Поездка Риббентропа

Поездка Риббентропа

Если Советское правительство ожидало визита Риббентропа, испы­тывая чувство неопределенности и неуверенности, то a fortiori это от­носилось к германскому руководству. Гитлер провел время, прошедшее от отправки его телеграммы Сталину в воскресенье (20 августа) попо­лудни до получения ответа в понедельник вечером, в «крайне напряженном душевном состоянии»[1145]. Ведь уже в субботу на той же неделе предстояло нападение на Польшу! «Почти весь день 21 августа Гитлере волнением ожидал в Оберзальцберге вестей из Москвы»[1146]. С течением утомительного ожидания его напряжение возросло до такой степени, что он велел разбудить Геринга, чтобы осыпать его упреками за то, что он вообще посоветовал ввязаться в эту игру с русскими. С раздражени­ем Гитлер заявил, что было бы крайне неприятно, если бы Сталин те­перь отверг его предложение!

Чуть позже, в 22 час. 30 мин.[1147], в Бергхоф по телефону была пере­дана поступившая в министерство иностранных дел около 21 час. 35 мин. и затем дешифрованная телеграмма Шуленбурга, содержав­шая текст ответа Сталина. Теперь уже «торжествующий» Гитлер вновь разбудил Геринга, чтобы сообщить ему, что только что получено изве­стие о согласии Сталина. Гитлер «вновь одержал верх»[1148].

В тот же вечер 21 августа Гитлер обсудил с Риббентропом, видимо, в присутствии Фридриха Гауса[1149], дальнейшие действия. Были во всех деталях рассмотрены вопросы предстоявших переговоров и определена германская позиция на этих переговорах. Гитлер дал своему министру иностранных дел подробные инструкции относительно их ведения[1150]. Об этом в высшей степени важном инструктаже не сохранилось ни про­токола, ни какой-то другой записи. Лишь немногочисленные высказы­вания — например, Гауса и Риббентропа на Нюрнбергском процессе — и в еще меньшей мере другие источники позволяют более или менее точно судить о ходе и основных направлениях содержания данного раз­говора.

Основными пунктами совместного обсуждения были, с одной сторо­ны, пакт о ненападении как таковой, а с другой — подлежавший одно­временному подписанию протокол. Что касается содержания самого пакта о ненападении, то с учетом имевшегося во многом безупречного советского проекта он едва ли требовал дальнейшей доработки. Зато со­ображения относительно содержания желаемого советской стороной «протокола», который Гитлер назвал «дополнительным протоколом» к договору, наверняка заняли при обсуждении львиную долю времени. Вопреки намекам советской стороны Гитлер и Риббентроп со своими помощниками перенесли акцент на территориальные вопросы, выдви­нутые же Советским правительством для включения «в протокол» предложения политического содержания, а именно вопрос о гарантиях (в самом широком смысле) в отношении Прибалтийских государств и вопрос о германском воздействии на Японию, были, насколько можно судить по окончательным договоренностям, оставлены без внимания. Первый из них снимался в значительной мере предложением герман­ской стороны о территориальных «компенсациях», второй по ряду при­чин, вытекавших из особенностей этого пакта, стал несущественным.

Выработка линии поведения в рамках соображений относительно дополнительного протокола позволила уточнить неоднократно давав­шееся Германией в ходе предварительных контактов обещание, соглас­но которому «между Балтийским и Черным морями любой вопрос будет решаться в согласии». Первое новшество этого вечера состояло во вве­дении в германо-советскую договорную терминологию такого понятия, как «разграничение сфер интересов». Понятие это — как показано вы­ше — несколькими неделями ранее в ходе британо-германских секрет­ных переговоров было предложено английской стороной, а теперь подхвачено Гитлером и Риббентропом и сделано центральным поняти­ем — своего рода скальпелем для расчленения Восточной Европы и Прибалтики[1151].

