Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Четвертый немецкий контакт: Вайцзеккер — Астахов

Уже через два дня после указания о необходимости «проявлять сдержанность и подождать, не заговорят ли русские более откровенно», на Вильгельмштрассе были вынуждены срочно снова взять курс на до­стижение взаимопонимания. В который раз скоропалительное военное планирование Гитлера породило ощущение глубокого кризиса.

Неприятные чувства, овладевшие немецкими военными руководи­телями, побудили Гитлера после завершения не совсем удавшихся празднований по поводу заключения «стального пакта» внезапно со­звать 23 мая в рейхсканцелярии многочасовое совещание командую­щих видами вооруженных сил и начальников штабов[679]. Ввиду общей тревоги, которую Гитлер в те дни мог без труда заметить, «стальной пакт» явился для многих свидетельством крушения его стараний по со­зданию военного тройственного союза[680] — он стремился придать воен­ным «решимости» к действию. На этот раз он взывал к их патриотизму. «Ни один немец, — говорил Гитлер, — не может обойти вопрос о созда­нии необходимых предпосылок» для решения экономических проблем «80-миллионной массы». А это невозможно «без вторжения в иностран­ные государства или захвата иноземного имущества». В приобретении необходимого жизненного пространства «достичь новых успехов без кровопролития уже нельзя... Определение границ—дело военной важ­ности». Первой, по словам Гитлера, должна исчезнуть Польша — из­вечный враг Германии. Затем последует «решение балтийской проблемы». «Дело не в Данциге, — заявил он. — Проблему Польши не­возможно отделить от проблемы столкновения с Западом. Внутренняя устойчивость Польши по отношению к большевизму сомнительна. По­этому Польша является маловероятным барьером против России... Польский режим не выдержит давления России. В победе Германии над Западом Польша усматривает угрозу для самой себя и пытается лишить нас этой победы. Поэтому польский вопрос обойти невозможно; остает­ся лишь одно решение — при первой подходящей возможности напасть на Польшу. О повторении чешского варианта нечего и думать. Дело дойдет до борьбы. Задача в том, чтобы изолировать Польшу. Ее изоля­ция имеет решающее значение. Поэтому фюрер должен резервировать за собой право на окончательный приказ о начале действия. Изоляция Польши — это вопрос умелой политики». После этого вывода Гитлер сразу же перешел к России и, используя известные ему места из заявле­ния Молотова Шуленбургу, сказал: «Экономические отношения с Рос­сией возможны лишь тогда, если улучшатся политические отношения. В публикациях прессы наблюдается осторожная позиция. Не исключе­но, что Россия воспримет с безразличием разгром Польши. Если Россия будет и дальше выступать против нас, то отношения с Японией могут стать теснее, Союз Франция — Англия — Россия против Германии — Италии — Японии заставит меня нанести Англии и Франции ряд унич­тожающих ударов». Отвечая на вопрос, будет ли война короткой или длительной, Гитлер рекомендовал руководящим органам государства «ориентироваться на войну длительностью в 10 — 15 лет».

В заключение он предостерегал от «предательства» и требовал стро­жайшего «обеспечения секретности... также по отношению к Италии и Японии...».

Впервые Гитлер не включил в круг врагов Россию. Возможно, что он учитывал настроения военных. Он ведь знал, что люди с традициями рейхсвера были склонны рассматривать Россию в качестве главного препятствия на пути Германии к победе, и хотел предупредить и зара­нее опровергнуть их доводы. Таким же образом Гитлер в своем много­часовом монологе стремился создать впечатление, будто он понимает опасность войны на два фронта.

За эти дни Гитлер, как видно, изменил свое прежде невысокое мне­ние о советской военной мощи. Примерно через неделю после выступ­ления он потребовал от Браухича и Кейтеля еще раз изучить вопрос «о возможности в нынешних условиях благоприятного исхода для Герма­нии тотального конфликта»[681]. Оба заявили, что ответ зависит от неучастия или участия России в таком конфликте. Для первого случая Кейтель ответил безоговорочным «да», а Браухич употребил слово «ве­роятно». Вместе с тем оба в один голос заявили, что войну, в которой придется сражаться против России, Германия, по всей вероятности, проиграет.

Схожие выводы поступали Гитлеру и от других военачальников. Так, якобы по сообщениям, полученным в это время английским воен­ным атташе в Берлине Мэсон-Макфарлейном[682], бывший командую­щий сухопутными войсками генерал-полковник в отставке барон Вернер фон Фрич примерно за две недели до этого (то есть где-то 10 мая) направил полное беспокойства письмо одному из «крупнейших фигур в нацистской иерархии». В нем он указал, что ввиду трудного по­ложения, в которое Гитлер завел Германию, решение может быть толь­ко одно: сближение с Россией. Руководитель немецкой военной развед­ки в первую мировую войну полковник Николаи, который, послухам, в военных вопросах все еще имел некоторое влияние на Гитлера, также «изо всех сил советовал сближаться с Россией».

По наблюдениям французского посла[683], на Вильгельмштрассе в тот момент преобладало мнение, что Гитлер начнет войну против Польши, если это не будет связано с риском войны и против России, в противном же случае опасность такой войны его могла бы отпугнуть. Кулондр не сомневался, что Риббентроп подталкивал Гитлера к сделке со Стали­ным. Кулондр не понял, что Риббентроп сам находился под солидным давлением дипломатов «старого» министерства иностранных дел.

