II тезис: инициатива исходила от Гитлера

II тезис: инициатива исходила от Гитлера

Поборники этого прямо противоположного тезиса могут привести более веские доказательства. Подобная точка зрения основывается на большом количестве не вызывающих сомнения сообщений очевидцев, и ее сторонники предпочитают держаться подальше от мнимой очевид­ности недостаточно исследованных источников и документов. Здесь ре­же, чем в первой группе, проявляется идеологическое начало. По крайней мере идеология не выступает в качестве deus ex machina, вос­полняющей существующие пробелы в знаниях.

Свидетельские показания, в которых ответственность за заключе­ние пакта возлагается на Гитлера, частично родились в непосредствен­ном временном контексте германских контактов, а частично вскоре после них. Так, 18 июня 1939 г. статс-секретарь министерства ино­странных дел Эрнст фон Вайцзеккер отметил в своем дневнике, что, по­мимо Японии, германская «игра» прежде всего касалась России. Он пи­сал: «Мы делаем авансы... Русские, однако, все еще очень недоверчивы»[44]. Руководитель бюро Риббентропа д-р Эрих Кордт позднее сообщил: «Как известно, Гитлер... распорядился провести предварительный зондаж», который, однако, долгое время не давал «никаких конкретных результатов»[45]. В конце мая 1939 г. посол Фрид­рих Гауе узнал от Риббентропа, что «с некоторых пор Адольф Гитлер размышляет над тем, чтобы попытаться» наладить новые отношения с СССР. Он приказал «выяснить, пойдет ли СССР на это»[46]. Доктор Карл Юлиус Шнурре, заведующий восточноевропейской референту­рой отдела экономической политики министерства иностранных дел, имея в виду порученный ему зондаж советской стороны, уверенно заяв­ляет, что именно Гитлер в конце июля 1939 г. решил «проявить иници­ативу в отношении Советского Союза»[47].

После подписания пакта об «удачном ходе», о победе Гитлера, до­могавшегося расположения Сталина с начала лета 1939 г., помимо са­мого посла[48], с позиций германского посольства в Москве говорил и военный атташе генерал Кёстринг[49]. Уполномоченный по экономиче­ским вопросам, а впоследствии советник посольства Густав Хильгер, будучи в курсе проходивших в Берлине и Москве переговоров, мог сообщить, что где-то в конце июля 1939 г. Гитлер совершенно определенно решил «взять на себя инициативу в налаживании взаимопонимания с русскими»[50].

Еще в военные годы подобной точки зрения придерживались многие западные исследователи. Так, в 1941 г. Фредерик Л.Шуман писал об «обхаживании нацистов», которое, как он предполагает, началось в марте 1939 г. и стало прямо-таки «пылким» после от­ставки Литвинова 3 мая 1939 г.[51] Джон Уилер-Беннетт утверждал в 1946 г., что с апреля 1939 г. Гитлер предпринял усилия, чтобы ценою значительных уступок Сталину купить советский нейтра­литет, но что Сталин еще некоторое время продолжал проявлять недоверие[52]. Двумя годами позднее Л.Б.Намир согласился с подо­бным мнением и подчеркнул, что Советский Союз, если смотреть объективно, в силу своей позиции, идеологии и тактики не был за­интересован в поспешном принятии германских предложений[53]. И наконец, свидетельства в пользу гипотезы о «заигрывании немцев» со Сталиным проанализировал Уатт. Он засвидетельствовал высо­кую степень правдоподобия этой гипотезы, однако указал на не­хватку необходимых для окончательного подтверждения материалов[54].

Из числа немецких историков такую же точку зрения высказал в 1959 г. в своей речи в Бонне по случаю вступления в должность Макс Браубах[55]. К ней приблизился, исследуя обстоятельства возникнове­ния пакта, и Георг фон Раух, который констатировал: «Побуждающей стороной на германо-советских переговорах был, бесспорно, Гитлер. Нетерпение... относительно дальнейших насильственных приобрете­ний здесь очевидно»[56].

Вплоть до недавнего времени такого же взгляд а полностью при­держивалась и советская историография. В период сталинизма ее объективность страдала от превалирующей заинтересованности в на­циональном самоутверждении. Во время первой либерализации офи­циальных установок для исторических сочинений при Н.С.Хрущеве о «германских авансах», «германской дипломатической оффензиве» и о «речах нацистской сирены»[57] заговорил главный свидетель того време­ни, бывший посол СССР в Лондоне И.М.Майский. Ему вторили другие советские историки. В изданной в 1962 г. и ныне во многом устаревшей «Истории Великой Отечественной войны» говорится о решении «гер­манского правительства» «отсрочить войну против СССР». Поэтому оно «проявило инициативу в достижении договоренности с Советским Союзом» ,то клянясь в «дружественных чувствах», то прибегая к «пря­мым угрозам»[58].