Предпринятое в этот вечер разграничение сфер интересов предус­матривало, что Германия должна заявить о (временной) политической незаинтересованности в значительной части областей Восточной Евро­пы и согласиться с переходом в сферу интересов СССР большой части территорий, которых Российская империя лишилась в итоге первой ми­ровой войны. Этими территориями были восточные районы Польши вплоть до расположенного в центре страны Варшавского воеводства, независимые демократические государства Финляндия и Эстония, часть Латвии восточнее Западной Двины, включая столицу Ригу, и во­сточные (бессарабские) провинции Румынии. Внутри Прибалтики раз­граничение должно было произойти по возможности по линии Западной Двины[1152]. Тем самым восточная часть Прибалтики (Эстония и расположенная к востоку от Западной Двины часть Латвии, то есть историческая область Лифляндия) должна была отойти к СССР, а за­падная часть Латвии, то есть историческая Курляндия, и Литва — к Германии. Такое разграничение — как впоследствии утверждал Риб­бентроп — не соответствовало разделению по строго историческим критериям, на основе которых государствам, оказавшимся побежден­ными в первой мировой войне, вернулись бы утраченные тогда террито­рии: Российская империя владела наряду с Финляндией и Бессарабией всей Прибалтикой, а также Польшей вплоть до линии Вислы.

Гитлер и его советники, несомненно, сознавали это. Но они отдава­ли себе также отчет в том, что даже уже предложенные ими территории по психологическо-историческим причинам должны были представ­лять достаточно соблазнительную «наживку», перед которой с трудом сможет устоять любой русский государственный деятель. За ослепи­тельным блеском великодушного жеста, призванного дать окончатель­ное решение — устранение Версальского диктата двумя побежденными в мировой войне государствами по их собственному ус­мотрению, — крылось коварство макиавеллистского искушения — за­манить Сталина предлагаемыми территориями и бесповоротно превратить его в сообщника экспансионистского «третьего рейха».

В своем стремлении заручиться согласием Сталина и довести дело до подписания пакта Гитлер сделал еще один важный шаг в конкрети­зации выдвинутых до этого предложений, наделив Риббентропа полно­мочиями политически уступить — наряду с уже названными странами и территориями — всю «Юго-Восточную Европу, а именно: при необ­ходимости вплоть до Константинополя и Проливов»[1153]. Таким образом, в случае, если бы Сталин не поддался искушению клюнуть на первые предложения, последней и самой большой приманкой, с помощью ко­торой Гитлер надеялся добиться его согласия, явились бы Балканы,

Проливы и Константинополь, на которые до первой мировой войны бы­ли направлены экспансионистские устремления русской империи.

Вторым решением, принятым в ходе беседы в этот вечер, можно считать придание дополнительному протоколу секретного характера. Примечательным прецедентом здесь послужило секретное соглашение к германо-японскому антикоминтерновскому пакту 1936 г. — соглаше­ние, которое Риббентропу довелось отшлифовывать вместе с тогдаш­ним военным атташе Осимой в ходе длительных тайных переговоров. Он приобрел тогда — в обход всех дипломатических и правовых инс­танций — практический опыт выработки секретного агрессивного пак­та, пошедший ему на пользу теперь. Опираясь на этот свой опыт, он впоследствии писал в обоснование секретного характера германо-советского соглашения: «Договоренности, затрагивающие третьи стра­ны, само собой разумеется, не фиксируются в договорах, предназначенных для общественности, — для этого прибегают к сек­ретным договорам... по (этой)... причине и указанное соглашение было заключено в виде секретной договоренности»[1154]. Секретность диктова­лась не только характером этих действий, противоречащих нормам международного права, — она неизбежно вытекала из логики самого содержания протокола, который оформлял направленный на расчлене­ние Польши «союз для войны». Вот почему надлежало исключить ма­лейший намек на разглашение.

Третья инструкция, данная Гитлером Риббентропу, касалась уточ­нения формулировок: своими выражениями Риббентроп должен был создать впечатление, будто бы никакого «решения фюрера напасть на Польшу тогда не существовало»[1155]. В ходе своих переговоров в Москве Риббентроп, как подтвердил после войны Гауе[1156], придерживался этого указания, тем самым добиваясь сознательного вуалирования истинных намерений Германии.

В первой половине следующего дня, вторника, 22 августа, Гитлер наделил Риббентропа «генеральными полномочиями вести от имени Германского рейха... переговоры о пакте о ненападении, а также... обо всех связанных с этим вопросах и подписать как пакт о ненападении, так и другие достигнутые в ходе переговоров договоренности — при не­обходимости с оговоркой, что этот договор и эти договоренности всту­пают в силу тотчас же после их подписания»[1157]. После совместного подписания документа о полномочиях Риббентроп отбыл в Москву.