Сообщения, поступившие в Форин офис из Берлина и из Москвы (через Вашингтон), заставляли и здесь насторожиться. Утром 24 мая 1939 г., на другой день после воинственного монолога Гитлера перед высшими военными чинами, лорд Галифакс предостерег английский кабинет от опасности германо-советского сближения. Он попытался убедить его членов, что тройственный пакт скорее напугает Гитлера, чем побудит его к войне. Впервые после начала переговоров в кабинете обозначился консенсус в пользу трехстороннего союза с участием СССР. Чемберлен не мог больше упираться. В тот же день он сделал в английской нижней палате всеми ожидавшееся заявление о том, что есть все основания надеяться «на достижение в ближайшее время пол­ного согласия»[684].

До того момента Гитлер колебался, стоит ли попытаться сблизиться с Россией. Когда же «Чемберлен 24 мая заявил, что по важным пунктам с Советским Союзом... в общих чертах достигнута договоренность, (Гитлер) решился... все-таки сделать... шаг к сближению»[685]. В тот же день Вайцзеккер получил указание узнать через посольство в Москве, когда полпред Мерекалов возвратится в Берлин. Смысл поручения был ясен: в Берлине на высоком уровне, в обход германского посольства в Москве, задумали предпринять еще одну попытку помешать (слова Вайцзеккера) или воспрепятствовать (Риббентроп) переговорам трех держав путем (тактического) сближения с Советским правительством. 25 мая Шуленбург ответил, что Мерекалов, будучи депутатом, участ­вует в заседаниях Верховного Совета, которые только что начались и предположительно продлятся десять дней[686]. Это было (сознательное?) преувеличение: третья сессия Верховного Совета намечалась на период с 25 по 31 мая. Окончательный срок пребывания Мерекалова в Москве не указывался.

Получив телеграмму от Шуленбурга, Вайцзеккер в тот же день (25 мая) в предназначенной для Риббентропа докладной записке (кото­рая могла попасть и к Гитлеру) изложил свои соображения по вопросу сближения с Россией[687]. Начиналась она с выражения опасения, что «англо-русские переговоры приближаются к завершению». По мнению Вайцзеккера, нужно было «не допустить, чтобы русско-англо-французские отношения приняли еще более обязывающий характер». Он указал на все еще существующее в германо-русских отношениях «про­странство для действий». Учитывая, что немецкая акция в Москве только тогда будет иметь значение, если «русские воспримут ее как серьезную», Вайцзеккер, во-первых, предложил направить в «русское министерство иностранных дел» не посла, а Густава Хильгера, где он, упомянув свои предварительные экономические планы, мог бы «лично от себя в произвольной форме» заявить, что «он не хочет касаться по­литики, но считает, что между Германией и Россией остаются откры­тыми все возможности». Это была бы абсолютно неофициальная форма контактов. Во-вторых, итальянского посла в Москве, Россо, следовало попросить «подходящим образом сообщить о немецкой готовности к германо-русскому контакту». В-третьих, Риббентропу было бы нужно по возвращении полпреда Мерекалова из Москвы побеседовать с ним. (Ответная телеграмма Шуленбурга сняла третье предложение.)

Риббентроп остался этими предложениями недоволен, они требо­вали слишком много времени. 25 мая он вызвал к себе статс-секретаря вместе с начальником юридического отдела министерства иностран­ных дел и специалистом по международному праву д-ром Фридрихом Гаусом в свою летнюю резиденцию (имение Зонненбург близ Фрайенвальде-на-Одере), где он, к неудовольствию статс-секретаря, как на­рочно именно в это лихорадочное предвоенное лето часто «неделями» уединялся. Привлечение Гауса, который пользовался доверием Риб­бентропа и нередко беседовал с ним один на один, хотя Риббентроп уже давно избегал «полезных разговоров»[688] с другими высокопоставленны­ми чиновниками, свидетельствовало о том, что министр иностранных дел намеревался сформулировать окончательный текст документа, имеющего важное международное значение. Все сложные и значимые с точки зрения международного права документы для Риббентропа гото­вил Гауе[689].

Риббентроп сообщил обоим высокопоставленным чиновникам, что «Адольф Гитлер с некоторых пор подумывает о том, чтобы попытаться наладить между Германией и Советским Союзом договорные отноше­ния. По этой причине... в последнее время в германской прессе прекра­тилась острая критика Советского Союза. Сперва нужно попытаться поднять перед Советским правительством в обычной дипломатической манере какой-нибудь безобидный, но неотложный вопрос, чтобы убе­диться в том, что оно готово вести с имперским правительством деловой разговор. При известных условиях за разговором последовали бы дале­ко идущие политические беседы, позволяющие выяснить возможность заключения между двумя странами хотя бы временного соглашения... Господин фон Риббентроп поручил мне подготовить проект инструк­ции германскому послу в Москве и дал в этой связи целый ряд подроб­ных указаний. Статс-секретарь и я тут же в Зонненбурге составили соответствующий проект, который господин фон Риббентроп в некото­рых пунктах подправил, намереваясь представить на утверждение Гитлеру»[690].

