Десятое немецкое зондирование: третья беседа Шуленбурга с Молотовым
Десятое немецкое зондирование: третья беседа Шуленбурга с Молотовым
Отсутствие положительной советской реакции вновь породило у Риббентропа и Гитлера колебания и сомнения. Теперь все свои надежды они связывали с послом Шуленбургом и с его за долгие годы с большим трудом завоеванным доверием у Советского правительства. Неизвестно, в какой мере Шуленбург к этому времени уже догадывался, что его — как это сформулировал будущий сотрудник посольства и доверенное лицо советской разведки Герхард Кегель — «использовали для беззастенчиво подготовленной мошеннической уловки, с помощью которой Гитлер хотел заполучить возможность на какое-то время нейтрализовать Советский Союз»[933]. В то время Шуленбург едва ли мог изложить подобные соображения письменно. До сих пор также неизвестно, догадывалось ли Советское правительство о двойственном характере усилий посла и полагалось ли и в какой мере на его специфическую посредническую деятельность. Сведения на этот счет, возможно, содержатся в документах советской разведки, которые могли бы представлять особую ценность для уяснения деятельности германской дипломатии в борьбе против политики войны. Известно, что посол в последующие недели оказался под сильным давлением Вильгельмштрассе и самого Гитлера и вновь почувствовал угрозу своей дипломатической карьере.
2 августа 1939 г. Шнурре обратился непосредственно к послу. Он попытался рассеять имевшиеся у Шуленбурга сомнения, сообщив ему под «секретом!», что «политически... проблеме России здесь уделяется первостепенное внимание. За последние десять дней я ежедневно обсуждал обстановку — устно или по телефону — с господином рейхсминистром иностранных дел и знаю, что он постоянно по данному вопросу обменивается мнениями с фюрером. Господину рейхсминистру иностранных дел нужно как можно быстрее по проблеме России получить какие-то результаты, причем не только отрицающего (помехи английским переговорам), но и положительного плана (взаимопонимание с нами). Потому и спешка... Вы можете себе представить, с каким нетерпением здесь ждут Ваших переговоров с Молотовым»[934].
Между тем Советское правительство было очень занято переговорами по тройственному пакту, и возможно, что Шуленбург, возложив на них надежды, не очень старался добиться приема у Молотова. Многие годы он хорошо знал Стрэнга, неоднократно в последние недели встречался с ним, а также с послами Сидсом и Наджиаром и ясно представлял себе значение происходящих переговоров для предотвращения войны.
После объявления 1 августа о назначении западных военных делегаций Политбюро ЦК ВКП (б) 2 августа обсудило порядок переговоров и утвердило состав советской военной делегации[935]. Ее возглавил нарком обороны К.Е.Ворошилов, членами являлись начальник Военно-Воздушных Сил А.Д.Локтионов, начальник Генерального штаба Красной Армии Б.М.Шапошников, заместитель начальника Генштаба И.В.Смородинов, нарком Военно-Морского Флота Н.Г.Кузнецов. Делегация была самой что ни на есть представительной.
Наряду с этим Наркоминдел 1 и 2 августа в результате трудной и кропотливой юридической работы придал определению «косвенная агрессия» более приемлемую для британской стороны форму. Непосредственным поводом для этого послужило заявление английского премьер-министра и особенно заместителя министра иностранных дел Батлера во время дебатов в нижней палате парламента 31 июля 1939 г. Из-за очевидного провала политических переговоров с СССР английское правительство оказалось под сильным давлением общественности и оппозиции. Причиной затяжки переговоров Чемберлен и Батлер назвали проблему, связанную с определением «косвенной агрессии» Германии против Прибалтийских стран. Они дали понять, что предложенная советской стороной формулировка не только могла бы привести к «нарушению» нейтралитета Прибалтийских стран, но якобы, как намекнул Батлер, прямо-таки толкала на такое нарушение, с чем, дескать, английское правительство не могло согласиться.
Подобные откровения задели за живое Советское правительство, которое считало, что его намерение искажали самым бесцеремонным образом. 2 августа газета «Известия» опубликовала сообщение ТАСС, в котором правительство СССР отмежевывалось от ложных заявлений английского заместителя министра иностранных дел[936]. Шуленбург немедленно направил перевод этого сообщения в Берлин[937] и интерпретировал его в том смысле, «что Советское правительство и после того, как Англия и Франция, направив военные миссии, сделали дальнейшие уступки, не склонно изменить свое мнение в вопросе о гарантиях Прибалтийским странам против косвенного нападения и пойти в этом вопросе на уступки». Позиция Советского правительства на переговорах усилилась.
