Пятый немецкий контакт: Хильгер — Микоян
Пятый немецкий контакт: Хильгер — Микоян
После встреч Вайцзеккера с Астаховым в бюро статс-секретаря часами обсуждались возможные результаты. Все были согласны, что они не привели к решающему прорыву. Начались поиски новых путей к сближению. Выбор пал на родившихся в России немцев, близких сотрудников Шуленбурга — Кёстринга и Хильгера, — которые в совершенстве владели русским языком, хорошо знали образ мышления русских, были знакомы с советскими политическими деятелями и пользовались значительным доверием Советского правительства. Кёстринга «вызвали в Берлин для консультаций, желая выяснить, нельзя ли через него в тактичной форме попытаться приблизиться к маршалу Ворошилову»[726]. Наряду с этим статс-секретарь еще вечером 30 мая (в 23 часа 10 мин.) дал германскому посольству в Москве телеграфное распоряжение, в котором говорилось, что после нынешней встречи «здесь нет возражений, если Хильгер, по собственной инициативе и не ссылаясь на поручение, встретится с Микояном»[727]. Задача зондирования Хильгера должна была состоять в том, чтобы ввиду слабой надежды на возможность скорого начала политических переговоров по крайней мере содействовать экономическим переговорам. С этой целью он должен был «сам организовать подобную беседу» без всякой ссылки на какое-то указание. При этом ему нужно было в первую очередь «рассеять... сомнения в серьезности наших тогдашних и нынешних намерений». В случае, если оказались бы затронуты политические вопросы, Хильгеру следовало отсылать к статс-секретарю, а о возможной советской «готовности... немедленно» уведомить Берлин. В подключении Густава Хильгера к этой игре содержался и определенный момент цинизма. Этот кристально честный, в высшей степени образованный сын московского фабриканта, женатый на не менее просвещенной московской француженке, который вел аскетически скромную, связанную в основном с духовными интересами жизнь, в течение длительного времени использовался в московском посольстве в качестве рядового сотрудника. Часто меняющийся состав профессиональных дипломатов не мог обойтись без его исключительных знаний и связей. Хильгер не только являлся связующим звеном между посольством и русско-советской духовной и политической элитой. Не в последнюю очередь благодаря тонкому пониманию языка его в советском обществе во многом принимали как своего. Даже его подчиненный последующего периода (1939 — 1941 гг.) Герхард Кегель, работавший в хозяйственном отделе московского посольства (член «Красной капеллы» и информатор советских органов), характеризуя Хильгера, утверждал, что он подкупал во всех отношениях своей умеренностью и знаниями. Враждебность к Советскому государству, по словам Кегеля, у него проявлялась слабо. А советский дипломат в Берлине Валентин Бережков, который позднее (в ноябре 1940 г.) совместно с Хильгером принимал участие в качестве переводчика в переговорах Риббентропа и Гитлера с Молотовым, охарактеризовал Хильгера как «культурного русского». «Он, — говорил Бережков, — прожил много лет в Советском Союзе, владел русским не хуже, чем родным языком, и даже внешне выглядел как русский. Когда он по воскресеньям в русской рубашке и соломенной шляпе, на носу пенсне, где-нибудь на Клязьме близ Москвы удил рыбу, то его принимали за типичного русского интеллигента, так пластично описанного Антоном Чеховым»[728]. Кроме того, Хильгер, с самого зарождения Советского государства лично знавший его высших руководителей, имел именно с Микояном особенно хорошие отношения. Познакомились они в 1926 г., когда Микоян — в тридцать один год самый молодой нарком и кандидат в члены Политбюро — часто бывал в резиденции посла графа Брокдорф-Ранцау. После стольких лет знакомства Хильгер встретился теперь с ним как с наркомом и членом Политбюро. Для Хильгера Микоян был «интеллигентным, в экономических вопросах очень опытным» и «одним из приятнейших партнеров... с которыми мне приходилось иметь дело в Советском Союзе». Однако события предшествующего периода чисток ограничили даже инициативу и готовность армянина Микояна взять на себя ответственность. Без согласия Сталина и Политбюро он не мог принять никаких решений. И Хильгер счел «примечательным, что он меня никогда не принимал без свидетелей»[729]. Горький опыт чисток сделал осторожным не только Микояна. Знакомство с национал-социалистской Германией заставило и Хильгера быть бдительным. После доклада Гитлеру он провел две недели (11 — 26 мая 1939 г.) на Вильгельмштрассе, где вместе со Шнурре разрабатывал германские экономические предложения для СССР. Там он, с одной стороны, вероятно, составил себе представление о характере германских контактов, а с другой стороны, наблюдая в Берхтесгадене и Берлине торжествующий шовинизм национал-социалистского руководства, понял настоятельную необходимость крепко связать Германию на востоке.
