Первая встреча в Кремле: предварительный обмен мнениями

Первая встреча в Кремле: предварительный обмен мнениями

В Кремле три названных представителя Германии были проведены в длинный кабинет, в другом конце которого их ожидали Сталин и Мо­лотов[1189]. Позже к ним присоединился В. Павлов, молодой русский пере­водчик, которого предпочел сам Сталин. Прием рейхсминистра иностранных дел, прибывшего для заключения договора, в одном из ка­бинетов Сталина был еще одним доказательством подчеркнуто незна­чительного протокольного статуса, в соответствии с которым проходил его визит. Личное присутствие Сталина, обескуражившее немецкую сторону[1190], отнюдь не противоречило этому: оно, согласно наблюдению Хильгера, было «шагом, заранее рассчитанным Сталиным на эффект, и одновременно являлось для Риббентропа намеком на то, что либо дого­вор будет заключен тотчас же, либо он не будет подписан никогда»[1191].

Заявление Риббентропа на процессе Международного военного трибунала о том, что «оказанный ему Сталиным и Молотовым прием» был «очень радушным»[1192], являлось одним из его многочисленных пре­увеличений и искажений; он прибегнул к нему, пытаясь ради собственного спасения зачислить в свои сообщники и Советское правительство[1193]. Ведь в действительности, по словам Хильгера, Риб­бентроп сам «после короткого, формального приветствия», с которым к нему обратился Сталин[1194], «стал рассыпаться в уверениях относительно доброй воли германской стороны, которые Сталин воспринял сухо и по-деловому»[1195]. В противоположность Риббентропу Сталин в ходе даль­нейших переговоров вел себя «очень естественно и непретенциозно»[1196].

Первая беседа продолжалась с 15 час. 30 мин. до 18 час. 30 мин. по московскому времени. Риббентроп, вступив в разговор, долго распро­странялся о «желании Германии... поставить германо-советские отно­шения на новую основу и добиться соглашений во всех областях (выделено автором)». Он подчеркнул заинтересованность своего пра­вительства в том, чтобы «добиться взаимопонимания с Россией на мак­симально длительный срок». При этом он — согласно его собственным свидетельствам — сослался «на весеннюю речь Сталина, в которой Сталин, по нашему мнению, высказал сходные идеи». Это была первая в тот день ссылка на выступление Сталина на XVIII съезде партии 10 марта 1939 г., и она прозвучала как своего рода легитимация герман­ского образа действий из уст германского представителя.

Согласно более поздним свидетельствам Риббентропа (Хильгер о подобном не сообщает), затем выступил «Сталин — кратко, вырази­тельно, немногословно, но то, что он говорил, ясно и недвусмысленно, как мне показалось, обнаруживало также желание согласовать инте­ресы и достичь взаимопонимания с Германией». В итоге этого «первого принципиального разговора» была «констатирована обоюдная готов­ность к заключению пакта о ненападении». При этом Риббентропу «от­вет Сталина» показался «столь положительным, (что он, Риббентроп, решил для себя. — И.Ф.), что мы... тотчас смогли перейти к рассмотре­нию фактической стороны взаимного разграничения интересов и, в ча­стности, к обсуждению германо-польского кризиса»[1197].

Таким образом, Риббентроп очень быстро перешел от позитивно протекавшего обмена мнениями относительно заключения пакта о не­нападении как такового к коренным вопросам секретного дополнитель­ного протокола, который дол жен был обсуждаться во вторую очередь. Здесь он опирался на «директивы», данные ему Гитлером. Впоследствии Риббентроп заявил: «Я изложил пожелание Адольфа Гитлера, чтобы обе стороны пришли к окончательному соглашению, и я, конечно же, гово­рил также о кризисной ситуации в Европе. Я сказал русским господам, что Германия сделает все для того, чтобы мирным путем урегулировать ситуацию с Польшей и все связанные с этим трудности и, несмотря ни на что, все-таки прийти к дружескому соглашению»[1198]. Подобная констата­ция не могла явиться сюрпризом ни для советских партнеров по переговорам, ни для обоих присутствовавших при сем германских дипломатов. Она была продолжением той линии, которую Риббентроп по поручению Гитлера уже рекомендовал своим служащим и дл я предыдущих зонди­рующих контактов с советскими представителями.