В этот же день, 22 августа, в 12 часов Гитлер выступил в большом зале Бергхофа с почти двухчасовой речью перед германскими главно­командующими, которых он в спешном порядке вызвал в Берхтесгаден[1158]. Еще более непреклонной, чем в речи, произнесенной 13 августа, была теперь его воля рассеять их сомнения, подавить всякие угрызения совести, еще «гораздо более самонадеянными»[1159] — его слова. Послание Сталина придало ему уверенности. Сам факт наличия этого послания он использовал для нейтрализации любых возражений со стороны во­енных.

Отнюдь не случайно подчеркнул он в этой речи, что основание Ве­ликой Германии было «в военном плане... сомнительно» и достигнуто лишь «благодаря блефу политического руководства» — этими словами он точно охарактеризовал свой образ действий в тот момент. Ведь на­страивание военных на польскую кампанию осуществлялось при помо­щи не менее грандиозного политического блефа: Гитлер, с одной стороны, унижал своих противников, называя их «мелкими червями» и добавляя: «Я повидал их в Мюнхене», — ас другой — признавал, что всегда был убежден в том, что «Сталин никогда не пойдет на англий­ские предложения». В то время как его отправившийся в вояж предста­витель вез в своем портфеле «генеральные полномочия», необходимые для того, чтобы «купить» согласие Сталина, и его сатрапы еще по пути в Москву пребывали в страхе относительно того, как закончится эта «авантюра», этот «рискованный политический маневр»[1160], он пытался создать впечатление, что согласие русских на разгром Польши уже у него в кармане. Россия, подчеркнул он, «никогда не будет настолько безрассудной, чтобы воевать на стороне Франции и Англии»[1161]. Она «не заинтересована в сохранении Польши, и потом Сталин знает, что Польша со своим режимом обречена независимо от того, выйдут ли ее солдаты из войны победителями или побежденными. Решающим было отстранение Литвинова. Я проводил переориентацию в отношении России постепенно. В связи с подписанием торгового соглашения мы вступили в политический диалог. Было предложено заключить пакт о ненападении. Затем поступило универсальное предложение России [реальные события опрокинуты с ног на голову! - Авт. ]. Четыре дня на­зад я предпринял необычный шаг, приведший к тому, что Россия вчера ответила, что она готова пойти на заключение пакта. Установлен лич­ный контакт со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра подпишет до­говор. Теперь Польша находится в положении, в котором я хотел ее видеть».

За этим последовало практическое использование того, что вопре­ки всевозможному сопротивлению было наработано руководством от­дела экономической политики министерства иностранных дел за многие месяцы, — узурпация этих разработок, которые теперь союз с Россией сделал ему экономическим гарантом подчинения Западной Европы: «Нам нечего бояться блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Большая цель требует больших усилий. Я бо­юсь только, что в самый последний момент какая-нибудь сволочь встрянет со своим посредничеством... Сегодняшнее объявление о пред­стоящем подписании пакта о ненападении с Россией произвело эффект разорвавшейся гранаты. Последствия непредсказуемы. И Сталин тоже сказал, что этот курс пойдет на пользу обеим странам. Воздействие на Польшу будет ошеломляющим».

Эти заявления Гитлера едва ли вызвали в среде генералитета ощу­щение «величайшей внезапности и полнейшей неожиданности»[1162] — сообщения о поездке Риббентропа и предстоящем подписании пакта начиная с полуночи передавались по германскому радио и были опуб­ликованы в утренних выпусках газет. Но эта речь наверняка породила определенную растерянность. Высказывания, которые Гитлеру дове­лось услышать во время последовавшего за встречей обеда, подтверди­ли, что в этом кругу ни политическая изоляция Польши, ни возмож­ность локализации войны против нее не рассматривались как данность.

