостатка соответствующей информации остается открытым. При довольно необычном способе оповещения о случившемся бросалось в глаза, что Советское прави­тельство, которое раньше настаивало на том, чтобы переговоры велись в Москве, без всякого согласилось на возобновление переговоров в Бер­лине. Шуленбург объяснял такой поворот стремлением Советского правительства четко отделить политические переговоры (в Москве) от экономических переговоров (в Берлине) и не допустить, чтобы послед­ние могли быть истолкованы как политические переговоры и средство давления на западные державы. В этой связи Шуленбург обратил вни­мание на то, что ни Молотов, ни Микоян в последних беседах не упомя­нули «политическую базу» — еще одно доказательство такого четкого разделения[883].

Но именно это противоречило желаниям Риббентропа. Поэтому сперва в его окружении воцарило уныние. Ведь оказался несостоятель­ным план использовать переговоры в Москве — со всеми вытекающими отсюда политическими выгодами — в качестве средства срыва трехсто­ронних переговоров. Шнурре дал Астахову это почувствовать, когда пригласил к себе 24 июля на открытие переговоров. Его недовольство односторонним советским заявлением было очевидным. Впредь, сказал он Астахову, подобные сообщения следует публиковать только по вза­имному согласованию. Шнурре попросил «передать это в Москву». Ас­тахов пообещал все сделать, но заметил, что хотя ему и неизвестны в точности мотивы выпуска сообщения ТАСС, однако о его целесообраз­ности говорит тот факт, что оно «рассеяло массу нелепых слухов, рас­пространившихся» в Берлине не по вине советской стороны и «нашедших отражение в мировой печати»[884].

Для Гитлера, однако, сообщение, опубликованное через пять дней после любезного обращения с Астаховым, прозвучало как сигнал к дей­ствию. В тот же день Вайцзеккеру поручили продолжить политические контакты. Он проинформировал поздно ночью 22 июля посольство в Москве о возобновлении переговоров и заметил, что Шнурре будет дей­ствовать «в духе исключительной предупредительности, поскольку по многим причинам желательно их скорейшее завершение»[885]. Одновре­менно он сообщил Шуленбургу, что инструкцией от 30 июня «предпи­санный период выжидания окончен» и что следует возобновить «с русскими беседы» чисто политического содержания. «Поэтому Вы уполномочиваетесь, — говорилось далее, — без всякого нажима вновь продолжить свою линию, используя для этого, помимо прочего, разго­воры по текущим делам»[886].

В окружении Гитлера заметно поднялось настроение. Казалось, ис­чезли все сомнения, которые две недели назад побудили Гитлера со­звать «партийный съезд мира». 22 июля итальянский посол в Берлине Аттолико в дополнение к своему предыдущему донесению сообщил Чиано: «Теперь подтвердилось, что вероятное крушение англо-франко-советских переговоров рассматривается высшим руководством как признак реальной возможности «изолировать» Польшу от ее союзни­ков. а это могло бы послужить сигналом для нового германского удара[887] в том, что «русских» удалось усадить за стол переговоров, Гитлер, вне всякого сомнения, увидел реальную возможность изолиро­вать Польшу от Востока. Непосредственным следствием, вероятно, явилось назначение срока нападения на 26 августа[888].

Когда в последующие дни из Москвы просочились сведения, что политические переговоры с западными державами формально нашли свое первое завершение 24 июля[889] в парафировании проекта договора (в действительности они были отложены до начала военных перегово­ров) и что западные страны теперь готовы приступить в Москве к пере­говорам о военной конвенции, Гитлер окончательно решил «захватить инициативу по отношению к Советскому Союзу»[890]. По словам оче­видца Клейста, именно с этого момента началась настоящая «скачка». Гитлер немедленно поручил министру иностранных дел окончательно перевести стрелки на сближение со Сталиным. Такой старт сразу же сильно «воодушевил» Риббентропа. Если до того, опять же с точки зре­ния Клейста, «почва зондировалась лихорадочно, но с оглядкой, то те­перь безудержно ринулись вперед. Нетерпеливый Риббентроп пускает во весь опор до тех пор сильно сдерживаемых лошадей»[891]. «Драмати­ческий поворот» начался[892].

