Поездка Риббентропа
Поездка Риббентропа
Если Советское правительство ожидало визита Риббентропа, испытывая чувство неопределенности и неуверенности, то a fortiori это относилось к германскому руководству. Гитлер провел время, прошедшее от отправки его телеграммы Сталину в воскресенье (20 августа) пополудни до получения ответа в понедельник вечером, в «крайне напряженном душевном состоянии»[1145]. Ведь уже в субботу на той же неделе предстояло нападение на Польшу! «Почти весь день 21 августа Гитлере волнением ожидал в Оберзальцберге вестей из Москвы»[1146]. С течением утомительного ожидания его напряжение возросло до такой степени, что он велел разбудить Геринга, чтобы осыпать его упреками за то, что он вообще посоветовал ввязаться в эту игру с русскими. С раздражением Гитлер заявил, что было бы крайне неприятно, если бы Сталин теперь отверг его предложение!
Чуть позже, в 22 час. 30 мин.[1147], в Бергхоф по телефону была передана поступившая в министерство иностранных дел около 21 час. 35 мин. и затем дешифрованная телеграмма Шуленбурга, содержавшая текст ответа Сталина. Теперь уже «торжествующий» Гитлер вновь разбудил Геринга, чтобы сообщить ему, что только что получено известие о согласии Сталина. Гитлер «вновь одержал верх»[1148].
В тот же вечер 21 августа Гитлер обсудил с Риббентропом, видимо, в присутствии Фридриха Гауса[1149], дальнейшие действия. Были во всех деталях рассмотрены вопросы предстоявших переговоров и определена германская позиция на этих переговорах. Гитлер дал своему министру иностранных дел подробные инструкции относительно их ведения[1150]. Об этом в высшей степени важном инструктаже не сохранилось ни протокола, ни какой-то другой записи. Лишь немногочисленные высказывания — например, Гауса и Риббентропа на Нюрнбергском процессе — и в еще меньшей мере другие источники позволяют более или менее точно судить о ходе и основных направлениях содержания данного разговора.
Основными пунктами совместного обсуждения были, с одной стороны, пакт о ненападении как таковой, а с другой — подлежавший одновременному подписанию протокол. Что касается содержания самого пакта о ненападении, то с учетом имевшегося во многом безупречного советского проекта он едва ли требовал дальнейшей доработки. Зато соображения относительно содержания желаемого советской стороной «протокола», который Гитлер назвал «дополнительным протоколом» к договору, наверняка заняли при обсуждении львиную долю времени. Вопреки намекам советской стороны Гитлер и Риббентроп со своими помощниками перенесли акцент на территориальные вопросы, выдвинутые же Советским правительством для включения «в протокол» предложения политического содержания, а именно вопрос о гарантиях (в самом широком смысле) в отношении Прибалтийских государств и вопрос о германском воздействии на Японию, были, насколько можно судить по окончательным договоренностям, оставлены без внимания. Первый из них снимался в значительной мере предложением германской стороны о территориальных «компенсациях», второй по ряду причин, вытекавших из особенностей этого пакта, стал несущественным.
Выработка линии поведения в рамках соображений относительно дополнительного протокола позволила уточнить неоднократно дававшееся Германией в ходе предварительных контактов обещание, согласно которому «между Балтийским и Черным морями любой вопрос будет решаться в согласии». Первое новшество этого вечера состояло во введении в германо-советскую договорную терминологию такого понятия, как «разграничение сфер интересов». Понятие это — как показано выше — несколькими неделями ранее в ходе британо-германских секретных переговоров было предложено английской стороной, а теперь подхвачено Гитлером и Риббентропом и сделано центральным понятием — своего рода скальпелем для расчленения Восточной Европы и Прибалтики[1151].