О «германском зондаже», о «неоднократных предложениях» гер­манского правительства вступить в переговоры писали в том же году в журнале «История СССР» И.К.Кобляков[59], а в 1968 г. — в книге «Особая папка "Барбаросса"» Лев Безыменский[60]. Авторы переве­денной в 1969 г. на немецкий язык «Истории внешней политики СССР»[61] особо отметили, что после предшествовавшего зондажа, осу­ществленного через Вайцзеккера, Шуленбурга и Шнурре, Советско­му правительству «в тяжелых условиях» лета 1939 г. было предложено «заключить договор о ненападении». У СССР будто бы не было иного выбора, кроме как согласиться с этим предложением. Так выглядела в сжатой форме классическая советская аргументация. Она лежала в основе соответствующих разделов изданной в 1970 г. «Истории КПСС»[62]. В 1972 г. в журнале «Вопросы истории» эту точку зрения развил И.Ю.Андросов[63], назвавший прямолинейную, по его мнению, манеру немецкого подхода «фронтальным зондажем»; её же в 1979 г. подробно, с привлечением советского документального мате­риала изложил и обосновал латвийский коллега В.Я.Сиполс[64]. И за­вершая этот далеко не полный список, следует упомянуть И.Ф.Максимычева, который в 1981 г. отверг «утверждение, будто СССР проявил инициативу к... переговорам с Германией», и подчер­кнул, что то был германский зондаж советской позиции, и ничто иное»[65]. В подтверждение он, как это сделали до него Майский, Сиполс, Андросов и др., подробно проанализировал главные обстоятель­ства установления германо-советских контактов и содержание предварительных переговоров и довольно убедительно обосновал свою точку зрения. В своей последней новаторской работе «За несколько месяцев до 23 августа 1939 г.»[66], опубликованной в мае 1989 г., В.Я.Сиполс впервые обнародовал большое количество архивных ма­териалов Министерства иностранных дел СССР, цитируя главное из этих документов, что явилось обнадеживающим предвестником 22-го тома «Документов внешней политики СССР», охватывающих 1939 г., который с большим интересом ожидает ученый мир с момента выхода в свет в 1977 г. 21-го тома, содержащего материалы, относящиеся к 1938 г.

С постепенным признанием существования дополнительных секретных протоколов к договору о ненападении в СССР устранено препятствие, сильно стеснявшее советскую историческую науку и ме­шавшее публикации документов[67], хотя некоторые советские истори­ки, не замеченные западной общественностью и критикой, уже давно обошли это табу и косвенным образом указали на существование тай­ных территориальных сделок. Так, в первой послевоенной «Истории Великой Отечественной войны Советского Союза 1941 — 1945гг.» гово­рилось, что в условиях лета 1939 г. Советское правительство видело в договоре единственную возможность спасти от германского вторжения Западную Украину и Западную Белоруссию, а также Прибалтику. По­этому правительство СССР добилось от Германии «обязательства не переступать линии рек Писа, Нарев, Буг, Висла, Сан»[68]. Но воп­рос о характере обязательств оставался открытым и после сделанного В.Я.Сиполсом в конце 70-х годов следующего уточнения: «Поскольку Германия была весьма заинтересована в заключении договора о нена­падении, Риббентроп в ходе переговоров принял определенные допол­нительные (односторонние) обязательства. Сознавая, что для Советского Союза было особенно важно защитить от агрессии примы­кающие к его западным границам области (Прибалтику, Западную Ук­раину, Бессарабию и т.д.), Риббентроп гарантировал, что Германия будет уважать неприкосновенность этих территорий[69].

Таким образом, Сиполс уже пробил брешь в стене отрицания, ко­торую советские историки с наступлением периода гласности быстро заполнили дополнительным содержанием. В начавшихся поисках, ка­савшихся формы и существа достигнутых в тот период договоренно­стей, камнем преткновения сразу же стал вопрос о подлинности пока единственного известного текста секретного дополнительного прото­кола, заснятого Карлом фон Лёшем на пленку в 1944 г. вместе с дру­гими важными документами, подлежавшими уничтожению. Снимки немецкого альтерната этого протокола (на русском и немецком язы­ках) хранятся в политическом архиве министерства иностранных дел в Бонне[70]. Сложности с признанием подлинности сфотографирован­ного документа усугублялись и тем, что подписавший его Молотов — на фоне отказа советской стороны обсуждать этот протокол на Нюрн­бергском процессе — наложил на советскую дипломатию того време­ни обет молчания[71]. По этой причине советским дипломатам труднее, чем историкам, давалось постепенное признание подлинности прото­кола. Статья Валентина Фалина[72], а также его выступления в орга­низованной Агентством печати «Новости» в августе 1988 г. в Москве дискуссии на тему «Европа перед второй мировой войной»[73] отражали агностическую позицию.

