Третий немецкий контакт: первая беседа Шуленбурга с Молотовым

Третий немецкий контакт: первая беседа Шуленбурга с Молотовым

В этот трудный период внешнеполитической переориентации гер­манский посол, все еще находившийся на совещании в Берлине, пере­дал 17 мая Советскому правительству просьбу о встрече в возможно короткий срок с наркомом иностранных дел и его заместителем. Обе бе­седы состоялись в субботу, 20 мая. Предшествовавшие обстоятельства позволяли предполагать, что эти беседы станут формальным началом германо-советских переговоров[643].

Посол отправился на беседы со смешанными чувствами. Ведь он в Берлине «предсказал»[644], что усадить Советское правительство за стол переговоров будет очень трудно, хотя его и уверяли, что советское представительство в Берлине в лице поверенного в делах заявило ра­ботникам министерства иностранных дел, что советская внешняя политика строится теперь на другой основе[645]. Кроме того, Риббентроп «рекомендовал проявлять максимальную осторожность»[646]. С одной стороны, позицию Москвы на переговорах ни в коем случае нельзя бы­ло усилить за счет слишком откровенного предложения, с другой же стороны, Токио не следовало знать о немецких контактах. Поэтому в конце концов задача посла свелась всего лишь к осторожному зондиро­ванию. Кроме того, Шуленбург знал из разговоров в Берлине, что одна из целей демарша в Москве состояла в том, чтобы торпедировать англо-франко-советские переговоры. Таков был тактический замысел, кото­рый внешне устраивал в связи с этим зондированием и министра иностранных дел и статс-секретаря и который одобрил все еще колеб­лющийся Гитлер. Давая свое согласие, Муссолини намеревался в первую очередь воспрепятствовать созданию союза трех держав[647]. Риббентроп не счел необходимым посвятить в эти планы своего посла в Москве. Однако посол, задавая вопросы, хорошо уяснил положение ве­щей. Отрицательные ответы министра[648] лишь подтвердили предполо­жение о том, что здесь главным образом преследуются тактические цели.

Роль, отводившаяся в этой игре послу, в такой же мере противоре­чила его политическим планам создания прочной договорной системы, которая связала бы Гитлеру руки на Востоке, в какой она не соответст­вовала принципиальному пониманию Шуленбургом задач дипломатии. Возникшее между служебным поручением и собственным убеждением противоречие вынуждало посла быть чрезвычайно бди­тельным, что, в частности, нашло свое выражение в особой сдержанно­сти и в тщательном выборе слов при разговоре. Как справедливо заметил Шорске, Шуленбург редко бывал таким «скованным»[649], как во время первой беседы с наркомом иностранных дел Молотовым. Про­явив сугубую осторожность в разговоре и в отчетах, посол в то же самое время позаботился о том, чтобы в руки иностранцев попало как можно больше информации. Данное обстоятельство показывает, каким про­блематичным представлялось ему это поручение, насколько всесторонне он оценивал последствия и в какой мере был готов разделить ответственность, связанную с возложенной на него миссией.

В его сообщениях отчетливо проступает резкий контраст между доброжелательным характером встречи (Молотов отнесся к послу «дружелюбно», а в конце даже «любезно») и резкой отповедью Молото­ва на немецкое предложение. Согласно инструкции, Шуленбург начал беседу[650] с заявления о готовности Германии возобновить экономиче­ские переговоры, поскольку-де прошлые трудности с поставками уст­ранены и, кроме того, наступило улучшение общей атмосферы. Он предложил, чтобы Шнурре «в самое ближайшее время» приехал в Мос­кву и намекнул, что, «по мнению Берлина... если я правильно понял, успешное завершение экономических переговоров улучшило бы пол­итический климат». Этим Шуленбург дал понять, что имперское пра­вительство хочет использовать экономические переговоры в качестве прелюдии к переговорам политическим.

Молотов ответил резко и с иронией. Он, согласно записи Шулен­бурга, назвал весь ход предшествовавших экономических переговоров свидетельством того, «что германская сторона не относилась серьезно к делу, а по политическими соображениям лишь играла в переговоры».

