Второй германский зондаж: Шнурре — Астахов
Второй германский зондаж: Шнурре — Астахов
Отставка Литвинова вывела хорошо информированные политические и военные службы из состояния оцепенения, в котором они пребывали после того, как стали известны планы Гитлера в отношении Польши (план «Вайс»). Они теперь надеялись на то, что, увольняя Литвинова, Сталин тем самым давал понять, что согласен договориться с Гитлером. А с этим уменьшалась опасность войны на два фронта с участием всей Европы при нападении Германии на Польшу. Такое понимание действий Сталина сразу же побудило к активному политическому и военному планированию. Ускорилась работа над текущими планами, дополнительный стимул появился у сторонников политических договоренностей с Россией. 7 марта изменения в обстановке констатировал и генеральный консул Италии в Берлине Ренцетти, в течение нескольких месяцев внимательно наблюдавший за происходившими событиями[572]. Теперь военные, политические и промышленные круги начали интенсивно изучать возможности, искать пути к взаимопониманию с Россией. Даже те, кто всего несколько недель назад отвергал саму мысль о нормализации отношений с Москвой, теперь все больше свыкались с такой возможностью. Как стало известно Ранцетти, в течение нескольких предшествовавших месяцев над проблемой германо-советских отношений с соблюдением строжайшей тайны работала небольшая группа высших офицеров с привлечением отдельных экономических экспертов. В условиях обострения кризиса последних недель работа группы активизировалась. И вот теперь ее предложения оказались услышанными.
По сведениям, полученным английским военным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном, некоторые службы вермахта предпринимали энергичные усилия для того, чтобы расчистить путь к военному союзу с Россией. И хотя перспектива крупномасштабной войны на два фронта казалась им малопривлекательной, они были готовы отправиться в поход, «если Россия, даже оставаясь нейтральной, приняла бы их правила игры»[573]. По слухам из Берлина, Гитлер уделял данной проблеме все больше внимания. Лица из ближайшего окружения (например, гауляйтер восточной Пруссии Эрих Кох), уже в течение нескольких недель (по-видимому, с момента подписания директивы к плану «Вайс») знали о его намерении добиться соглашения с Россией[574].
Мемуарная литература, какой бы сомнительной она ни казалась, содержит свидетельства о том, что случай с Литвиновым в отличие от доклада Сталина на XVIII съезде ВКП (б) вызвал мгновенную реакцию в непосредственном окружении Гитлера. «Внезапное отстранение Литвинова произвело на Гитлера должное впечатление»[575]. Адъютант фюрера вспоминает, что Гитлер в замене еврея на посту наркома иностранных дел Молотовым усмотрел «сигнал из Москвы о том, что и Сталин заинтересован в изменении советской политики в отношении Германии»[576]. Причины такой заинтересованности Гитлер якобы видел в экономической слабости СССР и в потребности Сталина избавиться от «польского фактора неопределенности». С точки зрения Гитлера, однако,— и это явственно проступало в описании размышлений фюрера его адъютантом—интересы Германии в значительной степени преобладали над двигавшимися в том же направлении соображениями Сталина. В наших интересах, говорил Гитлер своему адъютанту, «договориться с Россией, поскольку тем самым мы сможем изолировать Польшу и устрашить Англию. Главная задача—избежать войны с Англией. Германия тоже не готова к борьбе не на жизнь, а насмерть». Поэтому сразу же после получения известия об отставке Литвинова последовали новые установки для пропаганды и печати; в них предписывалось незамедлительно прекратить всяческую критику Советского Союза и большевизма, уважительно отнестись к новому наркому, чье «еврейское родство» (жена Молотова, Жемчужина, была еврейкой) в отличие от предшественника упоминать не разрешалось[577].
В информации, переданной 6 мая Боденшацем Штелину, также говорилось о том, что Гитлер намерен добиваться соглашения с Россией и что «на Востоке что-то готовится». Начальник Штелина Кулондр, проанализировав эти и другие циркулировавшие в эти дни в правительственных кругах сообщения, пришел 7 мая к следующим выводам[578]:
«1.... Фюрер твердо решил обеспечить возвращение Германии Данцига и польского коридора.