Однако имелось одно существенное различие. Если к моменту прежних зондирующих контактов еще не была исключена возмож­ность мирного урегулирования, то теперь ведь решимость Гитлера к войне была более или менее очевидной: уже была назначена дата нача­ла нападения. И естественно, теперь, на столь продвинутой стадии под­готовки, стремление ввести в заблуждение Советское правительство относительно цели этого навязанного ему визита и завуалировать пла­ны Гитлера выглядело не имеющим себе равных по наивности фарсом. Одновременно такое поведение показывало, насколько мала была даже в тот момент вера Гитлера в готовность Сталина к соучастию. Этим же объясняется тот факт, что Риббентроп во время своего визита в Кремль никак не мог почувствовать себя среди единомышленников[1199].

Ведь, как показал впоследствии под присягой Гауе, Риббентроп на всем протяжении своих московских переговоров строго придерживался указания Гитлера: «Как при... неофициальных контактах (сопровож­давших переговоры. — Я.Ф.), так и в ходе самих переговоров рейхсминистр иностранных дел выбирал выражения таким образом, что военный конфликт Германии с Польшей выглядел в его освещении не как уже окончательно решенное дело, а всего лишь как возможность, которую нельзя исключать. С советской стороны по этому пункту не было сделано никаких заявлений, которые заключали бы в себе одобре­ние подобного конфликта или побуждение к нему. Напротив, советские представители ограничились в этом отношении тем, что просто приня­ли к сведению высказывания германского представителя»[1200].

На процессе Риббентроп вполне определенно подтвердил это. На вопрос: «Верно ли, что эти переговоры (по территориальным вопро­сам. — И.Ф.) недвусмысленно велись лишь на тот случай, если бы на основе пакта о ненападении и политического урегулирования между Россией и Германией не удалось урегулировать польский конф­ликт?» — он ответил: «Да, именно так. Я тогда выразился в том смысле, что с германской стороны, естественно, будет сделано все для того, чтобы решить эти проблемы мирным, дипломатическим путем». И на следующий вопрос, гласивший: «Пообещала ли вам Россия при этом решении дипломатическую поддержку или благожелательный нейтра­литет?» — Риббентроп дал утвердительный ответ, подчеркнув: «Это ведь само собой вытекало из пакта о ненападении и всего процесса пере­говоров в Москве»[1201]. (Тот факт, что эта фикция германских усилий, на­правленных на мирное разрешение конфликта, последовательно сохранялась и поддерживалась на всем протяжении переговоров, объ­ясняет заметное на фотографиях облегчение и удовлетворение герман­ского посла, поначалу действительно верившего, что он способствует сохранению мира.)

Для оправдания этого вуалирования военных планов Гитлера Риб­бентроп позднее выдвинул утверждение, будто даже к моменту его по­ездки в Москву никакого «окончательного решения» Гитлера относи­тельно нападения на Польшу вообще не существовало[1202] или по край­ней мере он, Риббентроп, «ничего не знал о так называемом решении фюрера напасть на Польшу»[1203]. Зато Риббентроп в присутствии Гауса не мог отрицать, что «во время дискуссии в Москве... было ясно, что уг­роза подобного конфликта была бы... налицо, если бы последняя воз­можность переговоров оказалась исчерпанной»[1204]. Эта формулировка позволяет заключить, что Риббентроп трактовал предписанные ему инструкции очень широко, а именно в том смысле, что он дал «ясно» по­нять, что «возможность подобного конфликта» возникла бы лишь в том случае, если бы оказалась исчерпанной последняя (возможность) пере­говоров». При этом Риббентроп, как он позже подчеркивал, «указал Сталину на то, что с германской стороны будет сделано все, чтобы ре­шить эти вопросы мирным дипломатическим путем»[1205].

Неизвестно, какое значение придавали (если вообще придавали) Сталин и Молотов этим неоднократным заверениям Риббентропа в стремлении Германии всеми мыслимыми дипломатическими средства­ми добиться мирного урегулирования своего конфликта с Польшей. Невозможно также ответить и на вопрос о том, не явился ли очередной зигзаг, совершенный Гитлером как раз в эти дни и выразившийся в его переориентации с общей на локализованную войну и, наконец, на «по­этапное решение» своего конфликта с Польшей[1206], результатом воз­действия московских переговоров на его военно-политические планы.