Вечером 25 мая или утром 26 мая 1939 г. Вайцзеккер отправил этот документ из министерства иностранных дел телеграммой Шуленбургу как предписание Риббентропа[691]. Она начиналась словами: «Поскольку последние сообщения указывают на то, что англо-русские переговоры о пакте... в ближайшее время могут привести к положительному резуль­тату, представляется целесообразным, продолжая беседы с русскими, проявить больше активности, чем прежде намечалось». Послу поруча­лось «при первой же возможности посетить Молотова и переговорить с ним последующим вопросам». Далее следовало чрезвычайно простран­ное, состоящее из одиннадцати пунктов заявление о немецкой готовно­сти к улучшению отношений с СССР. Оно в значительной мере предвосхитило германское послание, которое было передано в августе 1939 г. и привело к заключению пакта. В заявлении проводилось раз­граничение между определяемой противоположными предпосылками внутренней политикой обеих стран и «формированием внешнеполити­ческих отношений» и таким образом как бы разделялись позиции Со­ветского правительства. Документ отрицал наличие действительно противоречивых интересов во внешней политике и полагал целесооб­разным «нормализовать» германо-советские отношения. В том случае, если Москва посчитала бы эти стремления Германии «лишь временным тактическим ходом» (здесь учитывались неоднократные советские воз­ражения), следовало напомнить об отказе от Закарпатской Украины в пользу Венгрии, что, дескать, свидетельствовало об отсутствии у Гер­мании экспансионистских устремлений. В инструкции утверждалось, что германская политика союзов направлена не против СССР, а исклю­чительно против Англии, но вместе с тем в ней со скрытой угрозой подчеркивалась необходимость «укрепления германо-японских отношений». Однако, — ив этом заключалось предложение, которое должно было заинтересовать СССР ввиду расширявшейся погранич­ной войны с Японией, — Германия полагала, что всегда будет в состоянии способствовать преодолению японо-русских противоречий. Центральным пунктом инструкции являлся вопрос о Польше. В ней указывалось, что существующие «разногласия... известны», что про­блемы Данцига и коридора должны быть «когда-нибудь решены», но что «добиваться этого решения военными средствами» не планируется. «Если же, — говорилось далее, — вопреки нашему желанию дело дой­дет до военных осложнений с Польшей, то, по нашему твердому убеж­дению, это ни в коем случае не должно привести к столкновению с интересами Советской России. Мы можем уже сегодня сказать, что при урегулировании тем или иным способом немецко-польского вопроса русские интересы по возможности будут учитываться. С чисто военной точки зрения Польша вообще не представляет для нас никаких про­блем. Исходя из существующего положения вещей, военного решения можно добиться в столь короткий срок, что всякая англо-французская помощь представляла бы собой чистую иллюзию».

Вторая половина инструкции имела целью доказать Советскому правительству, как мало принес пользы союз с западными странами и насколько выгодным было бы сближение с воинственной Германией. Документ внушал, что Англия, верная своей «традиционной полити­ке... загребать жар чужими руками», хочет использовать Советский Союз в собственных империалистических целях. То была грубая игра на советских страхах и чувствах неполноценности. Впрочем, и вся инс­трукция являлась ярким примером лицемерия и политического ханже­ства. В ней притворная покровительственная забота сочеталась с не­прикрытыми угрозами, а традиционный немецкий патернализм по отношению к отсталой России — с бестактным панибратством.

В конце инструкции послу предписывалось: в случае, если не удаст­ся «быстро добиться» беседы с Молотовым, провести ее с Потемкиным или «еще лучше... организовать через Хильгера и Микояна». Возмож­но, главной причиной столь необычного предложения послужил тот факт, что в разговоре с Потемкиным (по-французски) и с Микояном (по-русски) отсутствовал бы языковый барьер, и это позволило бы сде­лать речь более проникновенной и убедительной. Инструкция закан­чивалась указанием беседы «вести только устно» и не передавать «ничего в письменном виде». В указании отразилось сознание неиск­реннего характера заявления и желание ничем себя не связывать в про­цессе «ухаживания» (слова Вайцзеккера).

Сегодня можно лишь приблизительно ответить на вопрос о том, что побудило Вайцзеккера и Гауса согласиться на этот грандиозный, явно обманный маневр. Что касается Гауса, то здесь, конечно же, решаю­щую роль сыграл тот факт, что его жена была еврейкой, и ему стоило больших усилий благополучно провести ее через смутное время расо­вых преследований. Не в последнюю очередь это удавалось потому, что он внешне демонстрировал абсолютную сговорчивость.

В случае с Вайцзеккером ответить сложнее. Ведь его живой ум зондировал различные возможности. В этот момент у него, очевид­но, на первом месте стояли следующие соображения тактического плана, ориентированные на конфигурации традиционной герман­ской имперской политики: «Советский Союз серьезно обхаживают. С апреля или мая 1939 г. на горизонте обозначились контуры но­вого тройственного союза, похожего на тот, который складывался перед первой мировой войной и которому Бисмарк так искусно воспрепятствовал... Если бы Гитлер так же успешно включился и помешал бы, то это отрезвило бы горячие польские головы. Без прикрытия с тыла помощь Англии и Франции представляла бы для Варшавы незначительную ценность». Можно согласиться с Вайц­зеккером, который подчеркнул, что «в судорожных планах Гитлера просматривается намерение прекратить ссору со Сталиным»[692]. Он не искал параллели с русско-германским «Перестраховочным дого­вором» 1887 г., и у него не было намерения сравнивать Гитлера с Бисмарком. Предпосылки были иные, да и цели обоих договоров совпадали лишь на ближайшее время, а с точки зрения длительной перспективы они были прямо противоположными. Однако в обста­новке страха перед большой войной и стремления к ревизии гра­ниц для Вайцзеккера — именно с учетом Польши — главными являлись принципы имперского мышления Бисмарка.

Объемистую инструкцию доложили Гитлеру 26 мая. Ее чересчур откровенный характер сразу же воскресил прежние колебания. Его ох­ватило сомнение, «созрело» ли время для столь определенного предло­жения Советскому правительству.