— Проявляя терпение и осторожность, фюрер подойдет к этому вопросу не прямо, поскольку ему известно, что Франция и Англия не отступят и что коалиция, с которой придется столкнуться, окажется слишком сильной. Он станет маневрировать, ожидая своего часа.
— Поэтому фюрер постарается договориться с Россией. Придет день, когда он достигнет своих целей, причем таким образом, что у союзников «не будет никакой причины или даже намерения вмешаться». Может быть, тогда мир увидит четвертый раздел Польши...
— Третий рейх не станет воевать до тех пор, пока не обеспечит себе полную экономическую автаркию...
— ...Позиция Японии помогла повернуть Гитлера к России...»
В планируемой Гитлером «ориентации Германии на Россию» Кулондр увидел целый спектр возможных тактических замыслов. Допускались, в частности, следующие варианты:
«1. Достичь с СССР более или менее негласного взаимопонимания, которое в случае конфликта гарантировало бы доброжелательный нейтралитет или даже соучастие в разделе Польши.
— Используя угрозу сближения с СССР, оказывать одновременно давление на Японию и Польшу, чтобы заставить Японию подписать договор о военном союзе, а Польшу — согласиться на требуемые уступки.
— Угрожая совместными германо-советскими действиями, заставить западные державы вопреки сопротивлению Польши и Румынии принять определенные советские требования и тем самым смешать союзникам все карты».
Кулондр полагал, что Гитлер еще не сделал окончательный выбор между подлинным соглашением с СССР и всего лишь дипломатическим маневром в целях изменения ситуации в свою пользу, и считал вторую возможность более вероятной. При этом Кулондра успокаивала мысль о позиции СССР, ибо «для соглашения нужны двое»! Он «сильно сомневался в том, что СССР, избавившийся в результате восстановления равновесия в Европе от германской угрозы, согласился бы на раздел Польши, который нарушит это равновесие и приведет к соприкосновению (пограничному) СССР с Германией, оставляя СССР на милость третьего рейха». В таком случае, по словам Кулондра, от сотрудничества с нацистской Германией удерживать Советский Союз станут не идеологические соображения, а понимание того, что СССР слишком слаб, чтобы иметь такого соседа, который возьмет его в германо-японские клещи. Если дело примет серьезный оборот, писал Кулондр Боннэ, нужно открыть Сталину глаза на истинные намерения Гитлера! Однако опасность казалась Кулондру незначительной. «Единственная сила, — говорилось в письме, — которая в Европе может угрожать России, — это Германия. И эта угроза может усилиться, если Польша перестанет существовать или если западные державы будут разбиты. Принести Варшаву в жертву рейху — значит — в случае, если Лондон и Париж выйдут из игры, — ухудшить положение Москвы. В настоящий момент, когда этого не произошло, подлинные интересы СССР в конфликтной ситуации связаны с союзниками».
Поэтому Кулондр рекомендовал активизировать вместе с Лондоном работу в Москве, «чтобы сорвать попытки немцев расшириться в восточном направлении и включить Россию в оборонительную организацию».
Между тем Гитлер впервые за шесть лет своего правления проявил желание выслушать своих экспертов по России. Риббентроп немедленно отреагировал и перед выездом 4 мая на несколько дней в Милан для переговоров с итальянским министром иностранных дел графом Чиано дал указания: заслушать германского посла в Москве, а эксперту МИД по торговле с Востоком Шнурре отправиться вместе с ним и советником Хильгером в Бергхоф для подробного разговора о положении Советского Союза[579]. Находившийся в Тегеране Шуленбург понял смысл этой поспешной акции. Он объяснил Петруччи, что его срочно вызывают в Мюнхен, «чтобы обсудить с Риббентропом новую ситуацию в Москве, возникшую после смещения Литвинова»[580].
В то время как Риббентроп, указав в процессе беседы с Чиано относительно германо-итальянского договора о дружбе и сотрудничестве на якобы имевшие место изменения в советской внешней политике, заручился условным согласием итальянцев «освободить отношения стран «оси» с Советским Союзом от лишнего груза»[581], министерство иностранных дел предприняло вторичный зондаж в советском полпредстве в Берлине. Советник Шнурре использовал оставшиеся до поездки в Берхтесгаден несколько дней, чтобы получить от советской стороны информацию, которую он намеревался надлежащим образом использовать. Во второй половине дня 5 мая он пригласил к себе временного поверенного в делах Астахова[582].