Дескать, «новые переговоры» — это также лишь «политическая игра, а не серьезные намерения». Здесь не было никакого утрирования взгля­дов Молотова, который, как это следует из его собственной записи, за­явил, что о приезде Шнурре в Москву слышат не в первый раз. И далее: «Я сказал затем, что у нас создается впечатление, что германское пра­вительство вместо деловых экономических переговоров ведет своего рода игру; что для такой игры следовало бы подыскать в качестве парт­нера другую страну, а не правительство СССР. СССР в игре такого рода участвовать не собирается».

«Подозрение» и «старое советское недоверие» к немецкой тактике и целям — так охарактеризовал посол реакцию Молотова на германское предложение. Согласно записи Молотова, Шуленбург долго пытался убедить его в том, что у германского правительства есть «определенные желания урегулировать экономические отношения с СССР... На это я ответил, что мы пришли к выводу о необходимости создания соответст­вующей политической базы для успеха экономических переговоров. Без такой политической базы, как показал опыт переговоров с Герма­нией, нельзя разрешить экономических вопросов»[651].

Шуленбург воспринял данное заявление главным образом как жа­лобу на непредсказуемый характер немецкой политики и, по словам Молотова, «снова и снова отвечал повторением того, что Германия серьезно относится к этим переговорам, что политическая атмосфера между Германией и СССР значительно улучшилась за последний год, что у Германии нет желания нападать на СССР, что советско-герман­ский договор действует и в Германии нет желающих его денонсиро­вать». Лишь после этого Шуленбург спросил, что следует понимать под «политической базой». Молотов уклончиво ответил, что над этим сле­дует и немецкой и советской сторонам подумать. Это побудило посла несколько раз настойчиво просить о конкретизации заявления. Моло­тов, однако, от прямого ответа ушел.

Указание на отсутствовавшую политическую базу было для Шу­ленбурга «большой неожиданностью» (Молотов), и он поторопился пе­редать его в Берлин. Здесь он увидел зацепку, позволяющую начать политическую дискуссию, которая отвечала бы и советским интересам.

Между тем немецкие специалисты были склонны истолковывать действия Шуленбурга как «первую конкретную немецкую реакцию на советские предложения»[652], а упоминание Молотовым «политической базы» — как первое официальное заявление о советском желании к сближению с национал-социалистской Германией[653], как приглашение Гитлеру к тому союзу, который позднее и стал пактом Гитлера —Ста­лина.

Важные моменты свидетельствуют, однако, что, во-первых, стрем­ление к «политической базе» являлось выражением принципиальной советской потребности в прочных связях. B-новой ситуации Советское правительство не хотело больше мириться с капризами немецкого зиг­загообразного курса, с бесцеремонным отношением к себе и с насмеш­ками в иностранной прессе. Обмен товарами и технологиями, в которых СССР теперь, как никогда раньше, действительно нуждался для развития своей оборонной промышленности, не должен был, как прежде, «висеть в воздухе», его следовало поставить на упорядоченную и надежную основу[654]. Во-вторых, за стремлением к «политической ба­зе» могло скрываться намерение, поддерживая переговоры, в какой-то мере способствовать стабилизации отношений и тем самым предупре­дить новые неожиданные потрясения. И наконец, в нем отразилась — более выпукло, чем в прежних заявлениях Астахова, — определенная готовность к установлению новых политических отношений, которая помимо желания ограничить свободу действий Гитлера, содержала не­кий налет политического умиротворения.

В Берлине эту формулу не без основания истолковали как выраже­ние минимального сомнения относительно «существования политиче­ской базы для возобновления переговоров»[655].

