Правительственное совещание в Кремле
Правительственное совещание в Кремле
Мерекалов сообщил Вайцзеккеру, что в ближайшие дни он едет в Москву. Согласно информации Боденшаца, переданной Штелину, полпред отправился в сопровождении своего военного атташе на следующий день после его приема в МИД, то есть 18 апреля. В Берлин он уже не вернулся[522].
19 апреля в Москву для консультаций выехал и советский полпред в Лондоне Иван Майский[523]. Объяснение Майского причин поездки звучит убедительно. «Одновременно с присылкой наших контрпредложений, — писал он, — М.М. Литвинов вызвал меня в Москву для участия в правительственном обсуждении вопроса о тройственном пакте взаимопомощи и перспективах его заключения. 19 апреля я покинул Лондон». 28 апреля Майский на обратном пути в Лондон остановился в Париже, где проинформировал о результатах правительственного совещания в Москве Якова Сурица, который, несмотря на его непосредственное участие в переговорах относительно заключения пакта, в московских консультациях не участвовал.
Совещание имело большое значение. Майский в своих воспоминаниях пишет о «том памятном совещании в Кремле» и подчеркивает присутствие Сталина. Атмосфера, в которой Советское правительство собралось на совещание, нашла отражение в статье журнала министерства иностранных дел «Journal de Moscou» от 18 апреля. Касаясь ноты, направленной Рузвельтом Гитлеру и Муссолини (14 апреля), автор статьи комментировал ее словами: «Теперь как никогда ясно, что мир приближается к ужасной катастрофе, которая окажется неизбежной, если своевременно не будут приняты необходимые меры... Естественно, что столь серьезные события в равной степени привлекают к себе внимание и СССР и США, которые благодаря своей мощи и географическому положению могут не бояться прямого нападения».
Оставленное Иваном Майским описание этого совещания — как единственное свидетельство — представляет особую ценность. Майский писал: «На правительственном совещании в Москве я должен был давать самые подробные сведения и объяснения о настроениях в Англии, о соотношении сил между сторонниками и противниками пакта, о позиции правительства в целом и отдельных его членов в отношении пакта, о перспективах ближайшего политического развития на Британских островах и о многих других вещах, так или иначе связанных с вероятной судьбой советских контрпредложений. Информируя правительство, я старался быть предельно честным и объективным... и не создавать у правительства никаких иллюзий... Я рассказывал правду... и в итоге картина получалась малоутешительная. Тем не менее правительство все-таки решило переговоры продолжить и приложить все возможные для того усилия, чтобы убедить англичан и французов изменить свою позицию. Ибо как на этом совещании, так и в частных разговорах со знакомыми мне членами правительства я все время чувствовал одно: надо во что бы то ни стало избежать новой мировой войны! Надо возможно скорее договориться с Англией и Францией!»
Таков отчет Майского. Для исторического исследования интересно не только то, что в нем содержится, но также и то, что опущено.
Первый вопрос касается поручения, которое было дано Майскому в конце совещания. Ему следовало на обратном пути остановиться в Париже и передать инструкции советскому полпреду во Франции, а затем сразу же по приезде в Лондон воздействовать на английское правительство в соответствии с принятыми в Москве решениями. Принимая во внимание растущую напряженность, чреватую войной ситуацию и пока неизменную позицию западных правительств, можно предположить, что Майскому для его дипломатических усилий, имеющих целью получить согласие Англии на советское предложение от 17 апреля относительно заключения договора, было отведено какое-то определенное время. Если к этому сроку получить согласие английского правительства не удавалось, тогда переходили к планированию в другом направлении. Времени, вероятно, отводилось очень мало, ибо сразу жена следующий день после возвращения в Лондон (29 апреля) Майский посетил министра иностранных дел лорда Галифакса, где, «находясь под московскими впечатлениями... долго и страстно доказывал (ему) важность скорейшего заключения тройственного пакта взаимопомощи и настойчиво заверял его в самом искреннем желании Советского правительства сотрудничать Англией и Францией в деле борьбы с агрессией».
Второй же вопрос касается предельного срока, указанного Майскому в связи с выполнением его дипломатической миссии, а значит, и данного английскому правительству на то, чтобы ответить на советское предложение. Можно допустить, что для Сталина 1 мая, день борьбы международного рабочего класса, был крайним сроком. В этот день с трибуны на Красной площади Сталин мог бы внимательно разглядывать послов всех затронутых событиями стран, из их поведения делать для себя выводы, а при необходимости и задавать им вопросы.