Растопить «лед» отчуждения Риббентроп вновь доверил обаятель­ному и бойкому на язык юристу Шнурре, энергично и настойчиво вы­ступающему за сближение. Будучи представителем экономического рессорта министерства иностранных дел, он особенно подходил для ве­дения запланированного секретного политического зондажа. Ибо, как вспоминает тогдашний референт и посольский секретарь отдела эконо­мической политики д-р Вальтер Шмидт, «все, что обсуждалось между нами и Советским Союзом, хранилось... в глубочайшей тайне. В Берли­не, кроме министра, статс-секретаря Вайцзеккера и непосредственного исполнителя Шнурре, лишь немногие были в курсе дела. Секретность абсолютная. Для маскировки политические беседы Шнурре регистри­ровались в делах экономического отдела, а политический референт, тайный советник Шлип, узнавал лишь то немногое, что ему время от времени неофициально сообщал Шнурре. На тот случай, если что-ни­будь вообще просочилось наружу, стремились создать впечатление, что переговоры Шнурре касаются исключительно экономических вопро­сов»[893].

О тесном переплетении экономических и политических вопросов свидетельствует докладная записка «Возможности межрегиональной военной промышленности под немецким руководством», представлен­ная в августе 1939 г. имперской службой по проблемам развития эконо­мики[894]. В ней излагались основные идеи нового экономического порядка в Европе в условиях войны, призванного обеспечить защиту «от блокады находящейся под германским правлением группы евро­пейских государств». Авторы работы, которые учитывали использова­ние немецкой оборонной промышленностью потенциала Финляндии, Прибалтийских государств, Польши и Украины, пришли к общему вы­воду, что «без экономического союза с Россией... полностью обезопа­сить оборонную промышленность от последствий блокады» невозможно. «Абсолютной защиты от блокады межрегионального пространства можно достичь только через тесное экономическое сплочение с Россией... Полная гарантия возможна только с сырьевыми ресурсами (дружественной нам) России».

Таким образом, на переговорах постоянно взаимно переплетались экономические и политические интересы Германии. В разговоре с Ас­таховым 24 июля Шнурре дал понять, что германское правительство рассчитывает получить от переговоров по торговле больше, чем простое экономическое соглашение. Согласно записи Астахова, Шнурре под­черкнул, что считает себя вправе наряду с экономическими вопросами затронуть и политические, так как «стоит близко к Риббентропу и зна­ет его точку зрения». Затем Шнурре, ссылаясь на мнение своего прави­тельства, изложил план германо-советского сближения из трех этапов. Благополучным результатом торгово-кредитных переговоров завер­шился бы лишь первый этап нормализации отношений. Второй этап должен состоять в нормализации отношений по линии прессы и куль­турных связей, в поднятии взаимного уважения друг к другу и т.п. «По­сле этого можно будет перейти к третьему этапу, поставив вопрос о политическом сближении». Шнурре выразил сожаление, что «неодно­кратные попытки германской стороны заговаривать на эту тему оста­лись без ответа. Ничего определенного не сказал на эту тему и Молотов Шуленбургу. Между тем налицо все данные для такого сближения». Астахов добавил в своей записи: «Шнурре понимает, конечно, что по­добная перемена политики требует времени, но надо что-то делать. Ес­ли советская сторона не доверяет серьезности германских намерений, то пусть она скажет, какие доказательства ей нужны. Противоречий между СССР и Германией нет. В Прибалтике и Румынии Германия не намерена делать ничего такого, что задевало бы интересы СССР».

В процессе беседы Шнурре неоднократно давал понять, что «фюре­ра» особенно интересовали именно те вопросы, ответов на которые Берлин все еще не получил. Однако и этот разговор закончился безрезультатно. «Ни на эти, ни на последующие намеки, сделанные в этом смысле германской стороной, Советское правительство не реаги­ровало»[895].

Это заставило Шнурре пойти на необычный шаг. 25 июля 1939 г. он пригласил обоих самых высоких по рангу советских представителей в Берлине — поверенного в делах Астахова и заместителя торгпреда Бабарина — вечером 26 июля на ужин в отдельный кабинет элегантного берлинского ресторана «Эвест»[896]. Шнурре имел обширные директи­вы. Они включали все содержавшиеся в неотправленной большой инст­рукции от 29 мая вопросы, причем в форме совершенно откровенных предложений заманчивыми комментариями относительно граничив­ших с СССР государств. Однако страх Гитлера перед новым отказом был, по всей вероятности, все еще очень велик. Шнурре поручалось пе­редать предложения только как собственные соображения и лишь доба­вить, что «именно такой точки зрения держится Риббентроп, которому в точности известны мысли фюрера».