Скептические прогнозы военных побудили Гитлера выступить сра­зу же после обеда со второй речью. Он начал ее с признания, что «при­менительно к Англии и Франции» можно было бы, конечно, поступить «и по-другому», хотя «с определенностью предсказать этого и нельзя». Во всяком случае, он в этой самой жесткой из всех произнесенных до войны речей[1163] рекомендовал: «Железная решимость в наших рядах. Ни перед чем не отступать. Каждый должен придерживаться взгляда, что мы с самого начала готовы бороться и против западных держав. Бо­роться не на жизнь, а на смерть... Преодоление прежних времен путем привыкания к самым тяжелым испытаниям... На первом плане уничто­жение Польши. Цель — устранение живой силы, а не достижение опре­деленного рубежа... Я обеспечу пропагандистский повод к развязыванию войны, неважно, в какой мере достоверный... Сострада­нию нет места в наших сердцах. Действовать беспощадно. 80 миллио­нов человек должны обрести свое право... Право принадлежит более сильному. Предельная твердость... Приказ о начале последует, вероят­но, в субботу утром»[1164].

Но и это беспрецедентное в военной истории Германии подстрека­тельство к кровопролитию не способно было заглушить беспокойство военных. Хотя Гитлеру, возможно, и удалось — как вспоминал впос­ледствии Белов — своей речью о «союзе с Россией заткнуть рты некото­рым скептикам»[1165], лица многих из них вроде, например, Шмундта выражали «озабоченность». Даже адъютант Гитлера «мог понять отча­яние Шмундта, ведь... мы оказались перед фактом, что Германия через несколько дней вступит в войну, которую Гитлер... хотел вести, не за­ручившись доверием генералов, и которую генералы считали несчасть­ем, ничего в то же время не предпринимая против Гитлера».

В эти послеобеденные часы 22 августа Риббентроп, сделав по пути в Москву остановку в Берлине, отдал в МИД последние распоряжения. Через статс-секретаря фон Вайцзеккера он с целью информации гер­манских миссий за рубежом (за исключением германского посольства в Токио) дал установочное разъяснение относительно германо-советского сближения[1166]. Эта инструкция оказалась на удивление близкой к ре­альности положения, что, возможно, объясняется возражениями Вайцзеккера против «оглупления» глав миссий. Так, в ней заключение пакта ставилось в непосредственную связь с обострением ситуации во­круг Польши и подчеркивалась германская «заинтересованность в не­допущении перехода Советского Союза на сторону Англии». Кроме того, признавался тактический характер этого сближения: «Надлежа­ло рассеять у Советского правительства чувство угрозы в случае герма­но-польского конфликта. Подходящим средством для этого была конкретизация переговоров относительно пакта о ненападении до те­перешней стадии. Тем самым одновременно была достигнута и пресле­довавшаяся нами с самого начала цель помешать ведшимся в Москве англо-французским переговорам о нашей изоляции... Международно-политическое воздействие этого договора станет очевидным уже в бли­жайшее время. Во всяком случае, уже сейчас заметно, что Польша пе­реживает тяжелый шок».

После этого Риббентроп вкратце проинформировал о новой ситуа­ции представителей обеих союзных стран. Беседа с итальянским поверенным в делах (посол Аттолико был отозван в Рим для консультаций)[1167] была малоинформативной — он уже накануне обе­скуражил министра иностранных дел Чиано сообщением о том, что за­планированная встреча на Бреннере не состоится, поскольку он «едет в Москву».

Труднее сложился его разговор с японским послом Осимой[1168]. «Со­общение о том, что Риббентроп вылетает в Москву для заключения пакта, было для него полной неожиданностью. Оно явилось для него тя­желым ударом... Его лицо окаменело и стало серым»[1169]. «Глубоко по­давленный»[1170], посол обратил внимание Риббентропа на то, что это означает конец его миссии. В качестве отговорки Риббентроп — после соответствующей справки присутствовавшего при разговоре статс-секретаря — привел тот аргумент, что Япония «почти полгода отмалчива­лась относительно намеченного тройственного пакта и теперь должна проявить понимание, видя, что Германия пытается защитить себя иным способом. И этот фарс продолжался...»[1171]. Полтора года спустя, в ходе подготовки операции «Барбаросса», планирование которой опять-таки было скрыто от японского союзника, Риббентроп исправился. Вой­на, сообщил он Осиме 23 февраля 1941 г., была тогда «неизбежной. Когда дело дошло до войны, фюрер решился пойти на соглашение с Рос­сией, необходимое для того, чтобы избежать войны на два фронта. Возможно, этот момент оказался тяжелым для Японии. Но соглашение отвечало и японским интересам, поскольку императорская Япония бы­ла заинтересована в скорейшей победе Германии, а соглашение с Рос­сией обеспечивало эту победу»[1172].