Третий вопрос касается присутствия на этом совещании советского полпреда в Берлине и его доклада правительству. Существовали предположения[524], что в своем докладе Мерекалов дал более положительную, чем Майский, оценку позиции германского правительства. Высказывания статс-секретаря накануне отъезда Мерекалова в Москву привлекли, следовательно, внимание. Дополнительно затребованные записи Астахова поступили к Литвинову к концу совещания. Тогда, 27 апреля, как заметил Майский, в отношениях между Сталиным и Молотовым, с одной стороны, и Литвиновым с другой, уже существовала напряженность[525]. В крайне возбужденной атмосфере, в которой Сталин с трудом сохранял видимое спокойствие, а Молотов открыто обвинил Литвинова в политическом головотяпстве, сообщение Астахова о предложении Вайцзеккера должно было произвести большое впечатление. Отсутствие антисоветских выпадов в речи Гитлера в рейхстаге на следующий день придало дополнительную убедительность посланию Вайцзеккера Советскому правительству. Кроме того, Мерекалов, видимо, привез в Москву информацию о плане «Вайс». Таким образом, срок германо-польского столкновения приближался, и Советское правительство оказалось перед настоятельной необходимостью принять решение. Не случайно в дни совещания в Кремле по Москве распространились слухи, что германское правительство обратилось к Советскому правительству с предложением заключить пакт о ненападении при условии, что СССР будет сохранять нейтралитет и не станет помогать стране — объекту германского нападения[526].
Самое позднее с этого момента Сталин осознал, что правительство Гитлера серьезно отнеслось к позиции Советского правительства и готово учитывать его интересы. Теперь наряду с главными советскими усилиями по созданию коллективного фронта сдерживания появилась реальная «германская альтернатива». Неизвестно только, какое место в ряду приоритетов Сталина она заняла к тому моменту. По всем признакам Сталин оценил ее довольно низко. Он не разрешил вернуться в Берлин аккредитованному там полпреду, чем парализовал дальнейшее развитие контактов Вайцзеккера с Мерекаловым, а полпредам в Лондоне и Париже дал указание добиваться согласия соответствующих правительств. Наличие «германской альтернативы» — пусть даже в самом конце перечня приоритетов — стало к тому моменту уже определенным фактором в размышлениях этого государственного деятеля.
Литвинов позднее писал, что его (последовавшее через несколько дней после окончания совещания) отстранение и замещение Молотовым явилось результатом обсуждений международного положения в рамках многочисленных конференций[527]. Самой важной из них, как видно, и было «памятное правительственное совещание в Кремле», определившее дальнейшее внешнеполитическое планирование. Тогда же, вероятно, установили сроки Майскому (и Сурицу), в течение которых им предстояло добиться одобрения концепции Литвинова западными правительствами. В случае неудачи отставка Литвинова должна была послужить западным правительствам недвусмысленным сигналом. По всем признакам, Литвинов подобную возможность давно предвидел и при неблагополучном исходе готовился подать в отставку[528]. За отсутствием доказательств остается открытым вопрос о том, усилила ли существовавшая «германская альтернатива» необходимую для столь демонстративного акта решимость Сталина.
Наряду с этой главной темой на правительственном совещании обсуждалось, конечно же, и общее тревожное положение в мире. Внешнеполитические возможности СССР еще больше сузились. С беспокойством следило Советское правительство за возросшими стараниями Риббентропа привлечь Японию к военному сотрудничеству в рамках треугольника «Берлин — Рим — Токио». В военном тройственном союзе не только антисоветской, но и антианглийской направленности Риббентроп увидел возможность противодействовать находящейся в стадии становления антигерманской системе пактов. Прочным военным союзом Японии с державами «оси» он хотел вновь стабилизировать глобальное соотношение сил в пользу Германии. Применяя уговоры и угрозы, Риббентроп усиливал давление на японское правительство. С этой целью он 20 апреля 1939 г.[529] во время празднования дня рождения Гитлера в беседах с японскими послами в Риме и Берлине Т. Сиратори и X. Осимой, а также 28 апреля 1939 г.[530] в разговоре с Осимой намекнул на германо-советское сближение. Смена тактики, использованной в отношении Японии, выдавала внутреннюю неуверенность министра иностранных дел и колебания Гитлера, которые попеременно думали то о присоединении Японии к антирусскому военному пакту, то о получении согласия Японии на заключение германо-русского пакта о ненападении. Насколько позволяют судить опубликованные советские документы[531], советская сторона, как видно, своевременно подметила сильное немецкое давление на Японию и меньше обратила внимания на сдержанность японского правительства, вызванную, конечно, скорее антибританской, чем антисоветской направленностью предлагаемого Германией военного союза. Как видно, эмоционально окрашенные, полные предубеждений сообщения советского агента в Японии Рихарда Зорге в тот период усиливали опасения СССР, что японская сторона может проявить подобную готовность. Этому способствовала и определенная активность японского посольства в Москве[532].
Должно быть, тревожили и признаки продолжающегося сближения Германии с Прибалтийскими государствами. Они проявились (как раз в дни совещания в Москве), например, в оказанном военным и политическим представителям Прибалтийских государств внимании. Во время помпезного военного парада по случаю 50-летия Адольфа Гитлера им демонстративно предоставили привилегированные места на трибунах. Немецкая газета «Фёлькишер беобахтер» отметила их присутствие с нескрываемым интересом[533]. С точки зрения Москвы, этот эпизод, происшедший всего через несколько дней после зондажа Вайнцзеккера и отъезда Мерекалова для консультаций со своим правительством, мог быть расценен как предупреждение в адрес СССР о том, что Германия оставила себе открытыми все пути.