Шнурре взял с собою личного референта, чтобы, как вспоминал Шмидт, «во время ожидавшегося важного и щекотливого разговора на всякий случай иметь немецкого свидетеля». Он должен был в первую половину вечера, примерно в течение полуторачасового ужина, участ­вовать в разговоре на общие темы, а затем, во время политической бесе­ды, не вмешиваясь, внимательно следить за разговором, чтобы потом запротоколировать его содержание. Шмидт записал, что оба советских гостя «с огромным и напряженным вниманием» следили за высказыва­ниями Шнурре, в течение всего вечера показали себя если не «полно­стью», то «в значительной мере восприимчивыми» и с «великим изум­лением» приняли к сведению немецкое предложение. Во время разго­вора инициатива полностью принадлежала Шнурре, взвешенно излагавшему свои пропозиции[897]. Согласно записи Астахова, Шнурре в начале разговора заявил: «Руководители германской политики ис­полнены самого серьезного намерения нормализовать и улучшить эти отношения. Фразу Вайцзеккера о «лавке, в которой много товаров», на­до понимать в том смысле, что Германия готова предложить СССР на выбор все, что угодно, от политического сближения и дружбы вплоть до открытой вражды... Но к сожалению, СССР на это не реагирует. Вайц­зеккеру мы ничего не ответили. Шуленбург... также не получил от по­следнего (Молотова) определенного ответа. Между тем он конкретно ставил вопрос, предлагая, например, продление или освежение совет­ско-германского политического договора, который... представляет большие возможности для сближения».

Астахов спросил Шнурре, является ли все вышесказанное его лич­ной точкой зрения или же отражением мнения германского прави­тельства. Шнурре сослался на известные ему взгляды Риббентропа и Гитлера и перешел к немецким намерениям в Восточной и Централь­ной Европе. Как писал Астахов, в ответ на его упоминание германской экспансии в Прибалтику и Румынию Шнурре сказал, что немецкая «деятельность в этих странах ни в чем не нарушает ваших интересов. Впрочем, если бы дело дошло до серьезных разговоров, то я утверж­даю, что мы пошли бы целиком навстречу СССР в этих вопросах. Бал­тийское море, по нашему мнению, должно быть общим. Что же касается конкретно Прибалтийских стран, то мы готовы в отношении их повести себя так, как и в отношении Украины. От всяких посяга­тельств на Украину мы начисто отказались... Еще легче было бы до­говориться относительно Польши». Астахов, «чувствуя, что беседа начинает заходить слишком далеко», пообещал содержание беседы со­общить в Москву, но, согласно его записи, предупредил, что все мыс­ли, развивавшиеся Шнурре, настолько новы и необычны в устах германского официального лица, что нельзя с «уверенностью сказать, что в Москве отнесутся к ним вполне серьезно». В ходе беседы «Шнур­ре повторял в разных вариациях прежние доводы» и настойчиво тянул советскую сторону к столу переговоров, поскольку, дескать, момент для этого исключительно благоприятный и упущенная ситуация мо­жет не повториться.

На фоне подобных формулировок запись беседы, которую Шнурре составил утром 27 июля для Риббентропа (и Гитлера), являет собой блестящий пример целенаправленного доклада с целым рядом сущест­венных неточностей и противоречий[898]. В нем Астахову приписыва­лась активная, очень заинтересованная роль, хотя в конце автор вынужден был приписать, что «пассивная позиция русских» обуслов­ливалась, по-видимому, тем, «что в Москве еще не принято никакого решения, как в конце концов следует поступить»; по таким важным вопросам, как состояние московских переговоров по пакту, «русские отмалчивались».

Касаясь отдельных моментов, Шнурре, частично подменяя роли, подчеркнул, что в начале разговора он воспользовался «замечанием Астахова об... общности внешнеполитических интересов Германии и России». В действительности это была преднамеренная ссылка на прежние записи мнимых утверждений Астахова, которые Шнурре должен был и хотел подтвердить вышестоящему начальству. Вслед за этим замечанием Шнурре, соглашаясь в Астаховым, якобы заявил, что и ему такое сотрудничество представляется возможным. На самом же деле Шнурре стремительно двигался к своей цели[899]. Он детально опи­сал советским представителям план сближения из трех этапов, кото­рый, поданным Астахова, в общих чертах уже изложил 24 июля. Этот план выглядел следующим образом:

1. Первый этап — восстановление экономического сотрудничества завершалось заключением кредитно-торгового соглашения.

2. Второй этап приводил к нормализации и улучшению отношений на протокольном, культурном и научном уровнях (при этом Шнурре многозначительно напомнил об оказанном Астахову повышенном внимании во время фестиваля германского искусства в Мюнхене).

3. Третий этап характеризовался «восстановлением дружествен­ных политических отношений», а именно:

3.1. «или развитием того, что было раньше (Берлинский договор)» и что соответствовало бы предполагаемым желаниям Советского прави­тельства; или же

3.2. «установлением нового порядка с учетом взаимных жизненно важных политических интересов», что отвечало бы планам Гитлера.