После полудня 2 августа Молотов принял послов Франции и Великобритании, чтобы высказать им возмущение Советского правительства по поводу публичного представления в искаженном виде советской точки зрения. Его первый и самый важный вопрос на этой встрече касался наличия у приезжающей английской военной миссии «полномочий для ведения переговоров». В связи с ежедневно ухудшающейся ситуацией Советское правительство хотело бы как можно быстрее заключить военный союз. Можно с уверенностью предположить, что оно уже знало о недостаточных полномочиях английской делегации. Сидс заметил уклончиво, что он затрудняется сказать. Подобное заявление было равносильно отрицательному ответу. С советской точки зрения, это означало, что Великобритания, которая сперва затянула, а затем завела в тупик политические переговоры, теперь заранее сводила и военные переговоры до уровня ни к чему не обязывающих разговоров. Кроме того, к тому времени уже имелись все основания предполагать, что недостаточно авторитетный персональный состав английской делегации сделает невозможным плодотворный диалог. Через несколько дней после объявления состава английской делегации это предположение подтвердилось, отрицательно сказавшись на советской оценке поведения Англии. Наметился резкий поворот к худшему. По мнению Сидса, Молотов отпустил послов «иначе, чем при нашей предыдущей встрече, и я чувствовал, что наши переговоры потерпели серьезный ущерб»[938].
Советское недоверие к английскому ведению переговоров получило дополнительный импульс 3 августа 1939 г., когда германский посол в Лондоне Герберт фон Дирксен при поддержке того же самого заместителя министра иностранных дел Батлера, продолжая начатые Хадсоном и Вольтатом разговоры, приступил к широкомасштабным переговорам относительно германо-английского компромисса с главным экономическим советником английского правительства сэром Г.Вильсоном. На этих переговорах, о содержании которых «знал тогда каждый опытный политический наблюдатель»[939], по мнению советской стороны, речь шла о новом «переделе мира»[940] среди капиталистических государств, и протекали они весьма успешно[941].
3 августа Советское правительство решило выслушать германского посла, давно ожидавшего аудиенции. Молотов принял его поздно вечером. Беседа длилась один час и пятнадцать минут (Шуленбург) или полтора часа (Павлов)[942]. Во время нее нарком иностранных дел, по донесению Шуленбурга, впервые «оставил привычную пассивность и показал себя необычно заинтересованным».
Значение этой беседы теснейшим образом связано с особой инструкцией, переданной послу специальным курьером Гитлера. Согласно советской записи, посол заявил, что является тем лицом, которое «имеет поручение германского правительства подтвердить высказанное Шнурре» Астахову. Затем Шуленбург изложил значительно возросший каталог подлежащих обсуждению проблем, который должен был засвидетельствовать добрую волю Германии, и закончил, указав на три последовательных этапа. Цель, по словам Шуленбурга, состояла в улучшении «политических отношений... путем освежения существующих или создания новых политических соглашений». Он-де уполномочен своим правительством «заявить, что, по его мнению, между СССР и Германией не имеется политических противоречий» ни на востоке, где Германия не принимает никакого участия в японских захватнических планах против СССР, ни на западе, где «также нет пунктов, которые вызывали бы трения между Германией и СССР на всем протяжении между Балтийским и Черным морями».
«Что же касается Польши, — говорилось в советской записи, — то требования Германии также не противоречат СССР. Эти требования были изложены в речи Гитлера. С Румынией Германия стремится развивать хорошие отношения и не намерена при этом задевать интересы СССР. Посол заключает, что, принимая во внимание изложенное, имеются все возможности для примирения обоюдных интересов».
По записи Шуленбурга[943], он изложил «основные пункты» полученной инструкции: «заявление о Прибалтике», «к польскому вопросу» и о готовности Германии положить конец японской агрессии против СССР. В отношении Прибалтики, включая Литву, он подчеркнул «германскую готовность... сориентировать... нашу позицию таким образом, чтобы обеспечить жизненные советские интересы в Прибалтике». Что касается Польши, то речь шла о готовности «соблюдать все советские интересы и договориться об этом с Советским правительством».