Для необходимой нейтрализации России, предпринимавшейся с учетом предстоящей кампании против Польши, оба варианта, казалось, имели свои преимущества. Гитлер мог надеяться, напугав Сталина расширением агрессивного военного пакта держав «оси» за счет Японии, сделать его более сговорчивым, а если Япония не даст себя втянуть в этот активный антисоветский военный фронт, то попытаться увлечь Сталина идеей германо-советского пакта, посулив обеспечить мир на западе и повлиять на Японию. В размышлениях Советского правительства стал проявляться повышенный интерес к позиции США — стабилизирующему фактору в тихоокеанском регионе. Подобная заинтересованность, по-видимому, занимала видное место на открывшемся 21 апреля 1939 г. правительственном совещании[534].
Однако в центре дискуссий стояли те перспективы, которые открывались с выдвижением советского предложения о заключении договора, направленного западным державам 17 апреля. События, происходившие в Лондоне одновременно с совещаниями в Кремле, рисовали в этом отношении, с точки зрения Москвы, малоутешительную картину (Майский). Тот факт, что советское предложение ни во Франции, ни в Англии не было представлено членам кабинета, не говоря уже о более широкой общественности, ограничивал надежды на более сильный нажим со стороны оппозиции на правительство Чемберлена. Такой, в глазах Советского Союза, «символический жест»[535], как возвращение в Берлин 24 апреля — то есть именно тогда, когда правительственное совещание в Москве шло полным ходом, — английского посла Гендерсона, отозванного ранее со своего поста в знак протеста против оккупации Праги, ясно показывал, что английское правительство стояло перед дилеммой и поэтому тянуло с ответом на советскую ноту от 17 апреля до 9 мая[536]. Его отношение к союзу с большевистской Россией и в этот период продолжало оставаться отрицательным.
Ход заседаний правительственного кабинета в те дни представил Москве окончательные доказательства того, что английское правительство не намеревалось пойти на советские предложения о заключении договора. Его не встревожили и раздававшиеся с разных сторон все более настойчивые предостережения о том, что отклонение советских предложений может толкнуть правительство СССР в объятия Германии. Так, сэр Александр Кадоган, замещавший на заседании внешнеполитического комитета 19 апреля лорда Галифакса, назвал советские предложения «чрезвычайно неудобными», указав одновременно на «отдаленную» вероятность того, что Россия, если не станут считаться с ее интересами, может оказаться вынужденной заключить с Германией соглашение о невмешательстве[537]. В аналитической разработке генерального штаба («Военное значение России»), подписанной 24 апреля 1939 г. и представленной комиссии по вопросам внешней политики 25 апреля, отмечались некоторые весьма опасные в военном отношении моменты, которые могут возникнуть при недостаточном учете советских интересов. В ней обращалось внимание Форин оффиса «на исключительно большую военную опасность возможного соглашения между Германией и Россией»[538]. Однако лорд Галифакс в конце заседания кабинета министров 26 апреля всего лишь заметил, что задача английской политики заключалась в том, чтобы в случае войны Россия сохранила бы нейтралитет или была бы «на нашей стороне». Не следовало вместе с тем забывать о том воздействии, которое оказал бы союз с Россией на Польшу, Румынию и «другие страны, включая Германию (!)». Вывод Галифакса: «Мы должны действовать так, чтобы в случае войны не остаться без русской помощи, мы не должны ставить под угрозу наш союз с Польшей и подвергать опасности мир»[539]. Подобной программой Форин офис предопределил свое бездействие. Руководитель департамента северных стран (включавших и СССР) сэр Л. Коллир 28 апреля, то есть в тот самый день, когда Майский вернулся в Лондон, заметил, «что кабинет занял такую позицию, желая обеспечить себе русскую помощь и одновременно сохранить за собой свободу действий, чтобы, когда мы сочтем нужным, помочь Германии за счет русских продвинуться на восток»[540].
Поступавшие Советскому правительству после завершения совещаний в Кремле сообщения подкрепляли это суждение. Реакция английского министра иностранных дел лорда Галифакса на горячие призывы Майского (29 апреля) к скорейшему заключению договора подействовали на последнего, «как холодный душ»[541]. Предварительный ответ Галифакса Советскому правительству, который был дан в тот же день, также не мог удовлетворить Москву[542]. Последующие отчеты Майского из Лондона также не улучшили настроения. Он писал их, «раздраженный упрямой слепотой»[543]английского правительства, особенно министра иностранных дел лорда Галифакса. Сообщения советского полпреда в Париже Якова Сурица, которого Майский проинформировал по пути в Лондон, доставляли Москве не меньше разочарований[544]. Поэтому в конце апреля 1939 г. Советское правительство было уже совершенно уверенно в негативном ответе Англии и Франции на предложение от 17 апреля[545]. «Перспективы создания «коллективной безопасности» были, таким образом, чрезвычайно мрачными»[546].