То, что пункт 3.1, касавшийся оживления Берлинского договора путем расширения его до эффективного пакта о ненападении (о чем мечтал Шуленбург и к чему проявляла большой интерес советская сторона), в Берлине серьезно больше уже не рассматривался, а все внимание концентрировалось на заманчивой территориальной схеме в рамках варианта 3.2, видно уже из того, о чем говорил Шнурре на протяжении всего вечера. По его словам, Берлин имел в виду такой «порядок между, двумя странами», при котором «по всей линии между Балтийским и Черным морями и Дальним Востоком» было бы достиг­нуто взаимопонимание и «всемерное сбалансирование обоюдных ин­тересов».

Это вступление являлось частью инструкции о ведении перегово­ров и сопровождалось размашистым плавным движением руки сверху слева вниз направо, которое означало, что от Финляндии до Черного моря могут быть решены в согласии все проблемы, о которых вел речь Шнурре, а несколько дней спустя и Риббентроп. Шнурре, в частности, заявил, что запланированное выступление Германии против Польши «не должно привести к столкновению интересов Германии и Советско­го Союза». Германия будет «уважать целостность Прибалтийских госу­дарств и Финляндии», а также учитывать «жизненно важные русские вопросы», причем дружественные германо-японские отношения не за­тронут Россию, а будут «обращены против Англии». Англия — этот противоестественный союзник России — могла предложить ей лишь

«участие в европейской войне и вражду Германии», которая, напротив, предлагает «нейтралитет и неучастие в возможном европейском конф­ликте, а если Москва захочет, то и германо-русское урегулирование взаимных интересов... на благо обеих стран».

Астахов высказал ряд существенных возражений. Ловкость Шнур­ре состояла в том, что записанные косвенной речью возражения он вос­произвел в прошедшем времени, создавая тем самым впечатление, что подобные сомнения у советской стороны существовали ранее, а теперь якобы отпали или по крайней мере стали утрачивать свое значение. В самом же деле Астахов высказал серьезные возражения и выразил за­конное сомнение в искренности подобного предложения. Не случайно Шнурре в конце своей записи констатировал существующее «по отно­шению к нам... большое недоверие».

Высказанные Астаховым сомнения Советского правительства каса­лись всего комплекса «национал-социалистской внешней политики», которая представляла «серьезную угрозу». С момента подписания антикоминтерновского пакта и Мюнхенского соглашения, по словам Ас­тахова, на деле осуществляется капиталистическое «окружение» СССР. Германия добилась «свободы действий в Восточной Европе», ее «политические последствия неизбежно обернутся против Советского Союза». Германия, дескать, по всей видимости, считает «Прибалтий­ские страны, Финляндию, а также Румынию... зонами своих интересов, что лишь усиливает у Советского правительства ощущение угрозы. В перемену германской политики по отношению к Советскому Союзу» в Москве не верят. Там хотели бы знать подлинные немецкие намерения в Прибалтике, Румынии, Польше, а также не будет ли Гитлер после Польши претендовать на «принадлежащие когда-то Австрии области... особенно на Галицию и области Украины».

Шнурре попытался развеять эти сомнения, указывая на поворот в «германской восточной политике», вызванный тем, что болыпевизм-де за это время претерпел глубокие изменения и превратился в национал-государственный патриотизм, а «Сталин отложил мировую революцию ad calendas graecas[900]».

Убедить ему не удалось. Советские представители держались «чрезвычайно осторожно» и «в своих высказываниях не выходили за рамки вполне справедливого желания лучших отношений», исполне­ние которого, однако, в сложившейся обстановке должно было осуще­ствляться лишь постепенно[901]. Поэтому Шнурре в своей записке был вынужден в заключение «оценить как значительный успех уже то, что Москва в настоящее время еще... не знает, что она в конце концов долж­на предпринять...».

Астахов, по-видимому, не только удивился глобальному характеру немецкого предложения; он еще не верил ни изложенной точке зрения, ни самому собеседнику, ни этой ни к чему не обязывающей форме дип­ломатии. Поэтому в конце он спросил Шнурре, мог бы высокопостав­ленный германский деятель сделать подобные заявления перед соот­ветствующей советской инстанцией[902]. Этот вопрос в запись Шнурре не включил.