Предпринятое в этот вечер разграничение сфер интересов предусматривало, что Германия должна заявить о (временной) политической незаинтересованности в значительной части областей Восточной Европы и согласиться с переходом в сферу интересов СССР большой части территорий, которых Российская империя лишилась в итоге первой мировой войны. Этими территориями были восточные районы Польши вплоть до расположенного в центре страны Варшавского воеводства, независимые демократические государства Финляндия и Эстония, часть Латвии восточнее Западной Двины, включая столицу Ригу, и восточные (бессарабские) провинции Румынии. Внутри Прибалтики разграничение должно было произойти по возможности по линии Западной Двины[1152]. Тем самым восточная часть Прибалтики (Эстония и расположенная к востоку от Западной Двины часть Латвии, то есть историческая область Лифляндия) должна была отойти к СССР, а западная часть Латвии, то есть историческая Курляндия, и Литва — к Германии. Такое разграничение — как впоследствии утверждал Риббентроп — не соответствовало разделению по строго историческим критериям, на основе которых государствам, оказавшимся побежденными в первой мировой войне, вернулись бы утраченные тогда территории: Российская империя владела наряду с Финляндией и Бессарабией всей Прибалтикой, а также Польшей вплоть до линии Вислы.
Гитлер и его советники, несомненно, сознавали это. Но они отдавали себе также отчет в том, что даже уже предложенные ими территории по психологическо-историческим причинам должны были представлять достаточно соблазнительную «наживку», перед которой с трудом сможет устоять любой русский государственный деятель. За ослепительным блеском великодушного жеста, призванного дать окончательное решение — устранение Версальского диктата двумя побежденными в мировой войне государствами по их собственному усмотрению, — крылось коварство макиавеллистского искушения — заманить Сталина предлагаемыми территориями и бесповоротно превратить его в сообщника экспансионистского «третьего рейха».
В своем стремлении заручиться согласием Сталина и довести дело до подписания пакта Гитлер сделал еще один важный шаг в конкретизации выдвинутых до этого предложений, наделив Риббентропа полномочиями политически уступить — наряду с уже названными странами и территориями — всю «Юго-Восточную Европу, а именно: при необходимости вплоть до Константинополя и Проливов»[1153]. Таким образом, в случае, если бы Сталин не поддался искушению клюнуть на первые предложения, последней и самой большой приманкой, с помощью которой Гитлер надеялся добиться его согласия, явились бы Балканы,
Проливы и Константинополь, на которые до первой мировой войны были направлены экспансионистские устремления русской империи.
Вторым решением, принятым в ходе беседы в этот вечер, можно считать придание дополнительному протоколу секретного характера. Примечательным прецедентом здесь послужило секретное соглашение к германо-японскому антикоминтерновскому пакту 1936 г. — соглашение, которое Риббентропу довелось отшлифовывать вместе с тогдашним военным атташе Осимой в ходе длительных тайных переговоров. Он приобрел тогда — в обход всех дипломатических и правовых инстанций — практический опыт выработки секретного агрессивного пакта, пошедший ему на пользу теперь. Опираясь на этот свой опыт, он впоследствии писал в обоснование секретного характера германо-советского соглашения: «Договоренности, затрагивающие третьи страны, само собой разумеется, не фиксируются в договорах, предназначенных для общественности, — для этого прибегают к секретным договорам... по (этой)... причине и указанное соглашение было заключено в виде секретной договоренности»[1154]. Секретность диктовалась не только характером этих действий, противоречащих нормам международного права, — она неизбежно вытекала из логики самого содержания протокола, который оформлял направленный на расчленение Польши «союз для войны». Вот почему надлежало исключить малейший намек на разглашение.
Третья инструкция, данная Гитлером Риббентропу, касалась уточнения формулировок: своими выражениями Риббентроп должен был создать впечатление, будто бы никакого «решения фюрера напасть на Польшу тогда не существовало»[1155]. В ходе своих переговоров в Москве Риббентроп, как подтвердил после войны Гауе[1156], придерживался этого указания, тем самым добиваясь сознательного вуалирования истинных намерений Германии.
В первой половине следующего дня, вторника, 22 августа, Гитлер наделил Риббентропа «генеральными полномочиями вести от имени Германского рейха... переговоры о пакте о ненападении, а также... обо всех связанных с этим вопросах и подписать как пакт о ненападении, так и другие достигнутые в ходе переговоров договоренности — при необходимости с оговоркой, что этот договор и эти договоренности вступают в силу тотчас же после их подписания»[1157]. После совместного подписания документа о полномочиях Риббентроп отбыл в Москву.