Ответы Молотова, которые Шуленбург передал в Берлин, впервые закладывали основу для возможного продолжения переговоров. Советское правительство, по словам Молотова, твердо отстаивало свое морально-политическое право преследовать «чисто оборонительные цели» для «укрепления оборонительного союза против агрессии» и, «что бы ни случилось», возлагало вину за последующие конфликты, в первую очередь в отношении Польши, на агрессивную Германию. Его демонстративная сдержанность свидетельствовала о том, что Советское правительство сознавало тактический характер немецких предложений.
Молотов, в частности, подчеркнул, что не германское, а Советское правительство постоянно выступало за заключение выгодного экономического договора. Он отверг жалобы Шуленбурга на ухудшение тона советской прессы в отношении Германии как «необоснованные» и заметил, что для разрядки обстановки необходимо постепенное улучшение культурных связей. Как пояснил Молотов, его правительство также желает «нормализации и улучшения отношений» с Германией, однако возложил «вину» в ухудшении отношений исключительно на германскую сторону. Он упомянул прежде всего три причины:
1 — антикоминтерновский пакт и «стальной пакт», которые представляли собой наступательные союзы;
2 — поддержку, которую оказывала Германия Японии;
3 — отстранение СССР Германией от международных конференций (особенно от конференции в Мюнхене). Последний пункт Молотова свидетельствовал о желании Советского правительства выйти из изоляции и на будущих международных форумах — например, на запланированной итальянской стороной конференции по урегулированию германо-польского конфликта — и иметь возможность отстаивать собственные интересы[944].
В соответствии с записью советской стороны Шуленбург ответил, что «не имеет намерения оправдывать прошлую политику Германии, он лишь желает найти пути для улучшения взаимоотношений в будущем». Молотов на это ответил, по словам Шуленбурга, что «для изменения точки зрения германского правительства... (отсутствуют) доказательства». От имени Советского правительства он лишь заявил о своей «готовности... участвовать в поисках подобных путей». Здесь, согласно советской записи, Шуленбург, действуя по инструкции, обратил внимание на то, что «вхождение СССР в новую комбинацию держав в Европе... может создать затруднения для улучшения отношений Германии и СССР». Ответ Молотова был принципиального плана. Если Германия, заявил он, заключила целый ряд наступательных союзов, то, «оставаясь верным своей последовательной миролюбивой политике, СССР пойдет только на чисто оборонительное соглашение против агрессии. Такое соглашение будет действовать только в случае нападения агрессора на СССР или на страны, к судьбе которых СССР не может относиться безразлично».
Как сообщил Шуленбург министерству иностранных дел, позиция Молотова хотя и продемонстрировала «большую готовность к улучшению германо-советских отношений», однако в ней проступало и «старое недоверие к Германии». Общее впечатление посла сводилось к тому, «что Советской правительство в настоящее время полно решимости договориться с Англией и Францией». Он полагал, что его сообщения «произвели впечатление» на Молотова, и вместе с тем считал, что «с нашей стороны потребуются значительные усилия, чтобы добиться перелома у Советского правительства».
Невзирая на сдержанный отчет, Шуленбургу после этой беседы было ясно, что он сумеет «договориться с Молотовым»[945]. Итальянскому коллеге он выразил свое удовлетворение беседой и подчеркнул при этом не только все еще заметную сдержанность, но также открытую и свободную речь Молотова и особенно его сердечный тон. В письме Шлипу посол также отметил любезность Молотова, но наряду с этим и «очень большое недоверие к нам». Он, в частности, писал: «Я считаю, что мы подбросили Советам несколько очень заманчивых идей». Одновременно Шуленбург предостерегал от поспешных выводов. «В каждом слове, в каждом поступке,"— говорилось в письме, — проступает большое недоверие. Что это так, известно нам давно. Беда лишь в том, что недоверие подобных людей очень легко вспыхивает, но с трудом и очень медленно рассеивается»[946]. Как поняла и советская сторона, посол распознал дилемму, стоявшую перед Советским правительством[947].