Как бы продолжая беседу Вайцзеккера с Мерекаловым, Шнурре встречу с Астаховым начал со следующего сообщения: «Отвечая на запрос посла от 17 апреля, мы заявляем о своем согласии с выполнением поставок в Советский Союз в соответствии с договорами, заключенными с фирмой «Шкода». С советской точки зрения, то был определенный симптом, тем более что речь шла о заказах на военную технику[583].
Не случайно, как утверждал Шнурре в своем отчете, Астахов воспринял эту информацию «с явным удовлетворением и подчеркнул, что для Советского правительства важна не столько материальная, сколько принципиальная сторона дела». Затем, как видно, состоялся обмен мнениями о возможностях продолжения прерванных переговоров по экономическим вопросам, к чему, по словам Шнурре, Астахов проявил интерес. Отчет заканчивался следующими словами: «Затем Астахов заговорил о смещении Литвинова и, не задавая прямых вопросов, попытался выяснить, не побудит ли нас это событие изменить отношение к Советскому Союзу».
Все западные исследователи безоговорочно восприняли утверждение Шнурре и интерпретировали приписываемые Астахову слова как проявление желания советской стороны изменить отношения, как советский зондаж возможной немецкой готовности[584]. Напротив, бывший советский полпред в Англии Майский, а вслед за ним и советская наука считают «весьма вероятным, что на самом деле вопрос о влиянии отставки Литвинова на германо-советские отношения поставил сам Шнурре и только в своей записи разговора изобразил дело так, будто данный вопрос исходил от Астахова (подобные трюки встречаются в практике буржуазной дипломатии)»[585].
Заинтересованность Майского в таком видении вещей понятна. Он старался доказать, что, хотя Советское правительство позже и приняло немецкие предложения, в тот момент оно не вело «двойной игры» и не пыталось противопоставить предложения западных держав и гитлеровского правительства. Вместе с тем Майский обратил внимание на весьма важные обстоятельства.
— Шнурре был чрезвычайно заинтересован в возобновлении прерванных переговоров по экономическим вопросам, а также в том, чтобы его самого для ведения переговоров направили в Москву. Поэтому он, дескать, и приписал Астахову вопрос о возобновлении переговоров.
— Шнурре очень хотелось, чтобы Гитлер наконец взял на себя инициативу и не допустил втягивания Германии в мировую войну, в которой она потерпела бы поражение; поэтому он устами Астахова задал вопрос о том, не изменит ли Германия своего отношения к Советскому Союзу.
— Шнурре в своих записях, также ссылаясь на предполагаемые высказывания Астахова, подчеркнул большое значение личности Молотова, который, не будучи специалистом в области внешней политики в узком смысле, «мог приобрести тем больший вес в советской внешней политике». Шнурре представил дело так, будто Астахов говорил об изменении советского внешнеполитического курса в пользу Германии и намекал, что «будущая советская внешняя политика» по отношению к Германии еще окончательно не определена. Своим окончательно целенаправленным отчетом Шнурре привнес в предстоявшую беседу с Гитлером вопрос о якобы имевшем место советском предложении.
На самом же деле в тот момент советская сторона чрезвычайно сдержанно отнеслась к немецкому зондажу.
Полпреда Мерекалова — как в периоды серьезнейших кризисов — держали в Москве. Поверенный в делах не имел инструкций, которые бы уполномочивали его вести политические переговоры. В беседах со Шнурре «Астахов неоднократно сожалел, что не получает никаких указаний, а потому не может ответить на поставленные нами вопросы»[586]. Весьма характерно, что слухи о германском сближении, циркулировавшие в те дни в дипломатических кругах Берлина[587], встревожили не только немецкую оппозицию[588], но и, застав врасплох, поставили советского временного поверенного в сложное положение. Как посол Кулондр сообщал 9 мая французскому министру иностранных дел[589], в последние 24 часа Берлин наводнили слухи о том, что Германия якобы передала Советскому правительству предложения относительно раздела Польши. При встрече вечером 9 мая крайне удивленный Астахов попросил Кулондра объяснить происходящее, ибо сам он, мол, не располагает никакой информацией о возможных, вызванных отставкой Литвинова переменах в советской внешней политике.