И действительно, не в последнюю очередь с учетом известного раз­вития последующих событий нельзя сбрасывать со счетов предположе­ние о том, что советская сторона в ходе переговоров с Риббентропом тем или иным образом (прямо декларируя или косвенно давая понять своей позицией) продемонстрировала свою заинтересованность в мирном урегулировании мирового кризиса вообще и дипломатическом улажи­вании конфликта с Польшей в частности, выдвинув на обсуждение идею международной конференции и заручившись обещанием Риббен­тропа о том, что Советский союз (на этот раз) сможет участвовать в по­добной конференции[1207]. Выражение такой заинтересованности не только шло бы в русле ее опасений относительно того, что в последнюю минуту за ее спиной мог бы стать реальностью «второй Мюнхен», кото­рым была бы предрешена судьба Польши, — оно являлось бы также ло­гическим продолжением декларирования тех пожеланий, которые Молотов неоднократно высказывал Шуленбургу. Оно, далее, в столь же сильной степени соответствовало бы принципам так называемой со­ветской «политики мира», в какой подобным образом отстаиваемое ре­шение казалось способным избавить Советское правительство от нежелательного вовлечения в польский конфликт, что легко могло привести к коллизии с существовавшим советско-польским пактом о ненападении и втянуть Советский Союз в конфликты с державами — гарантами независимости Польши, каковыми являлись Франция и Ан­глия. Наконец, оно соответствовало бы желанию не допустить прибли­жения к советской территории германо-польской фронтовой линии, поскольку в противном случае рано или поздно еще больше возрос бы риск для безопасности СССР. Возможность разрешения кризиса мир­ным, дипломатическим путем должна была показаться Сталину при некоторой широте взгляда единственным надежным выходом из его во­енно-политической дилеммы. И многое говорит за то, что он отстаивал бы ее, если бы Риббентроп сделал ее упомянутым образом предметом обсуждения. (Заявление Гауса о том, что Сталин и Молотов проявили пассивность в этом вопросе, основано исключительно на его наблюде­ниях, относящихся ко второму раунду переговоров.)

По утверждению Риббентропа, те меры, которые надлежало принять на случай войны, обсуждались лишь во вторую очередь. Он заявил: «Затем мы заговорил и о том, что следовало принять немецкой и русской сторонам в случае вооруженного конфликта»[1208]. На случай возникнове­ния германо-польского конфликта, который при сложившемся положении нельзя было исключать, «была согласована' демаркационная линия"»[1209]. Эту демаркационную линию, соответствовавшую директивам Гитлера относительно разграничения сфер интересов, Риббент­роп в общих чертах нанес на карту. По его собственным словам, «она проходила вдоль рек Рыся (правильно: Писа. -И.Ф.), Буг (Висла. — И.Ф.), Нарев, Сан... Так выглядела демаркационная линия, которой надлежало придерживаться в случае, если бы дело дошло до вооружен­ного конфликта с Польшей»[1210].

Указание Риббентропа на то, что очерченная линия была определе­на в качестве «демаркационной линии», имеет важное значение: на этой стадии переговоров речь шла о том, что Германия использует все средства мирного решения конфликта; в случае же, если тем не менее возникнет «ситуация невыносимых польских провокаций»[1211] и Герма­ния окажется втянутой в вооруженный конфликт и сочтет себя вынуж­денной вступить в Польшу, она обязывалась лимитировать свои возможные военные акции пределами намеченной разграничительной линии. Тем самым Риббентроп гарантировал Советскому Союзу, что германский вермахт не вступит в прилегающие к СССР районы Поль­ши. Следовательно, Германия недвусмысленно отказывалась от (воен­ного захвата) польских территорий, которые советский Генеральный штаб считал областями, важными с точки зрения интересов обороны СССР и стратегически важными в рамках концепции выдвинутой впе­ред обороны. Борьбу за часть этих областей с целью обеспечения себе прохода через них и их временного военного использования безуспеш­но вел нарком обороны Ворошилов на переговорах с миссиями запад­ных держав. Теперь же эти территории были гарантированы Советскому Союзу без всяких усилий с его стороны и предположитель­но в значительной мере неожиданно.

