Сталину подбрасывают новую идею

Сталину подбрасывают новую идею

В этот период германское посольство в Москве видело свою основ­ную задачу в том, чтобы, несмотря на резкое ограничение своих воз­можностей к переговорам из-за указаний Гитлера от 29 и 30 июня, поддержать едва начавшийся германо-советский обмен мнениями. А это было непросто. Особенно трудным в эти июньские дни было поло­жение посла. Недостаточные успехи, о чем он сообщал в своих осторож­ных записках, стиль и язык которых все более резко противоречили культивировавшимся в Берлине эйфорическим победным настроени­ям, по-видимому, сильно восстановили против него Гитлера и Риббент­ропа. Отдельные дипломатические документы создают впечатление, что в первые недели июля Шуленбург, должно быть, ожидал, что его скоро отзовут[840]. Он направил посланника фон Типпельскирха в дли­тельную служебную командировку в Берлин, чтобы воспрепятствовать в этот важный момент изменениям в личном составе посольства.

В частном порядке посол писал в Берлин, что Типпельскирх ос­тавил Москву 3 июля 1939 г., хотя у него «не было к этому никакого желания!!!»[841]. Как следует из его частного письма Шуленбургу, по­сланник заявил на Вильгельмштрассе сотруднику Риббентропа по экономическим вопросам, раздраженному господствовавшими в посольстве взглядами: «Посольство и прежде всего Вы сами сделали все возможное, но мы ведь не можем же затащить Молотова и Мико­яна через Бранденбургские ворота!» В отделе кадров Типпельскирх посетил всех ответственных чиновников, каких только можно было найти, и «высказался в смысле Ваших (то есть посла — И.Ф.) указа­ний против того, чтобы кто-нибудь из нас был бы отсюда переве­ден»[842]. Тем временем Шуленбург был вынужден пребывать в посольстве или, как он выразился, «на месте», не имея даже права предпринять длительную поездку по стране. В те дни в частных по­сланиях этого обычно сдержанного и невозмутимого человека зазву­чали пессимистические нотки, перемежающиеся с сомнением и иронией. Он, в частности, писал: «...порой жизнь мне уже не кажется такой прекрасной! Однако нужно не поддаваться унынию и не вешать голову». И вновь: «Политические дела все еще без изменений. Англо-франко-советские переговоры пока не завершены. Напряженность в международной обстановке сохранится... Но я остаюсь оптимистом и не верю, что из-за Данцига[843] возникнет крупный конфликт. Мои соб­ственные дела обстоят здесь и не хорошо и не плохо. Пожалуй, слиш­ком «поздно»! Ты должна и дальше желать мне успеха». И далее: «"Политические' известия, которые ты получила, рассмешили ме­ня[844]. Мы еще не дожили до того, чтобы фюрер и Сталин вели пере­говоры о разделе Польши!! И здесь — и не только здесь!! — распространилось известие, будто в Москву с особой миссией приез­жает господин фон Папен... Почти!! Только не господин фон Папен, а папа!»[845]

Усилия Типпельскирха в Берлине посол поддержал в личном пись­ме статс-секретарю, сообщив ему, что «считает... правильным на пути нормализации наших отношений с Советским Союзом пока у госпо­дина Молотова ничего больше не предпринимать. Я полагаю, что лю­бая поспешность только повредила бы... Тем не менее кое-что мы можем и должны делать»[846]. Так как «большие дела» из-за сопротив­ления с той и другой сторон в настоящее время, дескать, невозможны, следовало бы пока ограничиться «малыми». Опыт, мол, показывает, что в международных сношениях хорошую или плохую атмосферу со­здают не договоры и соглашения, а, скорее, манера улаживания по­вседневных дел. Здесь, писал Шуленбург, открывается «для наших замыслов широкое поле деятельности, однако не столько в Москве... сколько у вас в Берлине». Посол предложил за счет изменения тона, немного более приветливого обхождения дать наконец-то советским представителям в Берлине доказательства доброй воли. Любезности и. различные льготы постепенно привели бы к реальному изменению об­щего климата. Начальнику восточноевропейской референтуры Шлипу посол одновременно рекомендовал «доказать русским на мелочах повседневной жизни, что мы хотим улучшения наших отношений», и добавил: «Я был бы Вам благодарен, если бы Вы стали активно дей­ствовать в этой области»[847].