В этот же день, 22 августа, в 12 часов Гитлер выступил в большом зале Бергхофа с почти двухчасовой речью перед германскими главнокомандующими, которых он в спешном порядке вызвал в Берхтесгаден[1158]. Еще более непреклонной, чем в речи, произнесенной 13 августа, была теперь его воля рассеять их сомнения, подавить всякие угрызения совести, еще «гораздо более самонадеянными»[1159] — его слова. Послание Сталина придало ему уверенности. Сам факт наличия этого послания он использовал для нейтрализации любых возражений со стороны военных.
Отнюдь не случайно подчеркнул он в этой речи, что основание Великой Германии было «в военном плане... сомнительно» и достигнуто лишь «благодаря блефу политического руководства» — этими словами он точно охарактеризовал свой образ действий в тот момент. Ведь настраивание военных на польскую кампанию осуществлялось при помощи не менее грандиозного политического блефа: Гитлер, с одной стороны, унижал своих противников, называя их «мелкими червями» и добавляя: «Я повидал их в Мюнхене», — ас другой — признавал, что всегда был убежден в том, что «Сталин никогда не пойдет на английские предложения». В то время как его отправившийся в вояж представитель вез в своем портфеле «генеральные полномочия», необходимые для того, чтобы «купить» согласие Сталина, и его сатрапы еще по пути в Москву пребывали в страхе относительно того, как закончится эта «авантюра», этот «рискованный политический маневр»[1160], он пытался создать впечатление, что согласие русских на разгром Польши уже у него в кармане. Россия, подчеркнул он, «никогда не будет настолько безрассудной, чтобы воевать на стороне Франции и Англии»[1161]. Она «не заинтересована в сохранении Польши, и потом Сталин знает, что Польша со своим режимом обречена независимо от того, выйдут ли ее солдаты из войны победителями или побежденными. Решающим было отстранение Литвинова. Я проводил переориентацию в отношении России постепенно. В связи с подписанием торгового соглашения мы вступили в политический диалог. Было предложено заключить пакт о ненападении. Затем поступило универсальное предложение России [реальные события опрокинуты с ног на голову! - Авт. ]. Четыре дня назад я предпринял необычный шаг, приведший к тому, что Россия вчера ответила, что она готова пойти на заключение пакта. Установлен личный контакт со Сталиным. Фон Риббентроп послезавтра подпишет договор. Теперь Польша находится в положении, в котором я хотел ее видеть».
За этим последовало практическое использование того, что вопреки всевозможному сопротивлению было наработано руководством отдела экономической политики министерства иностранных дел за многие месяцы, — узурпация этих разработок, которые теперь союз с Россией сделал ему экономическим гарантом подчинения Западной Европы: «Нам нечего бояться блокады. Восток поставит нам зерно, скот, уголь, свинец, цинк. Большая цель требует больших усилий. Я боюсь только, что в самый последний момент какая-нибудь сволочь встрянет со своим посредничеством... Сегодняшнее объявление о предстоящем подписании пакта о ненападении с Россией произвело эффект разорвавшейся гранаты. Последствия непредсказуемы. И Сталин тоже сказал, что этот курс пойдет на пользу обеим странам. Воздействие на Польшу будет ошеломляющим».
Эти заявления Гитлера едва ли вызвали в среде генералитета ощущение «величайшей внезапности и полнейшей неожиданности»[1162] — сообщения о поездке Риббентропа и предстоящем подписании пакта начиная с полуночи передавались по германскому радио и были опубликованы в утренних выпусках газет. Но эта речь наверняка породила определенную растерянность. Высказывания, которые Гитлеру довелось услышать во время последовавшего за встречей обеда, подтвердили, что в этом кругу ни политическая изоляция Польши, ни возможность локализации войны против нее не рассматривались как данность.