В Москве Риббентроп хотел произвести впечатление своей большой свитой — его делегация в составе 37 человек включала представителей МИД (Гауе, Шнурре, Хевель, главный переводчик Шмидт и Шмидт — представитель печати), сотрудников канцелярии Риббентропа (Петер Клейст и др.), фотографов, а также позировавших в качестве «техниче­ского персонала» гестаповцев. Вся делегация, как не без иронии заме­тил посол, даже не вошла в один «юнкере»[1173].

Делегация отбыла из Берлина поздним вечером 22 августа на двух самолетах «Кондор», взяв курс на Кенигсберг. Утром 23 августа, в 7 ча­сов, оба самолета вылетели из Кенигсберга, чтобы после четырехчасо­вого полета, то есть в 13 часов по московскому времени, приземлиться в советской столице. На протяжении всего полета настроение столь раз­личных по происхождению, образованию и политическим симпатиям членов делегации было отмечено столь большой неуверенностью и нер­возностью, что дело доходило до личных конфронтаций: над всеми ви­тало «напряженное ожидание авантюры, навстречу которой мы летели»[1174].

Сопровождавшие Риббентропа с озабоченностью спрашивали себя, «не ошеломят ли нас Советы в Москве отменным соглашением с англо-французами; ...не будет ли Риббентроп втянут в затяжные, изнури­тельные переговоры». Некоторые опасались быстрого «бесславного воз­вращения на родину». В среде убежденных национал-социалистов все еще доминировало «двойственное чувство» (Клейст) в отношении вче­рашнего заклятого большевистского врага. Те деятели, которые соблю­дали определенную дистанцию в отношении национал-социализма, были озабочены перспективами этого договора; так, например, пере­водчик Шмидт слишком хорошо знал свою «клиентуру», чтобы вполне отдавать себе отчет в том, что «тыловое прикрытие, обеспеченное Ста­линым, сделает Гитлера еще более безрассудным и непоколебимым в его внешней политике». Ночь, проведенная в кенигсбергском «Парк-отеле», была для них ночью грустного «прощания с миром».

Сам Риббентроп — по его собственным последующим признани­ям — отправился в путь «со смешанными чувствами». Наличие много­летней вражды и мировоззренческого антагонизма с Россией нельзя было отрицать. И теперь рейхсминистр иностранных дел, который ре­дко читал поступавшие «из Москвы отчеты дипломатов» и к тому же воспринимал их «очень скептически»[1175], сетовал на то, что «никто у нас» не был «достоверно информирован о Советском Союзе и его руко­водящих деятелях». По его словам, присылавшиеся из Москвы дипло­матические доклады были «бесцветными», Сталин в них изображался «в некотором роде мистической личностью». Сознание «особой ответст­венности этой миссии», о которой он впоследствии старался напомнить, ограничивалось преимущественно рамками деструктивной части его задачи: в момент, когда «...в Москве все еще велись переговоры с анг­лийской и французской военными миссиями», побудить Сталина к торговле с Германией и помешать заключению трехстороннего пакта. В самолете по пути в Москву он, по его словам, твердо решил: «Я должен сделать все, что от меня зависит!»[1176]

Во время полета Гауе, сидя рядом с Риббентропом, начал на основе полученных накануне инструкций Гитлера набрасывать текст секрет­ного дополнительного протокола[1177]. Работа над составлением текста протокола наряду с формулированием окончательной редакции немец­кого текста самого пакта о ненападении была продолжена ночью в кенигсбергском отеле. В результате были подготовлены проекты, готовые, по мнению германской стороны, к подписанию.