Между тем посол с этой поры стал употреблять выражение «пол­итическая база», для того чтобы побудить обе стороны к конкретизации намерений. Как сообщил он своему министру, «у него сложилось впе­чатление, что Молотов хотел бы выиграть время, не иметь с нами в настоящий момент никаких дел и при возможных политических предложениях предоставить нам право действовать первыми». То было приглашение выдвинуть конкретное предложение. Еще в Берлине Шу­ленбург пытался убедить Риббентропа в том, что только ясное и прямое обращение к Советскому правительству может продвинуть дело[656]. А статс-секретарю Шуленбург писал: «Если мы хотим здесь чего-нибудь достигнуть, то... неизбежно рано или поздно придется что-то предпри­нять». Одновременно он предостерегал от необдуманных, поспешных немецких предложений политического характера, которых следовало ожидать, учитывая лихорадочную берлинскую атмосферу. Москва могла бы их использовать, чтобы шантажировать Англию и Францию. Но от своей свободы действий — и посол это подчеркнул, ссылаясь на мнение своего итальянского коллеги, — Советское правительство отка­жется лишь в том случае, если Англия и Франция предложат ему «по­длинный союзнический договор».

Насколько энергично посол старался выяснить интересы Советско­го правительства, видно из сообщений американского поверенного в де­лах и итальянского посла. По словам Россо, Шуленбург «настаивал на том, чтобы нарком более подробно изложил желания и намерения Со­ветского правительства. С этой целью Шуленбург дал ему (комиссару) понять, что он как посол и исполнительная инстанция не в состоянии по собственной инициативе делать предложения или рекомендации, не одобренные уже правительством, в то время как Молотов в своем двой­ном качестве наркома иностранных дел и главы правительства мог бы прямо высказать соображения правительства СССР. Он (Молотов) мог бы ему в любой форме и даже неофициально сообщить такие моменты, которые бы помогли правильно истолковать советские желания»[657].

Согласно обоим донесениям, у Шуленбурга сложилось впечатле­ние, что к возможности улучшения германо-советских отношений Мо­лотов относится весьма сдержанно и стал бы рассматривать серьезно только конкретные немецкие предложения. Шуленбург полностью не отвергал мнения своего итальянского коллеги, что Советское прави­тельство пока «маневрирует», чтобы узнать, какие политические га­рантии ей хочет предоставить Германия, однако его, по-видимому, больше занимал вопрос, что же Гитлер, взявший агрессивный курс, во­обще еще в состоянии предложить Москве. Перед лицом демонстратив­ной активности Гитлера, направленной на создание военного союза и Японией и Италией, для регулирования отношений с СССР, казалось, не оставалось уже ни политической воли, ни достаточного пространст­ва. И это тем более, что «в лучшем случае от СССР можно было бы до­биться лишь официального договора о ненападении»[658], который предохранил бы от войны с Германией.

Состоявшиеся беседы послужили толчком для развития по трем направлениям. Германский посол, искавший способа пойти навстречу желаниям Советского правительства, смог воспользоваться для этой цели формулировкой Молотова относительно необходимости «поли­тической базы». «Сердечные отношения» Шуленбурга с Россо[659] ока­зались на таком уровне, что оба посла признали необходимость заключения пакта о ненападении между СССР и странами «оси» и, согласуя свои действия, приступили к решению этой задачи. И нако­нец, западные державы, извещенные о попытках улучшения отноше­ний, имели возможность своевременно принять соответствующие контрмеры[660].

Главная трудность состояла в том, чтобы создать «политиче­скую базу», которая в действительности не давала бы Советскому правительству никакого повода для недоверия. Следовало достичь прочного и надежного, а не просто тактического урегулирования взаимных отношений. В тот момент у посла на этот счет не было никаких надежд. Так, в воскресенье, 21 мая, в частном письме он жаловался на «массу бессмысленной работы», которую ему пред­стояло проделать в Москве. И ее результаты он оценивал скорее пессимистически. «В субботу, — писал Шуленбург, — я разговари­вал с Молотовым и Потемкиным. Как я и предполагал, наши дела чрезвычайно трудны. Мне еще предстоит много сделать, и весьма сомнительно, чтобы чего-то вообще удалось достигнуть»[661].

