Германское посольство в Москве

Германское посольство в Москве

С момента образования национал-социалистской Германии ее по­сольство в Москве[134] занимало особое место среди крупных германских представительств за границей. Оно находилось вне непосредственных политических интересов Гитлера и благодаря этому пользовалось по­началу известной свободой. В подобных условиях в посольстве сошлись личности и позиции, во многом не согласные с притязаниями нацио­нал-социалистского руководства.

Посол граф Фридрих Вернер фон Шуленбург (1875 — 1944), заняв­ший этот пост в Москве 1 октября 1934 г., служил на Вильгельмштрассе при трех формах государственного правления[135]. Положение посла на­ционал-социалистской Германии в сталинской России было во многих отношениях значительно труднее положения его коллег в западных столицах. Не говоря уже о серьезных внешнеполитических трениях и осложнениях, сглаживать и улаживать которые приходилось послу, он столкнулся с советским государством, выходившим из голода гигант­ских масштабов и переживающим экономическую разруху, с впавшим в летаргию населением, перенесшим тяжелые испытания и огромные человеческие потери. И вот в ходе насильственного стимулирования развития экономики в начальный период форсированной сталинской индустриализации от населения потребовались новые великие жертвы. С середины 30-х годов этот процесс сопровождался террором чисток, от которого страдали и ведущие германские дипломаты. Посольство наци­онал-социалистской Германии, в этом отношении ничем принципи­ально не отличавшееся от посольств других западных государств, опоя­сал непроницаемый кордон службы безопасности, сильно сковавший свободу передвижения его сотрудников. Служащие посольства неодно­кратно оказывались втянутыми в показательные судебные процессы, их обвиняли в шпионской деятельности, как, например, журналиста и пресс-атташе Вильгельма Баумана (прибалтийского немца) и военного атташе Эрнста Кёстринга. Послу приходилось вызволять своих сотруд­ников из сетей сталинского правосудия и одновременно по возможно­сти защищать от выдворения в Германию, где некоторых из них ожидали аналогичные преследования. Все это тяжело отражалось на настроении в посольстве и в отдельные периоды парализовало работо­способность посла.

Вместе с тем следует отметить, что царившая в германском посоль­стве в Москве атмосфера приятно отличала его от других правительст­венных служб нацистского государства. Дело в том, что советская служба безопасности, надежно изолировав посольство от внешнего ми­ра, крайне затруднила проникновение в него (с целью осуществления слежки) агентов германской службы безопасности. Несмотря на неод­нократные попытки Эрнста Вильгельма Боле (с 1937 г. руководитель заграничной организации НСДАП и статс-секретарь в министерстве иностранных дел), ему так и не удалось создать в Москве местную груп­пу НСДАП — наподобие тех потенциальных «пятых колонн», которые строились в других странах вокруг германских посольств[136]. Попытки же имперской службы безопасности «внедрить» в посольство своих со­трудников пресекались послом со ссылкой на особую обстановку в Со­ветском Союзе. И в силу подобного островного положения посольства «национал-социализм» долгое время оставался «за его порогом»[137].

Ведущие сотрудники германского посольства в Москве довольно быстро уяснили себе суть национал-социализма. Осознанию способст­вовала не только территориальная и идеологическая удаленность, но не в последнюю очередь и их социальное происхождение. Скрытый ци­низм, с которым Гитлер относился к «высшим слоям»[138] общества, затрагивал факторы, обеспечивавшие социальную надежность нацио­нал-консервативной, чиновничьей аристократии, воспитанной на кай­зеровских традициях, придерживаться которых посол считал своим долгом. Неприкрытая антипатия Гитлера к «духу Цоссена» задевала интересы той руководящей военной элиты, к которой принадлежал со­ветник посольства Вернер фон Типпельскирх (его кузен Курт фон Типпельскирх являлся обер-квартирмейстером генерального штаба сухопутных войск). Яростные выпады против немецких евреев, полу­чившие правовую основу в Нюрнбергских законах и разрушившие веру в слияние немецкой и еврейской культур, побудили сотрудников по­сольства встать на защиту своих безоружных коллег. Крестовый поход национал-социалистской пропаганды против россиян и всего русского оставил работавших в посольстве немцев, выходцев из России Густава Хильгера и Эрнста Кёстринга, бывшего в период сотрудничества рейхс­вера и Красной Армии старшим адъютантом генерала Ганса фон Секта, в сложное положение и втянул их в длительный, изматывающий нервы процесс самоутверждения.