Видя колебания Гитлера, Риббентроп стал искать поддержки у со­юзников. В тот же день он пригласил в Зонненбург японского посла и во время беседы с ним несколько раз взволнованно говорил по телефону с итальянским послом в Берлине. Центральной темой обоих разговоров была «озабоченность Риббентропа по поводу прогресса в переговорах относительно англо-франко-русского союза»[693]. Министр иностранных дел стремился склонить союзников к тому, чтобы «не смотреть, сложа руки, на действия врагов «оси», а на всякую акцию отвечать акцией, на давление — давлением. «Почему, — убеждал Риббентроп, — Совет­ская Россия прислушивается к Англии и Франции? Да потому что боит­ся Германии и Японии. В таком случае нужно дать России понять, что у нее не будет причины опасаться той или другой стороны... (если она) не станет связывать себя с Англией и Францией». Сначала Риббентроп предложил совместную японо-германскую акцию в Москве. Однако ввиду японо-советской войны на востоке это предложение показалось столь необычным, что было сразу же отклонено. Осима заявил, что лю­бые авансы подобного рода из-за глубокого недоверия русских дали бы в Москве обратный эффект, а в Токио исчезли бы симпатии к «оси», в том числе и среди военных, а следовательно, предпосылки для заключения тройственного пакта.

Итальянский посол поддержал японские доводы и подчеркнул, что «любые авансы, всякая навязчивость с нашей стороны» лишь побудят Кремль к тому, чтобы подороже предложить свой товар в Лондоне или Париже. Аттолико рекомендовал Риббентропу вместо этого, используя ситуацию, оказать давление не на Россию, а на Японию и растолковать Токио, что взаимопонимание с «осью» должно быть достигнуто «теперь или никогда». Оба разговора ни к чему конкретному не привели. Риб­бентроп обещал Аттолико в вопросе сближения с Россией — «при сохранении за собой права на изменение решения» — подчиниться желаниям союзников и пока оставить этот вопрос; он обещал далее срочно повлиять на Японию. У Аттолико сложилось впечатление, «что Риббентроп, по крайней мере какое-то время, решил не настаивать на прямом сближении с Россией»[694]. Однако сделанная Риббентропом «оговорка» заставила его задуматься.

Отрицательное отношение обоих союзников, видимо, усилило ко­лебания Гитлера. Вопреки ожиданиям[695] он тогда же не одобрил инст­рукцию. Насколько известно Гаусу, «инструкцию не отправили... так как Гитлер нашел ее чересчур прямолинейной»[696]. Вайцзеккер в тот же вечер 26 мая телеграфировал послу, что, несмотря на имевшиеся дру­гие соображения, остается в силе прежнее «распоряжение об абсолют­ной сдержанности»[697]. При этом он сослался на обмен мнениями с японским и итальянским послами, но не указал на безусловно решаю­щее мнение Гитлера. На следующее утро он приобщил первую инст­рукцию послу с пометкой «отложить» к делу[698].

Но уже 27 мая новые известия о прогрессе на англо-франко-русских переговорах заставили Риббентропа «изменить решение». В этот день британский посол в Москве сэр Вильям Сидс и французский поверен­ный в делах Жан Пайяр вручили наркому иностранных дел Молотову новые предложения по пакту, впервые в форме совместного проекта, который при всей обусловленности (например, увязывание со ст. 16 ус­тава Лиги Наций) по крайней мере демонстрировал определенную го­товность согласиться на обсуждение трехстороннего пакта о взаимной помощи в случае прямой агрессии[699].

В воскресенье, 28 мая, Риббентроп попытался сориентироваться в новой обстановке. Утром в понедельник, 29 мая, он вновь связался по телефону с Аттолико[700]. Теперь он искал согласия Италии на «прямое посредничество» в Москве в интересах Германии. Ему представлялось, что министр иностранных дел Чиано мог бы уполномочить итальянско­го посла в Москве встретиться с Потемкиным под предлогом общей просьбы относительно информации о ходе переговоров с Англией и как бы между прочим дать понять, что было бы жаль, если бы Россия окон­чательно связала себя с Англией л тот момент, когда в Берлине стали заметны несомненные признаки благоприятного развития ситуации. Поскольку Аттолико не проявил готовности согласиться на подобное предложение, «Риббентроп, — по словам Аттолико, — настоял на том, чтобы я отправился к нему для окончательного обсуждения вопроса, однако без консультации с Римом».

Риббентроп не забыл пригласить приехать в Зонненбург также и своих помощников в вопросе сближения с Россией — Вайцзеккера, Гауса и Шнурре. Он надеялся, что их доводы помогут добиться итальян­ского участия в осуществлении конкретных контактов с Москвой. В отказе Японии он не сомневался. По этой причине Риббентроп с данно­го момента перестал ставить в известность японскую сторону о процес­се сближения. «От наших друзей, — писал Вайцзеккер уже после начала войны, вспоминая допущенные в то бурное лето ошибки, — мы уже не принимали никаких советов. Теплые отношения Риббентропа с Осимой становились все холоднее по мере того, как мы заигрывали с русскими... Мы пересели на русскую лошадку и сумели... быстро отда­лить себя от японцев»[701].