Пожелания посла — прежде чем подступаться к Советскому Союзу с дальнейшими конкретными предложениями следует «подумать» о «политической базе» этих отношений — не встретили понимания в Берлине. В лихорадочной, крайне нервозной атмосфере Вильгельмштрассе, полной нравственных и рабочих перегрузок при постоянной нехватке времени, не было места для трезвой оценки данной формулировки.

Все равно в тот момент Риббентроп не считал, что уже настало вре­мя «бороться за благосклонность Сталина»[662], ибо поступившие из-за границы вместе с докладом Шуленбурга сообщения казались ему бла­гоприятными. В Англии премьер-министр Чемберлен как раз 20 мая пришел к выводу, что он скорее «подаст в отставку, чем заключит союз с Советами»[663], а полпред Майский заявил в газете «Тайме», что «в свете последних английских высказываний у его правительства нет никаких надежд на подписание соглашения»[664]. Встреча между Галифаксом и Боннэ/Даладье, состоявшаяся в тот же день в Париже, не обещала единства в ближайшее время, хотя французская сторона, ссылаясь на опасность полного советского поворота, настаивала на заключении соглашения между тремя государствами[665]. Из Японии посол Отт докла­дывал, что военный министр Итагаки теперь, девять дней спустя после начала Японией военных действий на монгольской границе, неожидан­но сообщил о решении Японии вступить в запланированный военный пакт[666]. Восемь дней спустя эта информация не нашла подтверждения. Вместе с тем беседы, проведенные Риббентропом и Гитлером с литов­ским министром иностранных дел и посланником в связи с подписани­ем экономического соглашения[667], в известной мере гарантировали, что Прибалтийские государства будут послушно держаться германских ин­тересов. Изоляция Польши от Литвы казалась обеспеченной. Наконец, предстоявшее торжественное подписание «стального пакта» вызывало у Риббентропа обманчивое представление о своей возросшей мощи, ко­торое еще больше усилилось после помпезного японского поздравления «с событием всемирно-исторического значения»[668].

Под впечатлением этих представлений о собственной силе Риббен­троп просто не воспринял серьезно упомянутую в докладе Шуленбурга сдержанную позицию Советского правительства, а решил при первой возможности отстранить «закоснелого», излишне принципиального и цепляющегося за слова старого посла в Москве, а в качестве посредни­ков для контактов с советской стороной использовать частных промыш­ленников[669]. К тому времени он уже не сомневался, что рано или поздно ему понадобится подходящая линия связи с Советским правительст­вом. Как сообщил Кулондр 22 мая французскому министру иностран­ных дел[670], Риббентроп считал сближение между Германией и Россией с точки зрения длительной перспективы «насущным и неизбежным. Это отвечало самой природе вещей и сохранившимся в Германии традици­ям. Только такое сближение позволило бы окончательно разрешить германо-польский конфликт путем ликвидации Польши на манер Че­хословакии». Риббентроп придерживался мнения, что польское госу­дарство самостоятельно долго не в состоянии существовать, что «ему все равно суждено исчезнуть, будучи вновь поделенным между Герма­нией и Россией». Поэтому для Риббентропа «идея такого раздела была самым тесным образом увязана с германо-русским сближением». Важ­нейшая цель такого сближения состояла в том, чтобы «ослабить бри­танское могущество». Как полагал Кулондр, то была «главная задача», «навязчивая идея, над воплощением которой Риббентроп начал неуто­мимо, с упрямством фанатика работать». При этом он надеялся, «что германо-советские согласованные действия позволят рейху однажды нанести смертельный удар могуществу Британской империи».

По сведениям французского посла, поначалу идея сближения с Рос­сией Риббентропа натолкнулась на сопротивление Гитлера, который считал, что по идеологическим соображениям переключить герман­скую политику на Москву будет трудно. Однако, по словам посла, мысль Риббентропа поддержали многие руководители вермахта и крупные промышленники. И даже сам Гитлер отдал дань этой тенден­ции, смягчив свою антибольшевистскую позицию.

«Как видно, — писал французский посол, — одна из ближайших целей, которой желают достигнуть, заключается в том, чтобы в случае раздела Польши Россия взяла на себя такую же роль, какую Польша сыграла в Чехословакии. Более отдаленная цель состоит в том, чтобы .. :пользовать огромные материальные и людские ресурсы СССР для разгрома Британской империи».