Это в максимальной степени соответствовало интересам Сталина, так как означало мгновенное ослабление напряженности сложившего­ся для него военного положения. Кроме того, это обеспечивало Стали­ну, если он к тому времени уже был убежден в неизбежности конфликта с Германией, пояс безопасности, то есть предполье, в кото­ром он нуждался для развертывания своих дивизий на выдвинутых впе­ред оборонительных рубежах. Существует подозрение, что эта уступчивость германской стороны начала притуплять бдительность Сталина. Последующие территориальные уступки призваны были, да­лее, постепенно внушить ему мысль о том, что не Гитлер, а он сам является выигравшей стороной в этом беспрецедентном тасовании различных территорий. Ведь в качестве следующего шага Риббентроп предложил Советскому Союзу в рамках «гармонизации интересов» двух стран «Финляндию, Прибалтику и Бессарабию»[1212]. В вопросе о Финляндии и Бессарабии «договорились быстро»[1213].

По-иному сложилось обсуждение предложения Риббентропа о де­маркационной линии в Прибалтике. Линия по Западной Двине, пред­ложить которую Риббентроп был уполномочен Гитлером, не могла не вызвать у советских представителей неприятных эмоций ввиду еще не изгладившихся из памяти воспоминаний обоях, которые вел в Прибал­тике германский добровольческий корпус. Вдобавок эта разделитель­ная линия стимулировала опасения советской стороны относительно того, что германский вермахт намерен в рамках осуществления плана «Вайс» вторгнуться и на территорию Прибалтики. Сталин и Молотов, должно быть, были всерьез встревожены этой перспективой. Поэтому при обсуждении прибалтийского вопроса они, очевидно, проявили оп­ределенную «жесткость»[1214], но в то же время, видимо, и не выдвинули никаких принципиальных возражений против линии по Западной Дви­не. Единственное разумное объяснение этого может состоять в предпо­ложении, что они в тот момент вообще еще не отдавали себе отчета в, возможно, неограниченном объеме предложений, исходивших от Гит­лера. Лишь в дальнейшем они, судя по всему, постепенно осознали это: результатом такого запоздалого осознания явилось предъявление еще двух требований. Первое касалось Прибалтики. Это было дополнитель­ное требование относительно Литвы, которое Гитлер удовлетворил, пе­редав по договору о границе и дружбе от 28 сентября 1939 г.[1215] Литву Советскому Союзу. Второе требование имело отношение к Юго-Восто­ку. Это было запоздалое требование относительно Проливов, которое Молотов выдвинул в ходе своего визита в Берлин в ноябре 1940 г. Одна­ко к этому времени казавшаяся безбрежной щедрость Гитлера иссякла: заключенный с СССР договор о моратории уже принес ему желанные плоды.

В переговорах 23 августа, однако, Сталин еще пытался заполучить часть в ситуации, когда могло бы быть приобретено без всяких возраже­ний и целое. Он настаивал на том, что его Балтийский флот не может обойтись без расположенных на западном побережье Латвии портов Либавы (Лиепаи) и Виндавы (Вентспилса), и, возможно, добавил при этом, что даже западные военные миссии проявили понимание в отно­шении этой необходимости[1216]. Либава и Виндава не только принадле­жали к немногочисленным незамерзающим портам восточного побережья Балтийского моря, как это понимала делегация Риббентропа[1217] они имели в первую очередь стратегическое значение. Во время переговоров с западными военными миссиями Ворошилов настаивал на временной оккупации Либавы — более значимого из двух портов, рас­положенного на юго-западе Латвии, — как важного опорного пункта сопротивления агрессии по варианту № 1 (кампания на Западе) и по ва­рианту № 2 (кампания против Польши). Использование этих портов должно было в случае войны обеспечить советскому флоту на Балтике возможность проводить крейсерские операции, организовывать вылаз­ки подводных лодок, осуществлять минирование акватории Балтий­ского моря, прилегающей к побережью Восточной Пруссии и Померании, и блокировать доставку в Германию железной руды из Швеции.