Встреча в понедельник на Троицу в Зонненбурге стала исходным пунктом нового немецкого контакта[702]. Обсуждение 29 мая плана дей­ствий проходило под знаком «дальнейшего продвижения» (Вайцзек­кер, Шнурре) в сторону Советского Союза. Возможность положительной реакции СССР на немецкую попытку достичь полити­ческого взаимопонимания оценивалась пессимистически (Шнурре). Итальянский посол не был склонен взять на себя отведенную ему роль и, если судить по его отчетам, демонстративно принимал позу нейт­рального советчика. На его вопрос о результатах контактов Шулен­бурга с Молотовым Риббентроп, Вайцзеккер и Гауе в один голос ответили, что «после внимательного изучения» они сочли ответ Мо­лотова «довольно загадочным» и полагают, что Молотов «просто от­говорился, когда заявил, что для возобновления переговоров «отсутствует необходимая политическая база», — впечатление, по­жалуй, верное, хотя перспектива и искажена. Здесь Аттолико обратил внимание на то, что ответ можно было интерпретировать и в обратном смысле, то есть как «приглашение Германии представить предложения политического характера». Такую возможность Риббентроп и Вайцзеккер «категорически отрицали». Аттолико заметил, что он не видит, каким образом происходящие под давлением существующих политических условий и поставленных целей, а потому неизбежно ог­раниченные, прямые или косвенные немецкие контакты за короткое время могли бы дать лучшие результаты. Подобное рассуждение (не­смотря на непонимание того, что время торопит) означало, по сути, поощрение немецкой стороны продолжать в том же направлении. По­этому к концу условились, что Вайцзеккер на следующий день попы­тается переговорить с советским поверенным в делах в Берлине. Предлогом должен был послужить нерешенный вопрос о дальнейшем пребывании советского торгового представительства в Праге. Заве­рив в готовности германского правительства охотно пойти навстречу, Вайцзеккер заявил бы далее, что оно, однако, не понимает, как по­добное урегулирование согласовывалось бы с фактическим отказом Молотова возобновить экономические переговоры, переданным послу Шуленбургу... После этого Вайцзеккеру следовало намекнуть на предшествовавшие беседы с представителями Советского правитель­ства относительно «нормализации» отношений и подчеркнуть, что с немецкой стороны, особенно после ухода Литвинова, нет никаких не­преодолимых препятствий, но что Германия, прежде чем принять ре­шение, должна знать действительные намерения России... Таковыми были, по словам Аттолико, «инструкции Риббентропа».

Они, писал позднее Вайцзеккер[703], предусматривали что-то боль­шее, чем простой «зондаж у советского поверенного в делах в Берлине». С одной стороны, советскому представителю на встрече в первый раз ясно дали понять, что она санкционирована самим Гитлером[704]. С дру­гой стороны, по форме и содержанию она была спланирована таким об­разом, чтобы с помощью обольщения, угрозы и предостережения заставить Советское правительство высказаться. Это, в частности, явс­твует из двух записок, составленных, вероятно, в тот же день в Зонненбурге, в которых определялся образ действий Вайцзеккера на встрече, запланированной на следующий день. Одна из этих записок[705] принад­лежит, по-видимому, перу Гауса, другую же, должно быть, составил сам Вайцзеккер[706] как памятку. Пометки на полях, сделанные рукой Вайцзеккера, содержат инструкции относительно поведения на от­дельных этапах беседы. Так, например, указав на то, что, по мнению немцев, «агрессивное продвижение идеи мировой революции не явля­ется больше составной частью нынешней советской внешней политики», ему затем следовало предложить, чтобы обе стороны «не вмешивались во внутреннюю политику друг друга»; рассуждая о воз­можностях «постепенной нормализации германо-советских отноше­ний», он должен был упомянуть «Украину», то есть напомнить об отказе Гитлера от Закарпатской Украины в качестве доказательства его миролюбия. Потом Вайцзеккеру нужно было «ледяным» тоном, уг­рожая, вставить, что, дескать, «Советскому правительству самому су­дить, сохранилось ли при нынешнем состоянии англо-советских переговоров еще и пространство для разговоров с Германией».

Эти маргиналии появились в соответствии с пожеланиями или под прямым влиянием Гитлера. Ибо 18 июля 1939 г. Вайцзеккер записал в дневнике: «Игра последних дней — отношение к России и Японии. Рос­сия сегодня еще очень слаба, но высоко котируется на международной бирже. Мы делаем авансы. Сам я 14 дней назад, согласно личному ука­занию фюрера, сказал поверенному в делах, что они, если пожелают, могут стать нашими друзьями или врагами. Однако русские все еще пи­тают сильное недоверие»[707].

После войны Вайцзеккер подчеркивал, что переговоры он «вел охотно», ибо «на протяжении всего национал-социалистского периода не мог понять, почему мы сами давали повод нашим многочисленным противникам строить свою политику, исходя из непоколебимой уве­ренности в германской вражде по отношению к России. Поэтому на­дежда в нашем теперешнем столь затруднительном положении исправить эту ошибку казалась заманчивой». При этом он полностью осознавал двусмысленность подобной формы сближения. С одной сто­роны, он, разделяя аргументы германского посольства в Москве, видел в попытке «уменьшения напряженности с Россией... действенную внешнюю политику», которая полностью отказывалась от внутриполи­тических доктрин и могла способствовать сохранению мира. Быстрого сближения, выходящего за рамки «нормальных немецко-русских отно­шений», он не ожидал и не считал желательным. В основе его интереса к России лежало, как он считал позднее, чисто (оборонительное) намере­ние — предотвратить направленный против Германии тройственный союз. С другой же стороны, он знал, что замыслы Гитлера были совер­шенно иными. «Когда после всей брани Гитлер старался протянуть Сталину руку», в виду имелся «наступательный план». «С прочным германо-советским договором в кармане он мог... вполне показать, что теперь путь на Варшаву свободен, что Польша стала его собственно­стью. Таким образом, при складе ума Гитлера... опасность для мира возникала в тот момент, когда он отказывался от вражды с Россией». С точки зрения Вайцзеккера, проблему создавала не нормализация отно­шений, а фактическое далеко идущее сближение. «С началом сближе­ния, — писал он. — Гитлер уже не смог бы обращать жадные взоры к советской территории. С другой стороны, Гитлер не мог удовлетворить свои аппетиты за счет польской территории до тех пор, пока у него не было полной уверенности относительно позиции Москвы». По мнению статс-секретаря, «для мира... было бы лучше неопределенное положе­ние, при котором Москва не пришла бы к окончательному соглашению ни с западными странами, ни с Гитлером. Такое неопределенное поло­жение помогло бы пережить лето и выиграть время. Зимой же даже Гит­лер не смог бы начать войну. А там было бы видно»[708].