1. Проект секретного дополнительного протокола имел, возможно, не один, а несколько вариантов. Ни один из вариантов не сохранился. Если существовал лишь один вариант, то следует исходить из того, что его текст в максимальной степени был идентичен тексту подписанного протокола. Если же, как явствует из телеграммы Риббентропа герман­скому посольству в Москве от 25 августа[1178], было разработано несколь­ко вариантов секретного дополнительного протокола, то, вероятно, речь шла о вариантах, предполагавших в одном случае минимум, а в другом — максимум договоренностей. Соответствующие варианты должны были предлагаться советской стороне в зависимости от объема ее требований. Если такое предположение верно, то подписанный про­токол был адекватен варианту-минимуму: районы «Юго-Востока Ев­ропы» были затронуты лишь частично (Бессарабия) и попутно, а Про­ливы и Константинополь вообще не были упомянуты.

2. Что касается текста пакта о ненападении, то здесь дело свелось к незначительной переработке германской стороной советского проекта, врученного Молотовым послу Шуленбургу 20 августа. Эти не сохра­нившиеся и потому текстуально неизвестные поправки в значительной своей части опирались, насколько можно судить по окончательному ва­рианту текста договора, на советский проект, которому, однако, была предпослана помпезная преамбула, и изменили советский проект лишь в отдельных характерных пассажах.

И эта подготовительная работа тоже велась в изнурительно напря­женной атмосфере. Риббентроп, по свидетельству переводчика Шмид­та, «всю ночь напролет готовился к своим беседам... исписал множество бумаг... неоднократно связывался по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и требовал самые неожиданные документы, держа, таким об­разом, всю свою делегацию в напряжении». На следующее утро Риббентроп с подготовленными проектами пакта о ненападении и сек­ретного дополнительного протокола вылетел из Кенигсберга в Москву. Позднее он заявил, что «посол Гауе... вместе со мной разрабатывал до­говоры»[1179]. Основываясь на этом свидетельстве, адвокат д-р Зайдель в Нюрнберге выдвинул в защиту Риббентропа тезис о том, что «проект секретного договора (то есть секретного дополнительного протокола. — И.Ф.) разработан (послом Гаусом)» и что «народный комиссар ино­странных дел Молотов и господин фон Риббентроп подписали этот сек­ретный договор в том виде, как он был разработан послом Гаусом»[1180]. Это утверждение — если не считать незначительных деталей — соот­ветствует действительности. Секретный дополнительный протокол — вопреки высказывавшимся до сих пор предположениям[1181] — исходил от германской стороны[1182].

Прием, оказанный делегации Риббентропа в московском аэро­порту, выдавал сомнения Советского правительства относительно германских целей и исхода этого визита. Встречал Риббентропа первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин — сама его фамилия воспринималась как «символ нереальности всей сце­ны» (Шмидт) — в присутствии заведующего протокольным отде­лом Баркова, нескольких высокопоставленных русских чиновников и послов Шуленбурга и Россо. Советское правительство, как отме­тили с немалым разочарованием члены делегации, предусмотрело для встречи «лишь небольшой аэропорт» (Клейст). Прием был вос­принят отнюдь не как «впечатляющий» (Клейст). Даже сведущие в вопросах московского дипломатического протокола сотрудники по­сольства заметили, что германского министра иностранных дел встречали без представителей общественности (Херварт). В импер­ское министерство иностранных дел было передано, что Риббен­троп был принят «в сдержанной официальной атмосфере»[1183]. Это впечатление не было ослаблено и развевавшимся над летным по­лем флагом со свастикой, сшитым явно второпях по принципу зер­кального отражения.

После обмена приветствиями с представителями Советского прави­тельства делегация перешла под покровительство германского посла. Один лишь Риббентроп по соображениям безопасности был доставлен в германское посольство в специальном автомобиле Сталина. В распоря­жение делегации с советской стороны не было предоставлено никакой резиденции, и посол Шуленбург с трудом разместил ее в здании бывше­го австрийского посольства, которое «со времени аншлюса» стало как бы филиалом и придатком германского посольства. Здесь и находилась кое-как разместившаяся немецкая делегация — в здании с видом на ве­ликолепный отель, который Советское правительство отдало в распо­ряжение западных военных миссий на время их пребывания в Москве.