Кроме того, несмотря на бесчисленные практические трудности, пост в Москве давал возможность получить более широкую, если срав­нивать с Берлином, информацию о происходящих в мире процессах. С одной стороны, ежедневное непосредственное соприкосновение с идеологическими и политическими особенностями все более национал-патриотического, советского социалистического строя давало возмож­ность тоньше ощущать структурное сходсгво обеих систем. С другой же стороны, информация, получаемая посольством в этой столице Комин­терна, усиливала негативное отношение к факту идеологической и политической обработки населения Германии. Вместе с тем свободное обращение с иностранной печатью, беспрепятственное общение с дип­ломатами, в том числе нейтральных и противоборствующих стран, спо­собствовали обострению критического взгляда на опасное развитие национал-социалистской Германии, компенсировавшему до некото­рой степени отсутствие официальной информации о намерениях гер­манского правительства.

Оценивая отрицательно происходившие в национал-социалист­ской Германии процессы, посольство в то же время, как показы­вает служебная и частная переписка посла, в какой-то степени проявляло понимание проводимых Сталиным мероприятий по внут­ренней консолидации страны. Строгий централизм и жесткий эта­тизм сталинской системы находили в посольстве сдержанное одобрение[139]. Поэтому в течение ряда лет его сотрудники, с боль­шим мужеством и соблюдая требуемую дистанцию, лавировали между Сциллой сталинской системы и Харибдой гитлеровской дик­татуры. По воспоминаниям Ганса фон Херварта, дипломаты посто­янно «балансировали на канате». Начатая Германией бешеная идеологическая травля, постепенно заменившая двусторонние пере­говоры, и грубое, жестокое насилие, использовавшееся обеими сто­ронами в борьбе с противниками, со всей наглядностью демонстрировали те опасности, которые могли возникнуть в случае дальнейшей эскалации конфликта. Основываясь на глубоком и до­скональном знании русского и советского общества и его руководст­ва, ответственные сотрудники посольства были твердо уверены в том, что эскалация существовавшего между Германией и Советским государством конфликта до размеров острого кризиса могла про­изойти только по вине германской стороны. По единодушному мне­нию группировавшихся вокруг посла графа Шуленбурга лиц, внешняя политика гитлеровского режима была значительно опас­нее. В то время как Сталин, используя все экономические возмож­ности, из последних сил старался внутренне укрепить свою огромную империю, быстрое развитие индустрии и военной машины Германии имело целью военную экспансию. По словам Херварта, «Советы занимали оборонительную позицию и делали все возмож­ное, чтобы предотвратить войну». Гитлер же, напротив, был агрес­сивен и искал конфронтации. Его политика «вела к войне»[140].

Для Шуленбурга, воспитанного на традициях внешней политики старой школы, получившего опыт дипломатической работы на кон­сульской службе в Российской империи и хорошо сознававшего огромное экономическое и военное значение обоих государств, колоссальную бризантность их идеологических систем, вывод мог быть только один: любой ценой предотвратить военное столкновение сторон, всячески способствовать разрядке напряженности и постепенному сближению этих не столь уж и несхожих во внутриполитическом плане режимов.

Министр иностранных дел, а впоследствии посол Румынии в Мо­скве Григоре Гафенку охарактеризовал сложную и в основном па­радоксально анахроническую позицию Шуленбурга следующими словами: «Как это ни странно, но прежде всего дипломаты, которым в одинаковой степени духовно были чужды и большевистское учение и национал-социалистская доктрина, понимали (возможно, благодаря именно этому отчуждению), в какой мере имевшиеся в обеих системах аналогии можно было бы использовать в целях достижения примире­ния и доброго согласия. Ссылаясь на авторитет Бисмарка, (Шулен­бург) часто говорил о естественном совпадении интересов Германии и России и... теперешние трудности в отношениях двух империй при­писывал насильственному и бескомпромиссному антитезису, который национал-социализм противопоставлял большевизму». Гафенку ви­дел в Шуленбурге дипломата, «наилучшим образом подготовленного для проведения реалистической политики, прекрасно отдававшего се­бе отчет в истинной ценности и подлинной искренности (обеих) доктрин.»