Скептические прогнозы военных побудили Гитлера выступить сразу же после обеда со второй речью. Он начал ее с признания, что «применительно к Англии и Франции» можно было бы, конечно, поступить «и по-другому», хотя «с определенностью предсказать этого и нельзя». Во всяком случае, он в этой самой жесткой из всех произнесенных до войны речей[1163] рекомендовал: «Железная решимость в наших рядах. Ни перед чем не отступать. Каждый должен придерживаться взгляда, что мы с самого начала готовы бороться и против западных держав. Бороться не на жизнь, а на смерть... Преодоление прежних времен путем привыкания к самым тяжелым испытаниям... На первом плане уничтожение Польши. Цель — устранение живой силы, а не достижение определенного рубежа... Я обеспечу пропагандистский повод к развязыванию войны, неважно, в какой мере достоверный... Состраданию нет места в наших сердцах. Действовать беспощадно. 80 миллионов человек должны обрести свое право... Право принадлежит более сильному. Предельная твердость... Приказ о начале последует, вероятно, в субботу утром»[1164].
Но и это беспрецедентное в военной истории Германии подстрекательство к кровопролитию не способно было заглушить беспокойство военных. Хотя Гитлеру, возможно, и удалось — как вспоминал впоследствии Белов — своей речью о «союзе с Россией заткнуть рты некоторым скептикам»[1165], лица многих из них вроде, например, Шмундта выражали «озабоченность». Даже адъютант Гитлера «мог понять отчаяние Шмундта, ведь... мы оказались перед фактом, что Германия через несколько дней вступит в войну, которую Гитлер... хотел вести, не заручившись доверием генералов, и которую генералы считали несчастьем, ничего в то же время не предпринимая против Гитлера».
В эти послеобеденные часы 22 августа Риббентроп, сделав по пути в Москву остановку в Берлине, отдал в МИД последние распоряжения. Через статс-секретаря фон Вайцзеккера он с целью информации германских миссий за рубежом (за исключением германского посольства в Токио) дал установочное разъяснение относительно германо-советского сближения[1166]. Эта инструкция оказалась на удивление близкой к реальности положения, что, возможно, объясняется возражениями Вайцзеккера против «оглупления» глав миссий. Так, в ней заключение пакта ставилось в непосредственную связь с обострением ситуации вокруг Польши и подчеркивалась германская «заинтересованность в недопущении перехода Советского Союза на сторону Англии». Кроме того, признавался тактический характер этого сближения: «Надлежало рассеять у Советского правительства чувство угрозы в случае германо-польского конфликта. Подходящим средством для этого была конкретизация переговоров относительно пакта о ненападении до теперешней стадии. Тем самым одновременно была достигнута и преследовавшаяся нами с самого начала цель помешать ведшимся в Москве англо-французским переговорам о нашей изоляции... Международно-политическое воздействие этого договора станет очевидным уже в ближайшее время. Во всяком случае, уже сейчас заметно, что Польша переживает тяжелый шок».
После этого Риббентроп вкратце проинформировал о новой ситуации представителей обеих союзных стран. Беседа с итальянским поверенным в делах (посол Аттолико был отозван в Рим для консультаций)[1167] была малоинформативной — он уже накануне обескуражил министра иностранных дел Чиано сообщением о том, что запланированная встреча на Бреннере не состоится, поскольку он «едет в Москву».
Труднее сложился его разговор с японским послом Осимой[1168]. «Сообщение о том, что Риббентроп вылетает в Москву для заключения пакта, было для него полной неожиданностью. Оно явилось для него тяжелым ударом... Его лицо окаменело и стало серым»[1169]. «Глубоко подавленный»[1170], посол обратил внимание Риббентропа на то, что это означает конец его миссии. В качестве отговорки Риббентроп — после соответствующей справки присутствовавшего при разговоре статс-секретаря — привел тот аргумент, что Япония «почти полгода отмалчивалась относительно намеченного тройственного пакта и теперь должна проявить понимание, видя, что Германия пытается защитить себя иным способом. И этот фарс продолжался...»[1171]. Полтора года спустя, в ходе подготовки операции «Барбаросса», планирование которой опять-таки было скрыто от японского союзника, Риббентроп исправился. Война, сообщил он Осиме 23 февраля 1941 г., была тогда «неизбежной. Когда дело дошло до войны, фюрер решился пойти на соглашение с Россией, необходимое для того, чтобы избежать войны на два фронта. Возможно, этот момент оказался тяжелым для Японии. Но соглашение отвечало и японским интересам, поскольку императорская Япония была заинтересована в скорейшей победе Германии, а соглашение с Россией обеспечивало эту победу»[1172].