В частном письме Шуленбург писал в Берлин, что Москва в эти жаркие дни является «центром мировой политики. Нас заваливают длинными телеграммами; шифровальщики буквально выбиваются из сил. В конце недели сюда прибывают военные миссии англичан и французов. Их переговоры будут очень трудными. Я им не завидую!.. Я надеюсь, что войну можно все-таки предотвратить. Однако сегодня все так перепуталось, что никто не может с уверенностью сказать, что принесет следующий день. Ничего не остается, как надеяться на лучшее!!! Стараюсь сохранять чувство юмора, хотя это не всегда удается. Так много всего, что может привести в отчаяние. Но ничто не поможет! Надо вещи принимать такими, каковы они есть, а не такими, какими мы хотели бы их иметь»[948].
Через своего посла Гитлер выдал Советскому правительству карт-бланш[949]. Посольство все сильнее осознавало надвигающуюся угрозу войны. Шуленбург пока еще не думал, что Гитлер решится на агрессию, «если Германия в результате взаимопонимания с Москвой сама станет неуязвимой»[950]. Своими тщательно взвешенными отчетами он старался не давать в руки Гитлеру никаких козырей и выиграть как можно больше времени, чтобы создать действительно прочную основу для переговоров. Поэтому читателям своих отчетов он часто загадывал загадки[951]. В окружении Риббентропа сложилось впечатление, что Молотов благосклонно выслушал предложения (Гитлера), но что Шуленбург не смог достаточно настойчиво использовать его настроение. Недовольство Риббентропа и Гитлера поведением Шуленбурга было настолько сильным, что именно в эти дни, последовавшие за первой обнадеживающей беседой с Молотовым, они решили вполне определенно переговоры продолжить в Берлине, а когда советская сторона возразила, то вознамерились поручить вести переговоры в Москве другому лицу. Выбор Риббентропа пал на рейхсминистра без портфеля, руководителя имперского правового ведомства НСДАП д-ра Ганса Франка, который должен был в сопровождении Шнурре выехать в Москву и заменить посла[952]. Невероятная спешка, в которой Риббентроп добивался советского согласия, помешала этой замене.
Между тем своими заявлениями от 3 августа Шуленбург в значительной степени помог Советскому правительству прийти к определенному решению. 4 августа Молотов поручил Астахову[953] следующим образом ответить на вопросы Шнурре:
«1. По первому пункту мы считаем желательным продолжение обмена мнениями об улучшении отношений, о чем мною было заявлено Шуленбургу 3 августа (эта вторая часть отсутствовала в записи беседы Шнурре[954]. —Я.Ф.).
2. Что касается других пунктов, то многое будет зависеть от исхода ведущихся в Берлине торгово-кредитных переговоров». 5 августа[955] Астахов провел с Шнурре беседу «в духе» полученных указаний[956], добавив, что в любое время готов выслушать мнение германской стороны. Шнурре такой ответ показался недостаточным, и он обратил внимание на то, что переговоры о кредитах могут занять еще полторы-две недели и что «вряд ли стоит задерживать обмен мнениями из-за них». Как вспоминает нынче д-р Шнурре, это было первый раз, когда Астахов его пригласил, чтобы передать следующую общую инструкцию от Молотова: «Советская сторона готова к обмену мнениями! Однако Астахов заявил это без всяких уточнений. О Польше ни слова!!»[957] На вопрос разочарованного Шнурре, нет ли у Астахова для подобной беседы «еще и других полномочий», последний ответил отрицательно. Все же вопросы, подлежавшие обсуждению между Германией и СССР, Астахов назвал «срочными и серьезными». У Шнурре сложилось впечатление, что, делая первым условием дальнейшего политического сближения успешное заключение торгового договора, Сталин заполучил в свои руки «тормозной рычаг», с помощью которого он мог сдерживать стремление немцев ускорить обмен мнениями и выгадать нужное время, чтобы довести до конца переговоры с западными странами.
Уже 8 августа Астахов сообщил Молотову, что по всем признакам подписание торгово-кредитного соглашения не за горами («если, конечно, не произойдет каких-либо сюрпризов, на которые немцы такие мастера»)[958].