Утром во вторник (30 мая) по просьбе Вайцзеккера на Вильгельмштрассе пришел Астахов. Он был готов к какому-то конкретному шагу в направлении сближения. Тремя днями ранее Астахов в подробном от­чете проинформировал Молотова относительно наиболее часто обсуж­давшихся в то время проблем[709]. Последнее место после вопросов, касавшихся секретных соглашений к «стальному пакту», перспектив германо-польского конфликта, сроков начала войны или же междуна­родно-политического кризиса, занимал вопрос о возможности улучше­ния советско-германских отношений. Правдоподобность высказанных суждений Астахов оценивал довольно низко. Точных сведений было мало, да и те нередко оказывались чистыми выдумками или «прямой дезориентацией, на которую немцы такие мастера». В то время как, по общему мнению, нападение на Польшу планировалось осуществить в начале сентября, а саму Польшу больше, чем война, пугала возмож­ность каких-либо английских компромиссных маневров, «мюнхенское разрешение вопроса», множились слухи о германо-советском сближе­нии. «Немцы не скупятся на фабрикацию слухов самого сенсационного характера», в том числе и о поездке чехословацкого генерала Яна Сыровы в Москву, которые повергают в «трепет ряд легковерных диплома­тов». «Я не знаю, — писал Астахов, — делал ли какие-нибудь авансы Шуленбург в Москве, но здесь единственным заслуживающим внима­ния фактором остается изменение тона германской прессы». Она, дес­кать, возлагая главную вину за «окружение» Германии на Англию, в последнее время демонстрирует «респект» в отношении советской тер­ритории и подает акцию советской дипломатии по аландскому вопросу как защиту района Балтийского моря от английских интриг. Подводя итог, Астахов подчеркнул, что «эта тактика заигрывания прессы сама по себе ни к чему немцев не обязывает, переменить же ее они могут в любой момент, и она не может служить доказательством серьезного из­менения их политики в отношении нас, если они не подкрепят ее какими-либо более конкретными демаршами. Сделают ли они это?» В заключение Астахов высказал предположение, что «ухудшающаяся международная обстановка и толкает (немцев) в эту сторону».

Неожиданное приглашение на троицын день к статс-секретарю подтвердило это предположение. Если оставить в стороне уже стан­дартный для немецких переговоров о сближении предлог советских экономических интересов в Праге, то, судя по записям Вайцзеккера, беседа по содержанию мало чем отличалась от первоначально запла­нированной пространной инструкции для посла. Другой была форма. То, что намечалось подать как твердое решение имперского прави­тельства, теперь излагалось «неофициально» и «в непринужденной манере». Причем, если верить записи Вайцзеккера для Риббентро­па[710], не было недостатка и в многозначительных речевых тонально­стях. Важным прежде всего явилось то обстоятельство, что при зондировании во многих местах искусного монолога опытный дипло­мат впервые ссылался на «фюрера», которому, мол, вопрос о допу­щении советского торгового представительства в Праге (этом мнимом предлоге для встречи) был специально доложен Риббентропом. Запись Астахова подтверждает ссылку на Гитлера[711]. Из нее видно, что на во­просы Астахова относительно торгового представительства в Праге Вайцзеккер ответил, что данная проблема интересует немецкую сто­рону «не сама по себе, а как повод к дальнейшим разговорам». Вайц­зеккер якобы настойчиво, но безрезультатно расспрашивал о подоплеке высказываний Молотова в разговоре с Шуленбургом. После этого, по словам Астахова, Вайцзеккер отложил карандаш и блокнот и «подчеркнул, что теперь беседа переходит на неофициальные рель­сы». Затем он, используя множество витиеватых оборотов и постоянно ссылаясь на «свое личное мнение», в форме, которая привела Астахова в замешательство, изложил определенные представления о будущих германо-советских отношениях. Центральным пунктом высказыва­ний Вайцзеккера были слова о том, что в немецкой политической «лавке» (в записях Астахов употребил русское слово «лавка» и под­черкнул, что это выражение раньше уже применил Гитлер) большой выбор товаров для советских потребителей, — от непримиримой вражды до нормализации взаимных связей и их подлинного улучше­ния. Выбирать придется Советскому Союзу. Таким путем один из вы­сокопоставленных представителей германского правительства впервые совершенно ясно указал на то, что Германия согласна с Рос­сией на любую сделку. Советская сторона оценила высказывания Вай­цзеккера как официальные германские «авансы»[712], и вновь реагировала сдержанно. Поверенный в делах не позволил завлечь себя на путь более подробных пояснений. На наводящую реплику Вайцзек­кера о том, что Молотов, дескать, дал послу Шуленбургу «не очень обнадеживающий ответ», Астахов, по словам Вайцзеккера, заметил, что, по его мнению, Молотов говорил с понятным в свете всего пред­шествовавшего «недоверием, однако не имел намерения... воспрепят­ствовать продолжению немецко-русского диалога». (Согласно записи Астахова, он всего лишь заметил, что у него нет оснований полагать, что Молотов безоговорочно высказался против приезда Шнурре и воз­обновления торговых переговоров.) На другие, также ставшие уже привычными указания статс-секретаря на изменившиеся отношения в Германии — ив прессе и в официальных речах — к Советскому Со­юзу Астахов, как и прежде, ответил, что их можно «толковать по-разному». (Мнимые германские притязания на Украину Вайцзеккер назвал, согласно записи Астахова, польской выдумкой и заметил, что «у Бека прискорбно слабая память».) На замечание о том, что герман­ское правительство не является «ни бездушным... ни навязчивым» и не хотело бы в связи с иными внешнеполитическими альтернативами Советского правительства заслужить упрек в желании воздвигнуть «непроницаемую стену молчания», Астахов ответил, «что идеологи­ческую стену между Москвой и Берлином» соорудило гитлеровское правительство. Национал-социалисты, якобы сказал Астахов, перед заключением в 1934 г. «договора с Польшей... отклонили русское предложение о союзе и до последнего времени не относились с пони­манием к русской концепции, согласно которой внешняя и внутренняя политика не должны служить друг другу помехой. Он считает, что его правительство неукоснительно придерживалось и по-прежнему при­держивается этой позиции»[713].