В Москве Риббентроп хотел произвести впечатление своей большой свитой — его делегация в составе 37 человек включала представителей МИД (Гауе, Шнурре, Хевель, главный переводчик Шмидт и Шмидт — представитель печати), сотрудников канцелярии Риббентропа (Петер Клейст и др.), фотографов, а также позировавших в качестве «технического персонала» гестаповцев. Вся делегация, как не без иронии заметил посол, даже не вошла в один «юнкере»[1173].
Делегация отбыла из Берлина поздним вечером 22 августа на двух самолетах «Кондор», взяв курс на Кенигсберг. Утром 23 августа, в 7 часов, оба самолета вылетели из Кенигсберга, чтобы после четырехчасового полета, то есть в 13 часов по московскому времени, приземлиться в советской столице. На протяжении всего полета настроение столь различных по происхождению, образованию и политическим симпатиям членов делегации было отмечено столь большой неуверенностью и нервозностью, что дело доходило до личных конфронтаций: над всеми витало «напряженное ожидание авантюры, навстречу которой мы летели»[1174].
Сопровождавшие Риббентропа с озабоченностью спрашивали себя, «не ошеломят ли нас Советы в Москве отменным соглашением с англо-французами; ...не будет ли Риббентроп втянут в затяжные, изнурительные переговоры». Некоторые опасались быстрого «бесславного возвращения на родину». В среде убежденных национал-социалистов все еще доминировало «двойственное чувство» (Клейст) в отношении вчерашнего заклятого большевистского врага. Те деятели, которые соблюдали определенную дистанцию в отношении национал-социализма, были озабочены перспективами этого договора; так, например, переводчик Шмидт слишком хорошо знал свою «клиентуру», чтобы вполне отдавать себе отчет в том, что «тыловое прикрытие, обеспеченное Сталиным, сделает Гитлера еще более безрассудным и непоколебимым в его внешней политике». Ночь, проведенная в кенигсбергском «Парк-отеле», была для них ночью грустного «прощания с миром».
Сам Риббентроп — по его собственным последующим признаниям — отправился в путь «со смешанными чувствами». Наличие многолетней вражды и мировоззренческого антагонизма с Россией нельзя было отрицать. И теперь рейхсминистр иностранных дел, который редко читал поступавшие «из Москвы отчеты дипломатов» и к тому же воспринимал их «очень скептически»[1175], сетовал на то, что «никто у нас» не был «достоверно информирован о Советском Союзе и его руководящих деятелях». По его словам, присылавшиеся из Москвы дипломатические доклады были «бесцветными», Сталин в них изображался «в некотором роде мистической личностью». Сознание «особой ответственности этой миссии», о которой он впоследствии старался напомнить, ограничивалось преимущественно рамками деструктивной части его задачи: в момент, когда «...в Москве все еще велись переговоры с английской и французской военными миссиями», побудить Сталина к торговле с Германией и помешать заключению трехстороннего пакта. В самолете по пути в Москву он, по его словам, твердо решил: «Я должен сделать все, что от меня зависит!»[1176]
Во время полета Гауе, сидя рядом с Риббентропом, начал на основе полученных накануне инструкций Гитлера набрасывать текст секретного дополнительного протокола[1177]. Работа над составлением текста протокола наряду с формулированием окончательной редакции немецкого текста самого пакта о ненападении была продолжена ночью в кенигсбергском отеле. В результате были подготовлены проекты, готовые, по мнению германской стороны, к подписанию.