Беседа Хильгера с Микояном состоялась в четверг, 2 июня. В этот день Советское правительство после тщательных консультаций и в ответ на предложение западных держав от 27 мая представило готовый проект соглашения[730], который по содержанию соответствовал речи Молотова, произнесенной 31 мая, и вручило его послу Сидсу и поверенному в делах Пайяру[731]. Проект выглядел, «с советской точки зрения, логичным»[732]: он предусматривал, что Франция, Англия и СССР обязуются оказывать друг другу немедленную всестороннюю эффективную помощь, если одно из этих государств будет втянуто в военные действия в результате агрессии и против любого из трех государств или против таких стран, как Бельгия, Греция, Турция, Румыния и Польша, а также Латвия, Эстония и Финляндия.
Проект соглашения Советского правительства, содержавший гарантии на случай германской агрессии против Прибалтийских государств или же против СССР через Прибалтику, ставил правительства Англии и Франции перед трудной проблемой. Прибалтийские страны отвергали непрошеные гарантии подобного рода и доказывали в Лондоне, что косвенное вовлечение в направленную против Германии систему пактов не соответствует их интересам. 7 июня представитель Эстонии (К.Сельтер) и Латвии (В.Мунтерс) подписали в Берлине пакты о ненападении с выгодными для Германии обязательствами, касавшимися нейтралитета и взаимных консультаций[733]. Так, по словам Черчилля, Гитлер «с легкостью вторгся в последние оборонительные линии направленной против него запоздалой нерешительной коалиции»[734].
Под впечатлением очевидного немецкого влияния в районе Прибалтики английское правительство посчитало необходимым не допустить, чтобы советский проект договора потерпел фиаско из-за вопроса о Прибалтийских странах. Оно решило направить молодого сотрудника Форин оффиса Уильяма Стрэнга с особым поручением в Москву, чтобы здесь постепенно прояснить спорные вопросы. Стрэнг прибыл в Москву 9 июня. Его полномочия были так же ограничены, как и способность вести переговоры, так что с этого момента вязкая, с проволочками, в решающих вопросах скованная манера ведения переговоров английской стороной еще более усугубила существовавшее советское недоверие.
На таком фоне произошло зондирование Хильгера в Наркомате внешней торговли СССР. Он вовсе не случайно в своих мемуарах обошел молчанием эту важную официальную встречу с Микояном. Ему было неприятно вспоминать данное поручение. При этом, если судить по записям об этой беседе[735], Хильгер вел себя, несмотря на совсем иные инструкции, с исключительной прямолинейностью на той грани правдивости, которая подобала ему самому и его партнеру. Согласно немецким отчетам, Хильгер заявил Микояну, что у германской стороны сложилось впечатление, «что Советское правительство сомневается в серьезности» германских намерений. Поэтому, дескать, он и прибыл, «чтобы рассеять возможные недоразумения». Поработав в Берлине он, якобы со всей определенностью может сказать, что германские экспортные возможности теперь улучшились.
Как указывается в записи Микояна, Хильгер говорил долго, сбивчиво и будто бы «очень откровенно» об «истинном положении» в Берлине. Там-де наконец советские пожелания изучаются в положительном смысле, хотя советские условия не так-то легко выполнить. Ожидают лишь сигнала из Москвы.
Микоян сказал Хильгеру, что нерешительный и резко меняющийся стиль ведения переговоров германской стороной «поставил его в очень неловкое положение» перед правительством, вследствие чего он «потерял охоту и желание разговаривать по этому вопросу» (Хильгер). В соответствии с собственными записями Микоян подчеркнул, что разговоры, которые ведутся уже два года, не принесли успеха и приняли «форму политической игры». Он спросил Хильгера, уверен ли он в положительном исходе переговоров о кредитах. Тот «сперва не дает ответа на поставленный вопрос, а говорит, что он и г-н Шуленбург совершенно не хотели ставить г-на Микояна в такое положение... Что касается заданного вопроса, то получается так, что вопросы г-на Микояна оказываются всегда очень трудными. Он (г-н Хильгер) не может быть уверенным в положительном исходе переговоров о кредитах, так как это зависит не только от него, но и от других, но он надеется и имеет все основания надеяться на положительный исход. Далее г-н Хильгер еще раз подчеркивает, что они теперь ожидают ответа от нас».