То, что Сталин при обсуждении содержания соглашения о разгра­ничении сфер интересов настаивал на передаче Советскому Союзу пор­тов Либавы и Виндавы, заставляет предположить, что неотъемлемые компоненты его концепции безопасности, стоявшей за советскими тре­бованиями на переговорах с западными военными миссиями, остались в силе и в изменившихся условиях. А это позволяет сделать вывод, что Сталин, несмотря на выраженную германской стороной готовность за­ключить пакт, продолжал считаться с возможностью военной экспан­сии Германии в восточном направлении. Риббентроп обещал учесть пожелание, но тем не менее счел нужным заручиться согласием Гитле­ра[1218]. И перерыв в переговорах предоставил ему такую возможность.

С этой первой встречи Риббентроп вернулся в посольство «очень удовлетворенным» и, касаясь результатов, «высказался в том смысле, что дело наверняка дойдет до заключения желанных для германской стороны соглашений»[1219]. Пока посольство передавало его телеграмму Гитлеру, он проводил время за импровизированным ужином в узком посольском кругу. При этом его «буквально распирало от восхищения Молотовым и Сталиным... "Переговоры с русскими идут наилучшим образом! — неоднократно восклицал рейхсминистр иностранных дел... — Мы наверняка даже еще сегодня вечером договоримся"»[1220]. В своей телеграмме Риббентроп сообщал Гитлеру, что первая беседа про­текала «в высшей степени позитивно в желательном нам духе», но что «русские... выразили пожелание, чтобы мы признали порты Либаву и Виндаву относящимися к их сфере интересов». Он просил Гитлера под­твердить свое согласие на это. Относительно второй части своих перего­воров он сообщал: «Предусмотрено подписание секретного протокола о разграничении сфер двусторонних интересов во всем восточном регио­не, к чему я изъявил принципиальную готовность»[1221].

Гитлер провел этот день в сильном возбуждении. «Его настрое­ние было переменчиво... К вечеру возросла напряженность. Гитлер мысленно был с Риббентропом в Москве, становясь с часу на час все беспокойнее. Около 20 часов он велел запросить посольство в Москве и получил лишь лаконичный ответ, что о переговорах еще ничего не сообщено». Он ожидал, что мир воспримет сообщение о заключении германо-советского пакта о ненападении с затаенным дыханием. Своему адъютанту он сообщил, что «рассматривает до­говор как разумную сделку. По отношению к Сталину, конечно, надо всегда быть начеку, но в данный момент он видит в пакте со Сталиным шанс на выключение Англии из конфликта с Польшей». На замечание о том, что конфликт с Польшей способен разрастись в кровавую войну, он ответил: «...если уж этому быть, то пусть произойдет все как можно скорее. Чем больше пройдет времени, тем более кровавым окажется конфликт». Во время этого разговора его вызвали к телефону и проинформировали об удовлетворитель­ном ходе переговоров, а также запросили его решения по вопросу о латвийских портах. «Гитлер бросил взгляд на тут же принесенную ему карту и распорядился передать Риббентропу, что уполномочи­вает его согласиться с пожеланиями советской стороны»[1222].

Из Берлина, где была установлена прямая телефонная связь с Мос­квой, это сообщение было передано в германское посольство. Устный ответ Гитлера, который — уже после отъезда Риббентропа в Кремль — был продублирован и по телеграфу, скромно гласил: «Да, согласен». В посольстве не случайно нашли «удивительным, насколько быстро Гит­лер дал свое согласие»[1223]. Этот великодушный шаг, выразившийся в до­полнительной уступке Советскому Союзу особенно важной в стратегическом отношении части Латвии, побудил внимательных на­блюдателей сделать вывод о том, что Гитлер наверняка планирует ско­рое возвращение себе всех этих территорий военным путем[1224]. Рейхсминистр иностранных дел в полной мере оценил возможный эф­фект этой уступки. «В наилучшем настроении»[1225] он «с Шуленбургом (Хильгером. — Я.Ф.) и руководителем правового отдела д-ром Гаусом снова помчался в Кремль»[1226].