1. Проект секретного дополнительного протокола имел, возможно, не один, а несколько вариантов. Ни один из вариантов не сохранился. Если существовал лишь один вариант, то следует исходить из того, что его текст в максимальной степени был идентичен тексту подписанного протокола. Если же, как явствует из телеграммы Риббентропа германскому посольству в Москве от 25 августа[1178], было разработано несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то, вероятно, речь шла о вариантах, предполагавших в одном случае минимум, а в другом — максимум договоренностей. Соответствующие варианты должны были предлагаться советской стороне в зависимости от объема ее требований. Если такое предположение верно, то подписанный протокол был адекватен варианту-минимуму: районы «Юго-Востока Европы» были затронуты лишь частично (Бессарабия) и попутно, а Проливы и Константинополь вообще не были упомянуты.
2. Что касается текста пакта о ненападении, то здесь дело свелось к незначительной переработке германской стороной советского проекта, врученного Молотовым послу Шуленбургу 20 августа. Эти не сохранившиеся и потому текстуально неизвестные поправки в значительной своей части опирались, насколько можно судить по окончательному варианту текста договора, на советский проект, которому, однако, была предпослана помпезная преамбула, и изменили советский проект лишь в отдельных характерных пассажах.
И эта подготовительная работа тоже велась в изнурительно напряженной атмосфере. Риббентроп, по свидетельству переводчика Шмидта, «всю ночь напролет готовился к своим беседам... исписал множество бумаг... неоднократно связывался по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и требовал самые неожиданные документы, держа, таким образом, всю свою делегацию в напряжении». На следующее утро Риббентроп с подготовленными проектами пакта о ненападении и секретного дополнительного протокола вылетел из Кенигсберга в Москву. Позднее он заявил, что «посол Гауе... вместе со мной разрабатывал договоры»[1179]. Основываясь на этом свидетельстве, адвокат д-р Зайдель в Нюрнберге выдвинул в защиту Риббентропа тезис о том, что «проект секретного договора (то есть секретного дополнительного протокола. — И.Ф.) разработан (послом Гаусом)» и что «народный комиссар иностранных дел Молотов и господин фон Риббентроп подписали этот секретный договор в том виде, как он был разработан послом Гаусом»[1180]. Это утверждение — если не считать незначительных деталей — соответствует действительности. Секретный дополнительный протокол — вопреки высказывавшимся до сих пор предположениям[1181] — исходил от германской стороны[1182].
Прием, оказанный делегации Риббентропа в московском аэропорту, выдавал сомнения Советского правительства относительно германских целей и исхода этого визита. Встречал Риббентропа первый заместитель наркома иностранных дел Потемкин — сама его фамилия воспринималась как «символ нереальности всей сцены» (Шмидт) — в присутствии заведующего протокольным отделом Баркова, нескольких высокопоставленных русских чиновников и послов Шуленбурга и Россо. Советское правительство, как отметили с немалым разочарованием члены делегации, предусмотрело для встречи «лишь небольшой аэропорт» (Клейст). Прием был воспринят отнюдь не как «впечатляющий» (Клейст). Даже сведущие в вопросах московского дипломатического протокола сотрудники посольства заметили, что германского министра иностранных дел встречали без представителей общественности (Херварт). В имперское министерство иностранных дел было передано, что Риббентроп был принят «в сдержанной официальной атмосфере»[1183]. Это впечатление не было ослаблено и развевавшимся над летным полем флагом со свастикой, сшитым явно второпях по принципу зеркального отражения.
После обмена приветствиями с представителями Советского правительства делегация перешла под покровительство германского посла. Один лишь Риббентроп по соображениям безопасности был доставлен в германское посольство в специальном автомобиле Сталина. В распоряжение делегации с советской стороны не было предоставлено никакой резиденции, и посол Шуленбург с трудом разместил ее в здании бывшего австрийского посольства, которое «со времени аншлюса» стало как бы филиалом и придатком германского посольства. Здесь и находилась кое-как разместившаяся немецкая делегация — в здании с видом на великолепный отель, который Советское правительство отдало в распоряжение западных военных миссий на время их пребывания в Москве.