В Москве контакт с Наркоматом иностранных дел установил его итальянский коллега. Шуленбург рекомендовал ему ограничиться под­тверждением немецкой готовности к улучшению отношений. В беседе с Потемкиным 4 июля Россо намекнул на последнюю беседу Шулен­бурга с Молотовым и на немецкое желание нормализации отношений. Как сообщил Россо министру Чиано, Потемкин проявил крайнюю сдержанность. «Хорошие отношения между обеими странами, без со­мнения, явились бы успокаивающей гарантией сохранения мира», — без всякого выражения, но многозначительно сказал он. Отвечая на вопрос Россо о состоянии советских переговоров с западными держава­ми, Потемкин указал на еще имеющиеся нерешенные вопросы; он подчеркнул, сославшись на речь Молотова в Верховном Совете, что Советское правительство подпишет документ только тогда, когда все сформулированные им условия будут выполнены[848].

Шуленбург был удовлетворен результатом такого «прикрытия с фланга» и подчеркнул, что этого пока достаточно[849]. В сообщении ми­нистерству иностранных дел он прокомментировал эту беседу в преуве­личенно позитивном смысле, который выдавал стремление бороться за продолжение начавшихся переговоров. В соответствии с его трактовкой у итальянского посла якобы сложилось «впечатление, что Потемкин рассматривал переговоры оптимистичнее», чем раньше, а в отношении Германии заявил, «что соглашение Советского Союза с Германией яви­лось бы самой действенной гарантией мира»[850]. С той же целью он на­звал очень умеренный советский встречный жест, за который министерство иностранных дел сражалось несколько недель и который касался обмена заключенными, «первым за долгое время существен­ным признаком движения навстречу»[851].

Посланник фон Типпельскирх нашел в Берлине лишь ограничен­ное понимание позиции германского посольства в Москве. Риббентроп «не пожелал его видеть». Специалист по международному праву и ру­ководитель юридического отдела д-р Гауе, с которым он, по-видимому, должен был проконсультироваться по вопросу пакта о ненападении, от­сутствовал. Статс-секретарь фон Вайцзеккер стремился в первую оче­редь получить информацию о ходе переговоров по тройственному пакту. По поводу беседы Шуленбурга с Молотовым он заметил, что, «по его мнению... пока в политической сфере» с немецкой стороны «сделано достаточно... в области же экономической можно было бы, пожалуй, попытаться продвинуться дальше, однако не торопясь и поэтапно». В противоположность Шуленбургу дальнейшее «углубление темы «Бер­линский договор» казалось Вайцзеккеру нежелательным»[852]. Помимо прочего, причиной этого, должно быть, явилась боязнь Вайцзеккера действенного германо-советского соглашения. Переоценивая негатив­ные последствия для Германии пакта СССР с западными державами, он в то же время полагал, что если «вместо западных держав партнером Сталина станет Гитлер», то это приведет к «катастрофическим послед­ствиям»[853]. Помощник статс-секретаря Вёрман в разговоре с Типпельскирхом также сделал «интересное замечание о Берлинском договоре, в связи с чем представляется целесообразным эту тему без инструкций больше не затрагивать. Подробности устно!»[854]. В целом проблема «Со­ветский Союз» по тем впечатлениям, которые сложились у Типпельскирха в Берлине, представлялась «по-прежнему в высшей степени интересной. Однако мнения неустойчивые, неокончательные. Форми­рование политической воли еще не закончено».

В это время решительнее всего на Вильгельмштрассе за переговоры с Россией выступал отдел экономической политики. Шнурре предстал перед Типпельскирхом «в не очень хорошем настроении. Он неодно­кратно подчеркивал, что без положительной реакции со стороны Мо­лотова невозможно продвинуться дальше». Вместе с тем посольству еще с времен переговоров Шуленбурга с Астаховым было известно, что слишком позитивные отчеты Шнурре преследовали определенную цель. Так, Типпельскирх сообщил послу, что Вёрман в разговоре с ним «счел важным, что Советы в лице Астахова проявили инициативу к сближению», и добавил: «Я не возражал, однако указал на опублико­ванное сообщение о негативном заявлении здешнего полпредства, ко­торого он не заметил»[855].

По настоянию своих экономических советников Риббентроп в на­чале июля предложил Гитлеру вновь вернуться к вопросу экономиче­ских переговоров. На 7 июля в рейхсканцелярии было назначено совещание. На нем Гитлер хотел решить, следует ли возобновить пере­говоры на выдвигаемых советской стороной условиях. Готовясь к этому совещанию, Шнурре направил в бюро министра соответствующие ма­териалы и попросил начальника бюро Эриха Кордта позаботиться о том, чтобы указание Гитлера от 30 июня было отменено, а проект статс-секретаря от 28 июня относительно немецкой готовности возобновить экономические переговоры на советских условиях — принят и направ­лен в германское посольство в Москву[856]. Кордт добился, чтобы «дирек­тиву... министр иностранных дел доложил фюреру»[857], и Гитлер проект Вайцзеккера одобрил. Таким образом, «по указанию Гитлера» была принята «предложенная Микояном основа..., хотя она удовлетво­ряла лишь в малой степени. Все детали теперь подробно обсудили спе­циалисты с Риббентропом, который со своей стороны обратился за инструкциями к Гитлеру. Ожидая, что Астахов и Бабарин немедленно передадут в Москву любое высказывание немецкой стороны, специа­листам поручили вставить определенные похвальные отзывы Гитлера о Сталине»[858].