В конце беседы Вайцзеккеру удалось заручиться обещанием Аста­хова проинформировать во всех подробностях об этом разговоре прави­тельство и сообщить о том, «правильно ли он истолковал заявление Молотова как не содержавшее отказа». На последний вопрос советская сторона так и не ответила[714]. «Как показывают документы, данная по­пытка с предложением не имела заметного эффекта»[715].

Позднее статс-секретарь оценил беседу как «удовлетворитель­ную»[716]. Советскую реакцию он назвал «еще чрезвычайно настороженной»[717] и полагал, что этим разговором способствовал сохранению «неопределенного положения». Вайцзеккер был убежден, что можно положиться «на их (русских. — И.Ф.) полуазиатские темпы перегово­ров»[718] (на данный момент ему, по всей вероятности, указал посол Шу­ленбург), и поэтому рассчитывал, что летом 1939 г. еще не дойдет до заключения официального соглашения между Гитлером и сталинской Россией.

Посол Шуленбург проявил «огромный интерес»[719] к беседе Вайцзек­кера с Астаховым, которая соответствовала его ожиданиям. Он проин­формировал итальянского коллегу о новой попытке «нормализации» отношений и открыто выразил «свое сомнение в успехе такой полити­ки». Шуленбург не мог себе представить, чтобы советская сторона отка­залась от требования надежной, гарантированной «политической базы» для дальнейших переговоров[720]. В письме Вайцзеккеру он указал на все еще существующее советское недоверие: «Русские полны недове­рия к нам, но и к демократическим государствам они не питают доверия». Затем Шуленбург косвенно осудил безответственную берлинскую «игру с Россией». «Вызвать здесь недоверие, — писал он, — легко, а устранить его трудно».

Посла буквально ошеломили негативные выводы, сделанные в Бер­лине из его беседы с Молотовым. И при повторном просмотре своего со­общения, подчеркнул Шуленбург, он «не обнаружил ничего, что могло бы побудить к подобному восприятию». Читая документ, Риббентроп сначала это место пометил двумя вопросительными знаками, но потом приписал: «Исполнено». Подтверждая свою первоначальную интерп­ретацию, посол писал, что, напротив, Молотов прямо-таки призвал Берлин «к политическим переговорам». У него (то есть Шуленбурга) сложилось впечатление, «что ни одна дверь не закрыта и путь к даль­нейшим переговорам свободен».

31 мая, вдень контактов Вайцзеккера в Берлине, нарком иностран­ных дел Молотов произнес в Москве перед депутатами Верховного Совета СССР свою первую внешнеполитическую речь, которой с вниманием ожидали во всем мире[721]. Он повторил существующую в Советском правительстве пессимистическую оценку международного положения и заявил: «За последнее время в международной обстановке произошли серьезные изменения. Эти изменения, сточки зрения миро­любивых держав, значительно ухудшили международное положение».

Три пятых речи было посвящено позиции западных держав на пере­говорах, пятая часть — контактам с «агрессивными государствами», и прежде всего пограничному конфликту с Японией, а остаток — отно­шениям с другими странами.

Политике самолюбования и хвастовства агрессивных государств Молотов противопоставлял «политику непротивления агрессии», ко­торую проводили западные страны. Позиция Советского Союза, по словам Молотова, отличалась от позиции той и другой сторон. Она, как каждому понятно, «ни в коем случае не может быть заподозрена в каком-либо сочувствии агрессорам. Она чужда также всякому зама­зыванию действительно ухудшившегося международного положе­ния».

Нарком иностранных дел далее обрисовал изменения в междуна­родной обстановке после Мюнхенского соглашения. Говоря об англо­-французских уступках, военной экспансии агрессивных государств, он указал на «наступательный характер» союза Германии и Италии. Под­черкнув «стремление неагрессивных европейских держав привлечь СССР к сотрудничеству в деле противодействия агрессии», Молотов за­явил, что определенные силы все еще заинтересованы в том, чтобы на­править агрессию по «приемлемому» направлению, то есть против СССР. Он напомнил о предостережении Сталина относительно про­исков поджигателей войны и заявил о необходимости соблюдать бди­тельность и осторожность.