Не предусматривал протокол и питания делегации. Поэтому сначала пришлось устроить в апартаментах германского посольства импровизированный завтрак «в самом узком кругу» (Кёстринг). Во время завтрака Риббентроп под давлением растущей неуверенности в осуществимости своей «миссии» выразил «явную обеспокоенность». Не выдержав, он с нескрываемой озабоченностью спросил сидевшего рядом военного атташе: «Как все это сложится?» В ответ Кёстринг попытался авторитетно продемонстрировать «знание восточного склада мышления», заявив, что здесь «считается главным много затребовать, а потом позволить партнеру кое-что выторговать». Но эти его рассуждения имели «мало успеха... Обеспокоенность не покинула Риббентропа, и он явно продолжал все больше возбуждаться»[1184]. Его «миссия» состояла — чего Кёстринг еще не знал — не в том, чтобы путем трудных, но корректных переговоров добиться выгодной для обеих сторон договоренности. Напротив, он хотел, предав чужие народы и страны более чем неопределенной судьбе, выключить высший политический разум Сталина, с тем чтобы «по возможности быстро уладить дело» с договорами и затем «немедленно уехать»[1185]. Молниеносный характер этого визита и расчет на определенный ослепляющий эффект имиджа Риббентропа как преуспевающего карьериста, несомненно, принадлежали к некоторым заранее скалькулированным элементам разработанной Гитлером стратегии успеха.
Перекусив на скорую руку, рейхсминистр — по рассказу Клейста — попросил Шуленбурга и Хильгера «доложить о новейшем развитии ситуации в Москве, а также о бытующих здесь нормах обращения при подобных визитах». На деле он явно выразил этими словами свое очевидное неудовольствие советским протоколом, который никак не соответствовал начавшемуся государственному визиту. Он распорядился, чтобы посольство выяснило, не планируется ли советской стороной по крайней мере в отношении последующей части визита повышение ранга последнего. Но, несмотря на все усилия, писал впоследствии Риббентроп, «так и не удалось выяснить, кто будет вести переговоры со мной — Молотов или сам Сталин. Странные московские нравы»[1186].
Шуленбург и Хильгер проинформировали его о разработанной ими «программе на завтрашний день. Оставить в своем распоряжении достаточно времени и не проявлять сверхспешки — таков их совет... Но Риббентроп вдруг раздражается. Резким жестом руки, выражающим крайнее нетерпение, он прерывает своих советников и без всяких дальнейших разъяснений велит Шуленбургу сообщить в Кремль, что он не позднее чем через 24 часа должен вернуться в Германию. Приказ выполняется, и уже час спустя Риббентроп в сопровождении Шуленбурга и Хильгера направляется в Кремль» (Клейст). Когда они покидали посольство, произошел характерный эпизод. Риббентроп спросил советника посольства Хильгера, который относился к идее заключения пакта с глубокой озабоченностью, о причинах его удрученности[1187]. В ответ Хильгер выразил опасение посольства, подчеркнув, что намечаемое сближение может быть успешным и плодотворным лишь до тех пор, пока Германия будет оставаться сильной. Этим он хотел подчеркнуть, что в случае германского нападения на Польшу оказалась бы неизбежной война с западными державами, которая, став затяжной, была бы непосильной для Германии. Риббентроп «с присущим ему высокомерием» отмел обоснованность озабоченности Хильгера, заявив: «Если это все, чего вы опасаетесь, то я могу Вам сказать, что Германия справится с любой ситуацией».
На эту первую встречу Риббентроп отправился в сопровождении посла и переводчика. Эксперт по вопросам международного права посол Гауе был приглашен только на вторую встречу. Это может служить указанием на то, что Риббентроп хотел сначала составить себе представление о настроенности Советского правительства и степени его готовности к переговорам, а во-вторых, специально обсудить вопросы, связанные с дополнительным протоколом, чтобы потом, уже выложив все карты, не натолкнуться на отказ. Если он велел подготовить несколько вариантов секретного дополнительного протокола, то после первой встречи в Кремле он уже знал, к чему сводились советские требования и какие из формулировок следовало отобрать для второй встречи. Переговоры велись в рамках двух встреч, из которых вторая затянулась до утра 24 августа. Ниже предпринимается попытка впервые реконструировать ход этих бесед и переговоров[1188].