Самому Астахову беспрецедентное немецкое предложение пред­ставлялось настолько важным, что он вместе со своими записями о бе­седах со Шнурре 24 и 26 июля направил письмо заместителю наркома иностранных дел Потемкину[903]. В нем он писал, что Шнурре всячески пытался уговорить советскую сторону пойти на обмен мнениями отно­сительно будущего сближения и ссылался при этом «на Риббентропа как инициатора подобной постановки вопроса, которую будто бы раз­деляет и Гитлер». Шнурре, дескать, откровенно высказывал примерно то же, о чем в более осторожной и сдержанной форме говорили Вайц­зеккер и Шуленбург. «Мотивы подобной тактики, — продолжал Аста­хов, — ясны, и мне вряд ли стоит подробно останавливаться на этом. Не берусь я также и формулировать какое-либо свое мнение по этому во­просу, так как для этого надо быть в курсе деталей и перспектив наших переговоров с Англией и Францией (о каковых мне известно лишь из га­зет) . Во всяком случае, я мог бы отметить, что стремление немцев улучшить отношения с нами носит достаточно упорный характер и подтверждается полным прекращением газетной и прочей кампании против нас. Я не сомневаюсь, что если бы мы захотели, мы могли бы втянуть немцев в далеко идущие переговоры, получив от них ряд заве­рений по интересующим нас вопросам. Какова была бы цена этим заве­рениям и на сколь долгий срок сохранили бы они свою силу — это, разумеется, вопрос другой. Во всяком случае, эту готовность немцев разговаривать об улучшении отношений надо учитывать, и, быть мо­жет, следовало бы несколько подогревать их, чтобы сохранят в своих руках козырь, которым можно было бы в случае необходимости вос­пользоваться. С этой точки зрения было бы, быть может, нелишним сказать им что-либо, поставить им ряд каких-нибудь вопросов, чтобы не упускать нити, которую они дают нам в руки и которая при осторож­ном обращении с нею нам вряд ли может повредить».

Размышления, которые дипломат-выдвиженец Астахов изложил своему непосредственному начальнику и дипломату старой школы По­темкину, сперва не нашли положительного отклика у Молотова. Его ответная телеграмма от 28 июля не санкционировала предложенные шаги. Она гласила: «Ограничившись выслушиванием заявлений Шнурре и обещанием, что передадите их в Москву, Вы поступили пра­вильно»[904]. Это было «первое указание наркома поверенному в делах в Германии летом 1939 г. по политическим вопросам»[905].

На следующий день, 29 июля, после консультации у Сталина Мо­лотов послал Астахову вторую телеграмму. В ней говорилось: «Между СССР и Германией — конечно, при улучшении экономических отно­шений могут — улучшиться и политические отношения. В этом смысле Шнурре, вообще говоря, прав. Но только немцы могут сказать, в чем конкретно должно выразиться улучшение политических отношений. До недавнего времени немцы занимались тем, что только ругали СССР, не хотели никакого улучшения политических отношений с ним и отказывались от участия в каких-либо конференциях, где представ­лен СССР. Если теперь немцы искренне меняют вехи и действительно хотят улучшить политические отношения с СССР, то они обязаны ска­зать нам, как они представляют себе конкретно это улучшение». Затем Молотов добавил: «У меня был недавно Шуленбург и тоже говорил о желательности улучшения отношений. Но ничего конкретного или внятного не захотел предложить. Дело зависит здесь целиком от нем­цев. Всякое улучшение политических отношений между двумя страна­ми мы, конечно, приветствовали бы»[906]. В этой телеграмме впервые обозначилась осторожная точка зрения на далеко идущие переговоры. Формально она оставалась в рамках традиционного советского курса, рассматривая [907]в качестве предпосылки реальное изменение и надежное закрепление германской политики в отношении СССР.

Беседу Шнурре с Астаховым и Бабариным немецкая сторона посчи­тала в какой-то мере справедливо «историческим событием». Между тем подлинный «прорыв» к германо-советскому сближению обозначил­ся лишь во внутригерманском процессе принятия решений. Советская же сторона продолжала держаться выжидающе сдержанно. Только по­следующая беседа с самим министром помогла разрядить длительное время сохранявшуюся советскую напряженность. Позднее знакомый с закулисной стороной событий Кёстринг, «оглядываясь назад», задался вопросом, «не потому ли немецкий замысел (пакт Гитлера — Стали­на. — Я.Ф.) только и удался, что Риббентроп... пригласил к себе совет­ника посольства Астахова и в необычно долгой беседе не оставил и тени сомнения в том, что Гитлер вскоре нападет на Польшу»[908].

И в самом деле, через несколько дней министр иностранных дел, «теперь проявивший невероятную деловитость»[909], сам вмешался в происходящие события и в беседе с Астаховым подтвердил высказан­ные Шнурре предложения.