Не предусматривал протокол и питания делегации. Поэтому снача­ла пришлось устроить в апартаментах германского посольства импро­визированный завтрак «в самом узком кругу» (Кёстринг). Во время завтрака Риббентроп под давлением растущей неуверенности в осуще­ствимости своей «миссии» выразил «явную обеспокоенность». Не вы­держав, он с нескрываемой озабоченностью спросил сидевшего рядом военного атташе: «Как все это сложится?» В ответ Кёстринг попытался авторитетно продемонстрировать «знание восточного склада мышле­ния», заявив, что здесь «считается главным много затребовать, а потом позволить партнеру кое-что выторговать». Но эти его рассуждения имели «мало успеха... Обеспокоенность не покинула Риббентропа, и он явно продолжал все больше возбуждаться»[1184]. Его «миссия» состояла — чего Кёстринг еще не знал — не в том, чтобы путем трудных, но коррек­тных переговоров добиться выгодной для обеих сторон договоренности. Напротив, он хотел, предав чужие народы и страны более чем неопре­деленной судьбе, выключить высший политический разум Сталина, с тем чтобы «по возможности быстро уладить дело» с договорами и затем «немедленно уехать»[1185]. Молниеносный характер этого визита и расчет на определенный ослепляющий эффект имиджа Риббентропа как пре­успевающего карьериста, несомненно, принадлежали к некоторым за­ранее скалькулированным элементам разработанной Гитлером стратегии успеха.

Перекусив на скорую руку, рейхсминистр — по рассказу Клей­ста — попросил Шуленбурга и Хильгера «доложить о новейшем разви­тии ситуации в Москве, а также о бытующих здесь нормах обращения при подобных визитах». На деле он явно выразил этими словами свое очевидное неудовольствие советским протоколом, который никак не соответствовал начавшемуся государственному визиту. Он распоря­дился, чтобы посольство выяснило, не планируется ли советской сторо­ной по крайней мере в отношении последующей части визита повышение ранга последнего. Но, несмотря на все усилия, писал впо­следствии Риббентроп, «так и не удалось выяснить, кто будет вести пе­реговоры со мной — Молотов или сам Сталин. Странные московские нравы»[1186].

Шуленбург и Хильгер проинформировали его о разработанной ими «программе на завтрашний день. Оставить в своем распоряжении до­статочно времени и не проявлять сверхспешки — таков их совет... Но Риббентроп вдруг раздражается. Резким жестом руки, выражающим крайнее нетерпение, он прерывает своих советников и без всяких даль­нейших разъяснений велит Шуленбургу сообщить в Кремль, что он не позднее чем через 24 часа должен вернуться в Германию. Приказ вы­полняется, и уже час спустя Риббентроп в сопровождении Шуленбурга и Хильгера направляется в Кремль» (Клейст). Когда они покидали по­сольство, произошел характерный эпизод. Риббентроп спросил совет­ника посольства Хильгера, который относился к идее заключения пакта с глубокой озабоченностью, о причинах его удрученности[1187]. В от­вет Хильгер выразил опасение посольства, подчеркнув, что намечае­мое сближение может быть успешным и плодотворным лишь до тех пор, пока Германия будет оставаться сильной. Этим он хотел подчеркнуть, что в случае германского нападения на Польшу оказалась бы неизбеж­ной война с западными державами, которая, став затяжной, была бы непосильной для Германии. Риббентроп «с присущим ему высокомери­ем» отмел обоснованность озабоченности Хильгера, заявив: «Если это все, чего вы опасаетесь, то я могу Вам сказать, что Германия справится с любой ситуацией».

На эту первую встречу Риббентроп отправился в сопровожде­нии посла и переводчика. Эксперт по вопросам международного права посол Гауе был приглашен только на вторую встречу. Это может служить указанием на то, что Риббентроп хотел сначала со­ставить себе представление о настроенности Советского правитель­ства и степени его готовности к переговорам, а во-вторых, специально обсудить вопросы, связанные с дополнительным прото­колом, чтобы потом, уже выложив все карты, не натолкнуться на отказ. Если он велел подготовить несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то после первой встречи в Кремле он уже знал, к чему сводились советские требования и какие из фор­мулировок следовало отобрать для второй встречи. Переговоры ве­лись в рамках двух встреч, из которых вторая затянулась до утра 24 августа. Ниже предпринимается попытка впервые реконструиро­вать ход этих бесед и переговоров[1188].