Давая, согласно советским записям, понять, что теперь место предпочтительного торгового партнера, принадлежавшее Германии, могли бы занять Англия и Америка, Микоян, по немецким сообщениям, как бы между прочим спросил, какой германская сторона представляет себе процедуру переговоров. Он пообещал Хильгеру подумать о его инициативе и воздержался от какого-либо окончательного ответа.
Германское посольство оценило результаты этой беседы — на основании сообщения, которое Россо направил Чиано 4 июня — «скорее благоприятными, поскольку Микоян не отклонил предложения о возобновлении переговоров по экономическому соглашению и поскольку дверь для дальнейшего обмена мнениями остается открытой». Россо нашел вопрос Микояна о том, может ли Хильгер гарантировать положительный исход возможных новых переговоров, «знаменательным». Дескать, по всей видимости, задавая этот вопрос, он «просто старался удостовериться, что немецкая инициатива к возобновлению переговоров не является обычным политическим маневром, что Берлин действительно хотел бы и намерен заключить торговый договор»[736].
Изучение предложения о возобновлении экономических переговоров, даже если оставить в стороне политическую бризантность подобных переговоров и лежащий в их основе политический расчет гитлеровского правительства, должно быть, поставило Советское правительство перед трудными вопросами. С одной стороны, хотелось воспользоваться предложенными выгодными кредитами, и была нужда в технологии для создания и развития военной промышленности, а с другой — Советское правительство не было заинтересовано в том, чтобы снабжать германскую военную промышленность важным в военном отношении сырьем. А поскольку оно составляло основу германских интересов, то это обстоятельство ограничивало советскую готовность к переговорам. Немецкие военные планы на западе и востоке заставляли быть максимально сдержанными.
Германскому руководству было известно, что «для собственного военного и промышленного развития Россия сама нуждалась в большинстве видов сырья, включая нефтепродукты и марганец, которые Германия хотела бы импортировать, и что, кроме того, Россия в последние два года не выражала желания поставлять крупные партии материалов, которые прямо или косвенно способствовали бы увеличению военной мощи Германии... Немецкая сторона в свою очередь не была расположена поставлять России военные материалы, станки и другие изделия, предназначенные для создания промышленности по выпуску боеприпасов»[737]. Поэтому не было ничего неожиданного в том, что, когда советского поверенного в делах в Берлине 6 июня 1939 г. спросили о значении заявления Молотова относительно возможного возобновления экономических переговоров, он отказался комментировать[738], давая лишь понять, что Советское правительство уже потому не против обсуждения путей улучшения двусторонней торговли с Германией, что намерено в большем количестве закупать машины. Он не исключил возможности поездки Шнурре в Москву, но подчеркнул, что о торговой делегации Берлин — Москва не может быть и речи.