Нелепость ситуации, в которой находился посол в Москве, усу­гублялась тем фактом, что важную политическую информацию он по­лучал не из Берлина, а из советских правительственных кругов. В то время как государственные руководители в Берлине считали посла политически неблагонадежным и недостаточно авторитетным или же в пылу бюрократического усердия просто о нем забывали, послу прихо­дилось выслушивать упреки представителей Советского правительства относительно действий Берлина, на которые ему нечего было возра­зить. Так, например, об агрессивном характере германо-японского антикоминтерновского пакта Шуленбург узнал не от своего правительства, а от советского наркома иностранных дел[141]. Находясь в столь двойственном положении, посол избрал определенную линию по­ведения, сочетавшую личную полнейшую искренность с выражением сожаления по поводу происходящего в Германии, на которое он, де­скать, старается влиять, но которое пока оказывается сильнее. Эта линия проявлялась в «характерном для посла жесте, когда он с выражением озабоченной беспомощности воздевал руки к небу». Этот жест, отражавший глубокий внутренний конфликт, до сих пор помнят сослуживцы[142]. Его зафиксировала и советская сторона, хотя долгое время неверно истолковывала[143].

Осенью 1937 г. растущая убежденность в агрессивных намерениях Гитлера в отношении европейского Востока побудила посла, осведомленного о временном ослаблении Красной Армии в результате ликви­дации начиная с июня 1937 г. офицерской элиты в связи с так назы­ваемым делом Тухачевского, а также знавшего о существовании агрессивного германо-японо-итальянского военного союза, возникше­го в результате присоединения Италии в ноябре 1937 г. к антикоминтерновскому пакту, отказаться от позы озабоченной беспомощности и перейти к активному предостережению. Вместе с ним посольство пере­шло с позиции неприятия (в понимании М.Брощата) к осторожной, но в ограниченных пределах активной оппозиции в отношении внешнепо­литических планов Гитлера в Восточной Европе. Показателем такого поворота служит доклад о «проблеме — Советский Союз», составлен­ный ведущими работниками посольства, с которым посол выступил в военной академии в Берлине 25 ноября 1937 г., или ровно через год по­сле подписания тайного дополнительного протокола к антикоминтерновскому пакту[144].

Свое широко задуманное историко-политическое выступление пе­ред молодым поколением немецких офицеров Шуленбург начал с указания на важное место России в «прусско-германской истории по­следних двух столетий», на «значение позиции России для политики Бисмарка в период создания государства...». Шуленбург отверг как аб­сурдное утверждение о том, что якобы сложившееся стараниями Совет­ского Союза соотношение сил представляет угрозу для Германии. Напротив, заявил он, «усиливающийся страх перед Германией привел к тому, что отношения Советского Союза ко всем остальным государст­вам еще больше стали зависеть от его отношения к Германии. Любое усиление Германии воспринимается в Советском Союзе как собствен­ный неуспех». По словам Шуленбурга, внешнюю политику советского руководства определяет в первую очередь «потребность в международ­ном спокойствии». И только агрессивная германская политика на международной арене, нацеленная на сколачивание блоков, вы­нуждает СССР стремиться к созданию «единого франко-англо-совет­ского фронта против фашистских государств».

Военный министр и главнокомандующий вермахтом Вернер фон Бломберг сообщил в частном порядке германскому послу в Москве[145], что доклад был встречен «слушателями с полным одобрением». Он дей­ствительно привлек большое внимание. Многие из занимавших ру­ководящие посты, в том числе и сам Бломберг, просили прислать им копию. Содержание доклада настолько противоречило представлени­ям Гитлера и указаниям Геббельса в сфере пропаганды, что последст­вия выступления вряд ли ускользнули от их внимания.

Аншлюс Австрии и всеобщая мобилизация в Германии, которые Шуленбург, как видно, пережил совершенно неожиданно для себя, будучи в Германии, продемонстрировали со всей очевидностью, на­сколько справедливыми оказались известные ему опасения Советского правительства относительно дальнейших внешнеполитических целей Германии. Подписание Мюнхенского соглашения 29 сентября 1938 г. вызвало в Берлине и в столицах других западных государств чувство «огромного облегчения... по поводу предотвращенной войны». Те, кто не поддался этому чувству, «с тревогой задались вопросом, как скоро наглая заносчивость вновь заявит о себе»[146]. В германском посольстве в Москве ощущалось лишь умеренное облегчение в связи с разрешением кризиса. Здесь обращали внимание в первую очередь на тяжелые по­следствия этой конференции. Исключение Советского Союза из числа великих держав — участниц переговоров расценивалось как оскорбле­ние, а непривлечение к ним Чехословакии рассматривалось как диктат ведущих государств; за все это, как предполагалось, придется дорого заплатить.

В своих изложенных позднее размышлениях Эрнст Кёстринг писал: «Мчавшиеся в Мюнхен с развевающимися фалдами англичане и фран­цузы... внезапно и грубо исключили Сталина из числа участников переговоров в Мюнхене»[147]. Кёстринг не сомневался, что Советское правительство должно было сделать из случившегося соответствующие выводы.