Первым из советских историков за безусловное признание подлин­ности этих документов высказался в конце сентября 1988 г. в газете «Советская Эстония» Юрий Афанасьев[74]. К этой точке зрения присо­единились М.Семиряга[75], В.Кулиш, Х.Арумяе. В первые месяцы 1989 г., знаменующего 50-ю годовщину трагической даты 23 августа 1939 г., ряд советских дипломатов и ученых-историков, занимаю­щихся этими вопросами, сошлись во мнении, что в отсутствие подлин­ников документов можно по крайней мере констатировать, что пре­дыстория, дальнейшие события и более поздние советские публикации свидетельствуют об обоюдном точном соблюдении той линии раздела, которая указана в единственной известной копии (предполагаемого) протокола. Эта точка зрения была обоснована начальником Историко-дипломатического управления МИД СССР Ф.Н.Ковалевым[76] в от­кровенной дискуссии на заседании Комиссии ЦК КПСС по вопросам международной политики 28 марта 1989 г. Советско-польская комис­сия историков в своих предварительных выводах в мае 1989 г. также указала на то, что «последующее развитие событий и дипломатиче­ская переписка (дают) основание заключить, что договоренность, ка­сающаяся сфер интересов двух стран (примерно вдоль линии рек Писа, Нарев, Висла, Сан), в определенной форме была достигнута в августе 1939 года»[77].

После многочисленных публикаций в журналах Прибалтики[78] впервые русский текст немецкого альтерната попал в центральную пе­чать (в связи с положительным ответом на вопрос о подлинности) благодаря стараниям московского историка и публициста Льва Безыменского[79]. Лед, таким образом, был окончательно сломлен. Срочно созданная по предложению депутата из Эстонии ЭЛипмаа, вы­двинутому 1 июня 1989 г.[80], Комиссия Съезда народных депутатов СССР по политической и правовой оценке советско-германского дого­вора о ненападении 1939 г.[81] принялась за сложную работу по установ­лению общего характера этого пакта. Страстные речи некоторых преимущественно прибалтийских депутатов, требовавших критиче­ского анализа документов и заявлявших о недействительности секрет­ного дополнительного протокола[82], определял содержание и темп работы комиссии. Председатель комиссии Александр Яковлев в своем интервью газете «Правда» от 18 августа 1989 г.[83] сделал подробный предварительный отчет о результатах работы.

В декабре 1989 г. комиссия Яковлева представила второму Съезду народных Депутатов СССР свой заключительный отчет. К отчету прилагался документ из личного архива Молотова, датированный ап­релем 1946 г., который подтверждает, что советский оригинал секрет­ного дополнительного протокола от 23 августа 1939 г. в момент его подписания имелся. Текст приложенной к документу копии русского оригинала идентичен тексту, хранящемуся в политическом архиве министерства иностранных дел в Бонне. На этом основании 24 декаб­ря 1989 г. Съезд народных депутатов принял постановление, которое на основе графологической, фототехнической и лексической экспер­тизы подтверждает факт существования протокола. Утвержденное Председателем Президиума Верховного Совета СССР М.Горбачевым, оно констатирует, что этот и последующие секретные протоколы яви­лись отходом от ленинских принципов советской внешней политики, и признает их юридически несостоятельными и недействительными с момента подписания. Таким образом Советское правительство осво­бодилось от рокового наследия.

Во всех этих публикациях, за исключением последних работ Вячеслава Дашичева, разделяющего традиционные взгляды немец­ких историков, инициатива Гитлера под сомнение не берется. Вместе с тем предметом все более критической оценки становится вопрос о соучастии Сталина, выразившемся в принятии германских предложений. Так, В.Дашичев вновь подчеркивает, что, хотя Гит­лер и «обвел Сталина вокруг пальца», в то же время пакт несет на себе «особую печать личности Сталина», по-своему способствовав­шего в определенные моменты процессу сближения[84]. Рассуждая подобным образом, представители реформистского направления в дебатах советских историков близко подходят к третьей концепции обстоятельств возникновения договора.