6 июня французский совет министров рассмотрел советский проект договора от 2 июня и единогласно решил, что крайне важно как можно быстрее прийти к цели[739]. 7 июня 1939 г. Чемберлен нарисовал перед британской нижней палатой оптимистическую картину переговоров. Он объявил о решении правительства его величества с целью «ускорения переговоров» направить в Москву специального представителя и выразил надежду, что наконец-то станет возможным «быстрее завершить дискуссию»[740]. В тот же день Черчилль подтвердил в «Нью-Йорк геральд трибюн», что русское требование включить Финляндию и Прибалтийские государства в гарантии трех держав вполне обоснованно. Он опроверг доводы тех, кто не хотел навязывать гарантии этим странам против их воли, и утверждал, что в результате вторжения национал-социалистской Германии в Литву, Латвию и Эстонию или организации там переворота вся Европа окажется втянутой в войну. «Почему в таком случае, — продолжал далее Черчилль, — не следует своевременно, открыто и смело принять совместные меры, которые сделали бы такую борьбу ненужной?»[741]
Под впечатлением подобных заявлений 7 июня в затяжной процесс зондирования советской позиции включился в Берлине Карл Шнурре. Будучи руководителем восточноевропейской референтуры отдела экономической политики МИД, в компетенцию которой входили Польша, Данциг, Советский Союз и Прибалтийские государства, он представил на рассмотрение заместителю начальника отдела д-ру Клодиусу докладную записку с просьбой передать Вайцзеккеру и Риббентропу[742]. В ней он выразил недовольство тем, как Хильгер вел переговоры. Микоян-де спросил о процедуре, а Хильгер лишь ответил, что «не вправе делать предложения». После такого поворота беседы едва ли стоит рассчитывать на скорый ответ Микояна. И еще: «Ввиду того что советник посольства Хильгер занял во время беседы недостаточно конкретную позицию, представляется весьма сомнительным, каким будет ответ Микояна». Однако для немецкой стороны очень важно именно «на данной стадии советско-английских переговоров использовать возможность вмешательства в Москве. Уже сам факт прямых германо-советских бесед в Москве помог бы вбить еще один клин в советско-английские переговоры». Шнурре констатировал, что из-за беседы Микояна и Хильгера экономические переговоры зашли «в тупик», из которого он надеялся их «вывести» с помощью следующего предложения. Шнурре хотел бы сам обсудить с советским поверенным в делах Астаховым проблематичные формулировки из речи Молотова и высказываний Микояна и указать на то, что Микояну было бы полезно побеседовать лично с ним. Шнурре выражал готовность немедленно выехать в Москву, предварительно узнав у Астахова, сможет ли Микоян принять его (Шнурре) на следующей неделе. «При положительном исходе этой скорее информационной беседы с Микояном, — писал Шнурре, — я уже располагал бы полномочиями вести переговоры относительно экономического соглашения». Шнурре просил Риббентропа о директивах.
Однако уже на следующий день, 8 июня, Хильгер вновь посетил Микояна[743] и добился согласия как на возобновление переговоров в принципе, так и на поездку Шнурре в Москву, при условии, что немецкая сторона примет прежние советские предложения, предусматривавшие сильное сокращение вывоза важного в военном отношении сырья. Несмотря на известные сомнения Хильгера относительно того, согласится ли Германия с подобным условием, Микоян на нем настаивал. Хильгер решил поехать в Берлин, чтобы попытаться повлиять в нужном смысле на руководящие инстанции, надеясь при этом сделать так, чтобы такое важное в военном отношении сырье, как, например, марганец и нефть, которое Германия требовала от СССР, можно было бы заменить другими поставками. Никакого другого прогресса во время этой беседы достичь не удалось[744].
Но и во время второй беседы Микоян опять заговорил о «политической базе» для возобновления экономических переговоров. Это обстоятельство явилось и для посла последним толчком, побудившим выехать в Берлин. Планировалось предпринять ее вместе с Хильгером.
Непосредственно перед этой поездкой свой первый визит новому наркому иностранных дел 10 июня нанес итальянский посол. Он указал при этом на изменившееся, с итальянской точки зрения, отношение Германии к Советскому Союзу и на возможность сближения[745]. Молотов оставил эту инициативу без внимания. Первая итальянская попытка посредничества оказалась безрезультатной[746].
Между тем в Берлине возникли новые, на этот раз внутриведомственные препятствия. Утром 9 июня Хильгер намекнул Шнурре по телефону на касавшуюся лично его часть своей беседы с Микояном и предложил самому выехать для доклада в Берлин. Шнурре счел поведение Хильгера неподобающим и был раздражен его откровенностью. Обо всем он доложил статс-секретарю. Тот телеграфировал послу уже после полудня 9 июня, что «телефонные разговоры, подобные тому, который вел утром Хильгер, нежелательны. Хильгер не должен ехать с Вами в командировку в Берлин»[747]. Вечером 9 июня Шуленбург телеграфировал в министерство иностранных дел, что согласие Советского правительства к возобновлению переговоров на прежних условиях требует «тщательной проверки. Я считаю необходимым, чтобы Хильгер с целью устного доклада выехал со мной завтра в Берлин»[748]. Отрицательная позиция статс-секретаря вынудила посла поехать сперва одному. Он оставил Москву 10 июня и, прибыв в Берлин, срочно связался со своим бывшим советником в Тегеране д-ром Эдуардом Брюкльмайером, который теперь работал в бюро Риббентропа. Уже в первой половине дня 11 июня Брюкльмайер телеграфировал в Москву о том, что Хильгеру необходимо «для устного доклада срочно выехать в Берлин»[749], и 12 июня Хильгер покинул Москву.