А посол Шуленбург выразил полученный в беседе 29 сентября 1938 г. протест Потемкина, в полной мере дав почувствовать собствен­ное согласие с ним, следующими словами: «Это, собственно говоря, ка­кая-то нелепость, когда созывается конференция для решения судьбы страны без представителя этой страны. То, что происходит сейчас, яв­ляется возрождением «знаменитого» четырехстороннего договора с целью навязывания Европе своей воли... Участвующие в уничтожении Чехословакии государства еще очень пожалеют, что уступили ее воин­ствующему национализму. На очереди Польша, ибо в ней проживает «очень много» немцев...»[148].

В то время как советник посольства в своем очередном докладе от 3 октября 1938 г.[149] передавал начальнику V референтуры МИДа, занимавшейся вопросами СССР, традиционное поздравление и со­общал о царившем в посольстве «бурном ликовании по случаю до­стигнутого фюрером для Германии огромного, не поддающегося воображению успеха», настроение у сотрудников посольства было в самом деле подавленное. Так, в тот же самый день Шуленбург в ча­стном порядке писал в Берлин: «Итак, важное решение принято, оно принято в пользу мира!! Все-таки я испытываю большое облег­чение. Не отрицаю! Я совершенно не имею в виду политические беспокойства общего характера, которые присущи всякому мысля­щему человеку и немцу (существует очень мало мыслящих лю­дей!). Ведь подвергались опасности и мои самые насущные интересы. Вспыхнула бы война, и я лишился бы своего поста... Но... не подумай, пожалуйста, что все было только блефом, что никакой опасности не грозило. Только чудо спасло нас от войны!.. В новой ситуации все наши заботы выглядят по-другому. Мне придется энергично... за это взяться. Но об этом позже!»[150] Через две недели, оглядываясь назад, он писал, что острый кризис против ожидания «все-таки закончился миром! Должен признаться, на сей раз я в это уже не верил». Затем он двусмысленно добавил: «Мы все многим обязаны английскому премьер-министру. И все-таки это счастье, что все произошло именно так, а не иначе!»[151]

Ведущие сотрудники посольства — посол Шуленбург, военный ат­таше Кёстринг и Густав Хильгер — оказались теперь в длительной фазе осмысления происходящих событий и переориентаций. «Первое же "спокойное" воскресенье», 2 октября 1938 г., они использовали для «за­городной прогулки» и отправились «на Бородинское поле»[152]. Посеще­ние Бородина — места сражения, где великая армия Наполеона в 1812г. впервые потерпела тяжелое поражение, — приобретало в те дни символическое значение. Нападение Германии на Россию (по аналогии с армиями Наполеона) с первым германским вторжением в «славянское пространство» стало теперь более реальным. Понимая, какими катаст­рофическими последствиями обернется война для Германии и России, эти люди считали своим долгом всеми доступными средствами противо­действовать такому развитию событий.

Решающую роль при этом сыграл конкретный опыт «Мюнхена».

1. Германское посольство в Москве исходило из того, что Гитлер был готов развязать войну и что Европа стояла на пороге большой вой­ны, которая по своим последствиям не уступит первой мировой войне.

2. Оно считало, что дипломатическое урегулирование, предприня­тое западными державами, лишь временно приглушило опасность новой мировой войны. Тревога политически сознательных и чувствую­щих свою ответственность людей не исчезла, она даже усилилась, по­скольку предполагалось, что Гитлер и дальше будет подталкивать к войне, а «чудо» больше не повторится.

3. В связи с отсутствием сопротивления агрессивной политике Гит­лера внутри страны задача дипломатии состояла в том, чтобы создать внешнеполитическую ситуацию, ведущую к заключению пактов и с неотразимой логикой исключающую возможность возобновления чре­ватого войной конфликта.

4. По мнению германской дипломатии в России, ключ к достиже­нию подобной ситуации находился в руках Советского правительства. Поэтому нужно было в кратчайший срок с помощью энергичных шагов побудить это правительство использовать свое международное влияние для стабилизации обстановки в Центральной и Восточной Европе.

5. Необходимо было также с помощью новых приемов привнести в процесс принятия внешнеполитических решений обоими государст­вами идею оживления действенной договорной системы, которая крепко связывала Германию и Россию и которая с 1934 г. оставалась неиспользованной. Отправной точкой здесь могло служить особое по­ложение Советского правительства после подписания Мюнхенского соглашения.