Однако соглашение было подписано только утром 20 августа. Целых 12 дней Сталин не решался отпустить «тормоз». Лишь к тому моменту он наконец начал принимать решения относительно дальнейших шагов, которые с такой ясностью обрисовал в письме от 8 августа Астахов. Все прямые и косвенные, официальные и неофициальные предложения, исходившие в последнее время от германской стороны и самозванных посредников (в том числе и Драганова), Астахов суммировал в зависимости от их целевой направленности. К группе «относительно безобидных объектов» переговоров он отнес вопрос «об освежении» Рапалльского и других политических договоров в форме ли замены их новым договором, или в форме напоминания о них «в том или ином протоколе»; к этой группе принадлежит своего рода договоренность о взаимном «ненападении» по линии прессы обоих государств (в этой связи Астахов напомнил, что последние три-четыре месяца германская пресса проявляла известную сдержанность). По мнению Астахова, германская сторона намерена пойти на какую-то форму культурного соглашения и в подходящий момент обязательно поднять вопрос об освобождении всех арестованных в СССР немцев и о восстановлении германских консульств. Таков перечень вопросов (частично он соответствовал рекомендациям Шуленбурга), которые, как полагал Астахов, немецкая сторона охотно обсудила бы даже в случае заключения СССР соглашения с Англией и Францией.
В действительности, однако, германское правительство, по словам Астахова, интересовали совсем другие вопросы. Указанные выше оно, дескать, лишь использовало в качестве своего рода пробного камня, чтобы проверить уровень готовности вести и хранить в тайне переговоры. На самом же деле немцы якобы стремились вовлечь СССР в далеко идущие разговоры. Часто цитировавшаяся фраза об отсутствии противоречий «на всем протяжении от Черного моря до Балтийского» будто бы была нацелена на то, чтобы побудить к обсуждению «всех территориально-политических проблем, могущих возникнуть между нами и ими... и может быть понята как желание договориться по всем вопросам, связанным с находящимися в этой зоне странами. Немцы желают создать у нас впечатление, что готовы были бы объявить свою незаинтересованность (по крайней мере политическую) к судьбе прибалтов (кроме Литвы), Бессарабии, русской Польши (с изменениями в пользу немцев) и отмежеваться от аспирации на Украину. За это они желали бы иметь от нас подтверждение нашей незаинтересованности к судьбе Данцига, а также бывшей германской Польши (быть может, с прибавкой до линии Варты или даже Вислы) и (в порядке дискуссии) Галиции. Разговоры подобного рода в представлении немцев, очевидно, мыслимы лишь на базе отсутствия англо-франко-советского военно-политического соглашения».
Подводя итог изложению двух различных германских позиций — традиционной немецкой дипломатии в России и расчетов Гитлера на временную нейтрализацию Советского Союза, — Астахов писал: «Излагая эти впечатления, получающиеся из разговоров с немцами и других данных, я, разумеется, ни в малой степени не берусь утверждать, что, бросая подобные намеки, немцы были бы готовы всерьез и надолго соблюдать соответствующие эвентуальные обязательства. Я думаю лишь, что на ближайшем отрезке времени они считают мыслимым пойти на известную договоренность в духе вышесказанного, чтобы этой ценой нейтрализовать нас в случае своей войны с Польшей. Что же касается дальнейшего, то тут дело зависело бы, конечно, не от этих обязательств, но от новой обстановки, которая создалась бы в результате этих перемен и предугадывать которую я сейчас не берусь».
Несмотря на разграничение по содержанию возможных объектов переговоров, Астахов в какой-то мере стал жертвой тактических маневров дипломатии Риббентропа, когда он два по сути разных перечня вопросов не различал в более принципиальном плане. Ответная телеграмма, поступившая после нескольких дней размышлений 11 августа, то есть в день приезда в Москву английской и французской военных миссий, показывает, что и Молотов не провел более четкой разграничительной линии. Однако выбор места переговоров свидетельствует о том, что Сталин с возросшей серьезностью воспринял далеко идущие немецкие предложения и был обеспокоен содержащимися в них опасными моментами. В телеграмме, в частности, говорилось: «Перечень объектов, указанных в Вашем письме от 8 августа, нас интересует. Разговоры о них требуют подготовки и некоторых переходных ступеней от торгово-кредитного соглашения к другим вопросам. Вести переговоры по этим вопросам предпочитаем в Москве»[959]. Сталин хотел постоянно следить за ходом переговоров с представителями западных держав и с германской стороной, чтобы иметь возможность в подходящий момент принять верное решение.