Более того, распространяемые в Берлине слухи, казалось, даже усиливали советскую подозрительность. Так, заместитель заведующего отделом печати МИД Германии советник Браун фон Штумм 9 мая узнал от того же Астахова, что «проявляемая в настоящее время сдержанность германской прессы» воспринимается в Москве «еще весьма недоверчиво». Во внезапной немецкой «сдержанности» она усматривает «кратковременный тактический маневр». Было бы хорошо, если бы «подобные опасения оказались напрасными». В конце отчета о беседе Браун сказал, что спросил Астахова «о значении перемен во внешнеполитическом руководстве в Москве». По словам Брауна, Астахов подчеркнул, что внешнюю политику Москвы определяет не одно лицо, а осуществляется она в соответствии с принципиальными установками, и что о переориентации советской политики не может быть и речи. Во всяком случае, ей должно предшествовать изменение политики других государств[590]. Письменный отчет Астахова об этом разговоре подтверждает, что он вел себя сдержанно[591]. На его позицию не повлияли и приведенные Брауном многочисленные свидетельства нового подхода средств массовой информации к Советскому Союзу, и стремления имперского правительства к улучшению взаимоотношений. В их числе были названы пакты о ненападении с Латвией и Эстонией, которые, по словам Брауна, доказывали, что Германия не имеет «активных аспираций в данном направлении», и отказ от Закарпатской Украины. Затем, писал Астахов, Браун не удержался оттого, чтобы не заметить, «что, мол, уход Литвинова, пользующегося репутацией главного вдохновителя международных комбинаций, направленных против Германии, также может благоприятно отразиться на советско-германских отношениях». Браун далее подробно коснулся истории заключения договора в Брест-Литовске и напомнил о связанных с ним для Советского государства выгодах: никаких контрибуций и разоружения, никаких дискриминационных мер против Советского правительства. Поэтому, дескать, нет ничего удивительного в том, что Англия лицемерно неистовствует против Брестского мира и взяла курс на развязывание войны, при котором даже «самое маленькое «изменение» в статусе Данцига уже может привести к войне... В заключение беседы Браун фон Штумм еще раз указал на желательность улучшения наших отношений хотя бы по линии прессы. Он согласен, что надо воздерживаться отличных выпадов и оскорблений». В конце отчета Астахов утверждал, что на все доводы Брауна дал соответствующие ответы и при этом особо указал на то, что поскольку ухудшение германо-советских отношений произошло, безусловно, по инициативе немецкой стороны, то только от нее зависит их улучшение. Советская сторона, мол, никогда не отказывалась улучшить отношения, если к этому были основания. Названные Брауном симптомы улучшения связей Астахов или отверг, или же поставил под сомнение и заявил, что «мы не имеем пока никаких оснований придавать им серьезное значение, выходящее за пределы кратковременного тактического маневра».
Так выглядели высказывания Астахова, переданные в записях Шнурре, Брауна и его самого. Обобщенный доклад временного поверенного в делах, направленный Потемкину 12 мая а 1939 г., подтверждает скептическую позицию Астахова, который, в частности, писал: «Немцы стремятся создать впечатление о наступающем или даже уже наступившем улучшении германо-советских отношений. Отбросив все нелепые слухи, фабрикуемые здесь немцами или досужими иностранными корреспондентами, можно пока констатировать как несомненный факт, лишь одно: это — заметное изменение тона германской прессы в отношении нас. Исчезла грубая ругань, советские деятели называются настоящими именами и по их официальным должностям без оскорбительных эпитетов». Астахов подчеркнул: «Но, отмечая эти моменты, мы, конечно, не можем закрывать глаза на их исключительно поверхностный, ни к чему не обязывающий немцев характер. Печать может изменить тон в обратную сторону в любой момент, так как никакого принципиального отхода от прежней линии она не выявила, став лишь сдержанней в отношении нас и корректней... Слишком уже ясны мотивы, заставляющие немцев изменить тон, чтобы к этому можно было в данной стадии относиться достаточно серьезно... хотя мы всегда готовы идти навстречу улучшению отношений»[592]. В беседе 15 мая, писал Астахов[593], Шнурре вновь затронул «тему об улучшении германо-советских отношений» и заверял Астахова «об отсутствии у Германии каких бы то ни было агрессивных стремлений в отношении СССР». Запись беседы Шнурре не сделал. Добиться успеха ему не удалось. Вероятно, Астахов продолжал «строго придерживаться указаний» и сожалел, что не имеет (для разговора) никаких инструкций[594].