На следующий день, 6 июля, Риббентроп поручил Вайцзеккеру проинструктировать в этом смысле германское посольство в Москве. Вечером Риббентроп дал ужин в честь болгарского премьер-министра Георгия Киосейванова, на который он в качестве единственного ино­странного гостя пригласил итальянского посла в Берлине. Сияющий и уверенный в успехе Риббентроп сообщил Аттолико, что на следующий день он уходит в летний отпуск. Тем самым он хотел рассеять впечатле­ние богатого кризисами лета. Аттолико воспользовался этой возможно­стью, чтобы задать министру несколько вопросов.

Вопрос о немецком «путче» в Данциге (17—18 июня Геббельс вы­ступил в Данциге с подстрекательскими речами, которые очень сильно обеспокоили итальянское правительство) Риббентроп отверг как «чис­тую выдумку»[859]. Она, дескать, является частью «войны нервов», из которой Германия, как и из любой другой войны, выйдет «победите­лем». Если же Польша нападет на Данциг, добавил Риббентроп, то Гер­мания заставит Польшу «за 48 часов сложить оружие, и вопрос таким путем о Данциге будет решен...». На помощь Франции и Англии, по его словам, Польше рассчитывать не следует: Франция была бы в кратчай­ший срок «уничтожена», Париж «превращен в пыль», а Англия, если бы она решилась что-то предпринять, «пошла бы навстречу гибели импе­рии». На вопрос Аттолико о факторе «Россия» Риббентроп ответил с пренебрежением: «Что может предпринять Россия? Да ничего. Россия ничего и не хочет делать. Даже заключив пакт, она не выступит. Впро­чем, — доверительно зашептал Риббентроп Аттолико, — я сегодня сам направил Шуленбургу новые инструкции, которых будет достаточно, чтобы подбросить Сталину новую идею»[860].

7 июля[861] Вайцзеккер дал германскому послу в Москве указа­ние на «вопросы Микояна по еще не решенным пунктам» отвечать в благоприятном для советской стороны духе. При этом, согласно первоначальному тексту инструкции, следовало действовать так, чтобы не возникло впечатления поспешности, и выполнение пору­чений перенести «до следующей беседы с Молотовым, если эта за­держка не превысит нескольких дней». Более длительную оттяжку в Берлине считали «нежелательной». (Перед отправкой телеграммы эти фразы были вычеркнуты.) Нужно было пока отстаивать немец­кое желание относительно «приезда Шнурре в Москву с особыми полномочиями». Оставалось незыблемым и предписание о том, что беседу с Микояном «следовало вести таким образом, чтобы она не выглядела как немецкое давление. Напротив, нашу точку зрения необходимо изложить в деловой, спокойной манере, предоставив дальнейшее русским. Мы ни в коем случае не должны становиться в позу просителя». Перед своим отъездом Риббентроп лично одоб­рил телеграмму.

С этим «германо-советские экономические переговоры, хотя и мед­ленно, пришли в движение»[862]. 10 июля 1939 г. Хильгер сообщил Ми­кояну германское решение[863]. 16 июля 1939 г. Микоян известил Хильгера о том, что некоторые вопросы требовали дополнительного разъяснения и что он поручил заместителю руководителя советского торгового представительства в Берлине Бабарину разобраться с ними в Берлине в ходе беседы со Шнурре[864]. Когда Шнурре 18 июля 1939 г. на­конец принял Бабарина, тот вручил ему письменное заявление, кото­рое, согласно записи Шнурре, «не соответствует объективно состоянию переговоров и истолковывает сообщения Хильгера Микояну в пользу советской позиции»[865].

Хотя и неохотно, но Шнурре пришлось согласиться на продолже­ние переговоров в Берлине. В политическом плане, подчеркнул он с сожалением, пропадал запланированный германской стороной «по­литический эффект, который связывался с переговорами в Москве... так как переговоры в Берлине, по всей вероятности, не будут известны широкой общественности». И все же, по его мнению, это был един­ственный путь, чтобы сперва, «хотя бы в экономической области, на­чать более тесное сотрудничество между Германией и Советским Союзом — факт, который не приминет оказать свое воздействие и в Польше и в Англии».