После этого Молотов дал подробные сведения о состоянии англо-франко-советских переговоров. Поскольку, заметил он, в англо-фран­цузских предложениях содержится принцип взаимопомощи, то это, конечно, «шаг вперед», хотя и обставленный такими оговорками — вплоть до оговорок, касающихся некоторых пунктов устава Лиги На­ций, — что он может оказаться фиктивным шагом вперед. Что же каса­ется вопроса о гарантии стран Центральной и Восточной Европы, продолжал Молотов, то здесь упомянутые предложения «не делают ни­какого прогресса», ибо «они ничего не говорят о своей помощи тем трем странам на северо-западной границе СССР, которые могут оказаться не в силах отстоять свой нейтралитет в случае нападения агрессоров». Далее он заявил, что Советский Союз не может брать на себя обяза­тельства в отношении указанных стран (гарантами которых являются западные страны), не получив гарантии в отношении трех стран. «Так обстоит дело относительно переговоров с Англией и Францией», — по­дытожил он.

«Ведя переговоры с Англией и Францией, — сказал затем Моло­тов, — мы вовсе не считаем необходимым отказываться от деловых свя­зей с такими странами, как Германия и Италия. Еще в начале прошлого года по инициативе германского правительства начались переговоры о торговом соглашении и новых кредитах. Тогда со стороны Германии нам было сделано предложение о предоставлении нового кредита в 200 миллионов марок. Поскольку об условиях этого нового экономического соглашения мы тогда не договорились, то вопрос снят. В конце 1938 г. германское правительство вновь поставило вопрос об экономических переговорах... При этом с германской стороны была выражена готов­ность пойти на ряд уступок. В начале 1939 г. Наркомвнешторг был уве­домлен о том, что для этих переговоров в Москву выезжает специальный представитель г. Шнурре. Но затем вместо г. Шнурре эти переговоры были поручены германскому послу в Москве г. Шуленбургу, которые были прерваны ввиду разногласий. Судя по некоторым признакам, не исключено, что переговоры могут возобновиться». С Италией, заявил Молотов, недавно было подписано выгодное для обеих стран торговое соглашение на 1939 год.

Это было верное описание процесса с немецкими предложениями по экономическим переговорам. Заинтересованные партнеры и с той и с другой сторон задавались вопросом, почему Молотов так откровенно говорил о каждой из них. Бывший посол США в Москве Дэвис усмотрел в речи Молотова своего рода «ультиматум» западным державам, а в упоминании немецких экономических предложений — «довольно зло­вещий намек»; Шуленбург же в письме к Вайцзеккеру высказал мысль, что Молотов «немедленно использовал в тактическом плане наше пред­ложение о возобновлении экономических переговоров»[722] и этим ока­зал давление на западные страны.

В действительности же, как свидетельствовали американские, анг­лийские и итальянские сообщения, Советское правительство, должно быть, отдавало себе отчет в том, что заинтересованные страны осведом­лены о ходе экономических переговоров с Германией и склонны их пе­реоценивать . Возможно также, что Советское правительство, стремясь всеми силами обрести международное доверие и признание в качестве великой державы и желая предупредить всякие кривотолки, посчитало целесообразным открыто выложить карты на стол. Таким путем оно правдиво признавало, что немецкая сторона неоднократно, хотя и не­решительно, обращалась к нему с предложениями. Предостережение содержалось скорее в состоянии самих дел, чем в позиции Советского правительства. Ведь оно по-прежнему выступало за заключение соглашения с западными странами, разумеется, осознавая свое растущее значение. В конце речи Молотов заявил, что «СССР уже не тот, каким он был всего 5 —10 лет тому назад, что силы СССР окрепли. Внешняя политика Советского Союза должна отражать наличие изменений в международной обстановке и возросшую роль СССР, как мощного фактора мира... Между тем в едином фронте миролюбивых государств, действительно противостоящих агрессии, Советскому Союзу не может не принадлежать место в первых рядах».

Слушавшее речь послы обеих стран «оси», Шуленбург и Россо, ко­торые присутствовали на сессии (послов западных держав в зале не бы­ло ), сделали из сказанного вывод, «что Советский Союз, невзирая на сильное недоверие, и впредь готов заключить договор с Англией и Францией, но при условии, что все его требования будут приняты»[723].

В Берлине речь Молотова вызвала смущенное молчание. Пометки Риббентропа на полях донесений германского посольства в Москве по­казывают, что он уже не считал советское движение навстречу на пред­ложенной немецкой стороной основе возможным[724]. Папский посол в Берлине узнал из достоверного источника, что, хотя от надежды на со­глашение с Россией вовсе не отказались, расчеты на него в политиче­ском и военном планировании во многом отошли на второй план. Распространилось мнение, что Германии следует сперва защитить себя . на востоке с помощью фортификаций. В самом деле, как сообщал Орсениго в Рим, на польской границе завершены гигантские военные подго­товительные работы. Это позволяло заключить, что германское правительство готовилось к любым случайностям. Как доверительно сообщил нунцию влиятельный источник, 1 июня 1939 г. министр про­паганды внезапно отменил существовавший запрет на упоминание русского большевизма, «из чего журналисты сделали вывод, что с этого момента сближение между Германией и Россией следует считать мало­вероятным»[725].