В тот момент, однако, к идеологическим колебаниям Гитлера доба­вился и страх, что русские могут ответить отказом. Гитлер, который, как видно, воспринял доклад Шуленбурга более серьезно, чем его ми­нистр иностранных дел, «боялся неудачи, опасался, что из Москвы под громкий смех последует отказ»[671]. Поскольку Риббентроп планировал дальнейшие контакты в обход Шуленбурга[672], а Гитлер вновь заколе­бался, не в последнюю очередь из-за страха перед отказом[673], статс-секретарь фон Вайцзеккер получил указание всяческие связи немедленно приостановить. Поэтому он 21 мая сообщил Шуленбургу по телеграфу, что из «результатов Ваших контактов с Молотовым вы­текает необходимость проявить сдержанность и подождать, не загово­рят ли русские более откровенно». Послу было сказано «впредь до особого распоряжения... вести себя соответственно»[674].

Несколько дней спустя Вайцзеккер в личном письме Шуленбургу разъяснил причины внезапного прекращения контактов. По его сло­вам, германское руководство «считает, что англо-русскую комбина­цию не так-то просто предотвратить. Но все-таки и нынче имеется достаточно пространства для переговоров, в рамках которого мы могли бы, высказываясь конкретнее, тормозить и создавать помехи. Правда, вероятность успеха оценивается здесь (Гитлером. — И.Ф.) довольно низко, поэтому следует еще раз взвесить, не принесет ли слишком от­кровенный разговор в Москве больше вреда, чем пользы, и не вызовет ли лишь гомерический хохот. При оценке всех этих соображений учи­тывалось и то обстоятельство, что постепенное примирение между Мо­сквой и Токио (одно из звеньев этой цепи) японцы назвали в высшей степени проблематичным. Рим также проявил сдержанность, так что в конце концов решающими оказались недостатки хорошо задуманного шага»[675].

Вайцзеккер сожалел, что резкая перемена во взглядах его шефов прервала едва начавшиеся контакты. Разочарование все еще ощуща­лось, когда через два дня, 23 мая, посол в отставке фон Хассель пришел к нему в министерство[676]. Вайцзеккер выглядел «постаревшим и уста­лым. Главное для него — избежать войны». Правда, настроен он был «в этом отношении... теперь оптимистичнее... (Вайцзеккер), как видно, не очень верил в англо-французский союз с Советской Россией».

Сильнее задела посольство в Москве директива от 21 мая, ибо со­держала явную недооценку возможностей, открывающихся перед гер­манской стороной с выяснением смысла выражения «политическая база». В своей практической деятельности посол игнорировал это ука­зание. Как позднее Шуленбург сообщил Вайцзеккеру[677], в срочном по­рядке он стал искать повода, чтобы «еще раз переговорить с господином Потемкиным о германо-советских отношениях. Я ему сказал, что ло­мал голову над тем, что нужно сделать положительного, чтобы пре­творить в жизнь выраженные господином Молотовым мысли. Между Германией и Советским Союзом нет никаких... спорных моментов... никаких разногласий... Я просил господина Потемкина, с которым с глазу на глаз могу говорить значительно свободнее, не может ли он те­перь что-нибудь сказать о соображениях господина Молотова. Госпо­дин Потемкин ответил отрицательно...».

Посла такой ответ не обескуражил. Ввиду запутанной ситуации в Берлине он подумывал о том, чтобы отправиться в столицу и там до­биться разъяснений. Ясно представляя себе собственное положение, он 29 мая писал в Берлин в частном порядке: «Наши важные дела сталки­ваются здесь с большими трудностями, но не по нашей вине. Основные препятствия — в Берлине или, если угодно, в общем состоянии мировой политики. Нужно подождать, как все будет развиваться дальше. Пока я еще не могу сказать, когда снова приеду в Берлин. Это может случиться очень быстро и неожиданно»[678].