В следующей беседе, 17 мая, Астахов, согласно записи Шнурре[595], отметил недоверие советской стороны и подчеркнул, что изменившийся тон германских средств массовой информации может означать всего-навсего тактическую паузу. Он говорил о «четко выраженном ощущении угрозы со стороны Германии». Вместе с тем — как записал Шнурре — он дал понять, что «нет никаких внешнеполитических противоречий между Германией и Советским Союзом», что не исключена «возможность изменения германо-советских отношений», и при этом «вновь упомянул Рапалльский договор» (нет никаких сведений о том, что этот договор прежде уже упоминался). Во всяком случае, Шнурре в разговоре осмелился спросить Астахова о состоянии англо-советских переговоров, тем самым раскрывая цели встречи. Астахов якобы ответил, что вряд ли они дадут желательный англичанам результат — при подобных обстоятельствах довольно необычная откровенность, которая уже сама по себе заставляет усомниться в том, что Астахов не имел сведений о положении дел на переговорах в Москве. Запись беседы 17 мая Шнурре завершает замечанием о том, что, сохраняя сдержанность в своих высказываниях, он лишь репликами побуждал Астахова разъяснять свою точку зрения — формулировка, которая указывает на недовольство того, кто читал первую запись, чрезмерной открытостью Шнурре в разговоре, а также на стремление Шнурре передать заявления Астахова с максимальной объективностью.
Сдержанность Астахова подтверждается «секретным докладом» ведомства Риббентропа о приеме в советском представительстве, устроенном для аккредитованных в Берлине иностранных корреспондентов 22 мая[596]. Как ни велик был интерес секретного информатора из сети Ликуса к любому жесту временного поверенного, который был бы приятен германской стороне, он был вынужден констатировать в своем отчете, что Астахов «тщательно (избегал) давать какие-либо ответы по существу», которые бы отвечали желаниям Риббентропа. «С непроницаемой улыбкой» он уходил от такого рода вопросов «и об отношениях между Германией и Россией также... высказывался сдержанно». Единственное существенное замечание Астахова сводилось к тому, что «в Москве готовы заключать только такие соглашения, которые основаны на взаимности. Россия, по его словам, готова подписать договор на принципах взаимности с любой державой, в том числе и с... Англией, Францией и... Германией», причем он тут же «поправился, заметив, что, разумеется, сказанное никоим образом не касается германо-русских отношений...».
Совершенно неправомерно в высказываниях Астахова усматривали «четко выраженное желание к взаимопониманию», которому «на германской стороне не было ничего равноценного»[597]. Знакомство с отчетами и личностью Астахова опровергает предположение о том, что это был легко поддающийся манипулированию и охотно приспосабливающийся к обстоятельствам советский дипломат, варьирующий собственные мнения в зависимости от потребностей и собеседника. В действительности Астахов был молодым, талантливым и прямолинейным донским казаком, основное поле деятельности которого относилось главным образом к Дальнему Востоку, где он делал свои первые шаги в качестве зарубежного представителя Советского государства. Его назначили в Берлин потому, что он отлично говорил по-немецки, был умен, способен к усвоению нового, имел хорошие манеры и давал аккуратные сообщения. Вряд ли он пользовался особым доверием Сталина. Имеются достоверные свидетельства, что вскоре после возвращение советского представительства в Москву он был арестован, приговорен к длительному тюремному заключению и осенью 1941 г. умер на Крайнем Севере[598]. Однако такая судьба постигла, за редкими исключениями, почти всех советских дипломатов, вернувшихся из Берлина с началом войны.