Как видно, Гитлер скептически оценивал возможные итоги перего­воров. 10 июля он, осуществляя высказанное в Вильгельмсхафене 1 ап­реля 1939 г. намерение, объявил о проведении со 2 по 11 сентября 1939 г. «партийного съезда мира»[866]. Таким путем Гитлер, с одной сто­роны, маскировал свои истинные планы нападения на Польшу, а с дру­гой — оставлял открытой возможность отказаться от польского похода, если бы не удалось поладить со Сталиным и тот заключил бы действен­ный военный союз с западными державами. Одновременно он, как и в январе того же года, искал удобный случай, чтобы лично повлиять на высшего представителя Сталина в Германии. По приглашению статс-секретаря поверенный в делах Астахов в этом году впервые поехал в Мюнхен на фестиваль германского искусства, который открылся 14 июля торжественным приемом Гитлера в его резиденции и отмечал­ся как «подлинный праздник мира». Гитлер использовал этот повод, чтобы представителя Сталина в Германии, к которому и так «отнеслись с особым вниманием»[867], лично поприветствовать с подчеркнутой лю­безностью[868].

Астахов разгадал смысл этого жеста и в своем отчете Наркомату иностранных дел обрисовал Гитлера болезненно-усталым, неряшливо одетым, духовно и физически запущенным человеком. Подчеркнутую вежливость Гитлера Астахов увязал с отмеченным в последние недели советским представительством небывало корректным, демонстративно уважительным отношением, с отсутствием обычных выпадов в прессе и в речах, где даже перестал упоминаться «большевизм». Хотя немцы, писал Астахов, после известных бесед Вайцзеккера и Шуленбурга не предприняли никаких официальных демаршей, чтобы перетянуть со­ветских представителей на свою сторону, они не упускают случая дать понять, «что они готовы изменить политику в отношении нас и останов­ка, мол, только за нами». По словам Астахова, ряд поступавших в пол­предство писем содержит «советы» дружить с Германией, пойти на раздел Польши и т.п. Причины подобных перемен он видел в чрезмер­ной озабоченности германского руководства исходом трехсторонних переговоров. Одновременно якобы заметно усилился нажим немцев на Прибалтийские страны. Наступившее «затишье перед бурей» не сулит, дескать, ничего хорошего[869].

Встреча Гитлера с Астаховым произошла на глазах итальянского посла в тот момент, когда Муссолини советовал в польском вопросе пойти на компромисс и предложил для урегулирования польского кризиса созвать международную конференцию без участия СССР. В своем сообщении министру иностранных дел Чиано Аттолико высказал пред­положение, что Гитлер в известном смысле еще не определился. «Он придает почти решающее значение окончательной позиции СССР, — писал Аттолико. — Кроме того, он и не помышляет о том, чтобы попы­таться ударить по Данцигу и коридору, не будучи уверенным в том, что конфликт с Польшей удастся "изолировать"»[870].

Впечатление, что Гитлер не хочет осуществлять свои польские пла­ны без учета позиции великих держав, позволило и германской дипло­матии сделать короткую передышку. 17 июля Шуленбург писал в частном письме в Берлин, что мир полон воинственных призывов. По­всюду «утверждают, что в августе разразится война всех против всех. Я являюсь и остаюсь оптимистом». Англичане и французы, писал он дальше, «все еще безрезультатно потеют на переговорах с Советами. У нас тоже достаточно всяких мелких неприятностей, которых здесь не избежать». Так, «сегодня все утро пришлось провести в Наркомате ино­странных дел»[871].

21 июля Вайцзеккер жаловался на затянувшееся «грозовое» лето. В своем дневнике он записал, что в центре размышлений «все еще стоит вопрос, будет ли «из-за Данцига» в скором времени европейская война. Мы и англичане — в этом, собственно, заключается проблема. Так как теперь сам фюрер не желает связываться с западными державами и в то же время, как утверждают, неуверен, что сможет локализовать войну с Польшей, то я по-прежнему верю в нашу общую мирную линию. У анг­личан, хотя и по другим причинам, положение такое же. Возможный союз с русскими они оценивают с военной точки зрения невысоко, рус­ских нужно очень упрашивать... Если мы преодолеем летнюю исте­рию... то... возникнет ситуация, при которой Берлин и Лондон будут склоняться к новому компромиссу. В общем, можно быть оптими­стом»[872]. На горизонте замаячил «второй Мюнхен».