«Телеграмма из Москвы»
«Телеграмма из Москвы»
До второй недели августа Гитлер не только выражал недовольство тем, как посол вел переговоры в Москве, «его не удовлетворяла и не совсем недружественная позиция (Советов)»[960]. Отдав приказ о третьей, и последней, частичной мобилизации войск для войны с Польшей и определив ее начало 26 августа, Гитлер вернулся в Берхтесгаден. Вместе с ним в свое имение Фушль отправился Риббентроп, чтобы быть постоянно вблизи и в распоряжении Гитлера. Настроение походило на переменный душ: «На самом верху очень скверное настроение и сомнения... Отсюда противоречащие друг другу распоряжения... Риббентроп на работе невыносим, ведет себя как охваченный манией величия сумасшедший»[961].
Одной из основных причин продолжавшихся колебаний Гитлера являлся не поддающийся учету фактор России. Правда, известия о результатах беседы Шуленбурга с Молотовым, очевидно, придали ему больше уверенности[962]. Но появились сомнения иного рода. Так, при встрече в Байрроте 3 августа[963] Гитлер внезапно спросил Нейрата, что он думает о договоренности с Россией[964]. Когда же Нейрат ответил, что давно такое советовал, Гитлер якобы, покачав головой, высказал сомнения по поводу того, как партия воспримет подобное решение. Между тем в те дни в министерстве иностранных дел и в кругах немецкой оппозиции было хорошо известно, что Гитлер «желает соглашения» и что с Советами не начато «ничего серьезного» лишь потому, что Молотов ведет себя очень сдержанно[965].
Официально, для информации, например, итальянского союзника, дело представлялось совсем в противоположном свете. Так, 5 августа Вайцзеккер сообщил итальянскому послу, что «торговые переговоры протекают довольно успешно, что русская сторона ведет непрерывный политический зондаж»: при этом якобы Советы очень интересовались немецкими желаниями[966].
В своем дневнике, однако, Вайцзеккер на следующий день записал, что все решения «снова отложены в расчете на успехи, которых мы могли бы достичь в Москве, и на неудачи, которые могла бы там потерпеть Англия. Мы становимся в Москве все настойчивее. Тамошняя славянская хитрость намерена заставить нас повысить предложения. Москва ведет переговоры с двумя сторонами и некоторое время, конечно же, сохранит за собой последнее слово, во всяком случае, дольше, чем позволяют сроки и наше терпение... Тайный примирительный зондаж Чемберлена (через Г.Вильсона) показывает, что при желании с Англией можно наладить разговоры»[967].
От посла Шуленбурга вновь потребовали дальнейших шагов. 7 августа он посетил наркома иностранных дел Потемкина. От него он лишь узнал, что Астахов имеет указания продолжать «разговоры» и скоро получит более подробные инструкции[968]. Советское правительство, по словам Потемкина, не стремилось создавать в Москве впечатления о переговорах по двум направлениям, каким бы выгодным оно ни казалось при сложившихся обстоятельствах!
Это сообщение побудило Риббентропа вызвать в Фушль Шнурре, чтобы немедленно обсудить дальнейшие действия в Берлине. Вместе со Шнурре для участия в этих переговорах откомандировали и генерала Кёстринга; при планировании последующих дипломатических шагов следовало учитывать и военный фактор. «Риббентроп уже пребывал в состоянии лихорадочного возбуждения, как охотничья собака, нетерпеливо ожидающая быть спущенной хозяином на дичь. Он разразился преувеличенными сверх всякой меры нападками на Англию, Францию и Польшу, договорился до гротескных заявлений о германской мощи и был совершенно неузнаваем»[969]. Пребывая в подобном настроении, он 8 и 9 августа, в ходе трудной четырехчасовой беседы, которая постоянно прерывалась лихорадочными перестраховочными телефонными переговорами с Гитлером, определил для Шнурре порядок ведения разговора на следующих встречах с Астаховым[970]. Высказываясь по ряду вопросов, Кёстринг ясно видел полную неосведомленность в них министра иностранных дел. «Как только, — писал он, — речь заходила о России, этом важнейшем соседе Германии, то оказывалось, что он не имеет ни малейшего представления об этой стране и ее народе»[971].
Нет никакого сомнения в том, что в ходе беседы Кёстринг как военный специалист предостерегал от войны с Польшей, указывая на сомнительный характер данного предприятия. Как и посол, он «никогда не молчал перед вышестоящими инстанциями». Что же касается предстоящей войны, то он вместе со «старыми кадрами германской армии», особенное уважаемым им Беком, «никогда не призывал к войне, а, наоборот, постоянно предостерегал от нее». По-видимому, и эту возможность он использовал для того, чтобы — в духе усилий посла — указать на максимально сомкнутый оборонительный фронт западных держав и СССР. Главная трудность его аргументации была связана с непредсказуемостью характеров обоих «фюреров». С одной стороны, Сталин испытывал глубокое недоверие к западным державам и часто демонстрировал желание по возможности не участвовать в войне империалистических государств, а с другой стороны, он надеялся, что Гитлер откажется от военного разгрома Польши, если позволить ему решить польский вопрос политическими средствами. Как уже говорилось выше, Кёстринг также считал, что Гитлер не пойдет на агрессивную войну, если он в результате договоренности со Сталиным станет неуязвимым. Кёстринг думал, что можно при этом положиться на жесткое ведение переговоров Сталиным.
Когда Риббентроп поставил Кёстринга перед совершившимся фактом назначенной на конец августа кампании против Польши, тому осталось только надеяться на скорейшую договоренность в этом вопросе. Он советовал перестать действовать намеками, а немедленно открытым текстом проинформировать Сталина о немецких планах в отношении Польши. Таким путем Сталину представлялась возможность самому сделать выводы из сложившейся ситуации и продиктовать Гитлеру условия бесконфликтного урегулирования польской проблемы. При этом Кёстринг рассчитывал на существующий между СССР и Польшей пакт о ненападении[972].
Под влиянием аргументов Кёстринга Риббентроп поручил Шнурре проинформировать Астахова о немецких военных планах и предложить Советскому правительству без промедления обменяться мнениями и при необходимости назвать советские условия. Риббентроп добавил, что в случае согласия Советского правительства Шнурре мог обещать любые гарантии[973].
Еще из Фушля по телефону Шнурре пригласил Астахова на следующий день в свое бюро на Вильгельмштрассе. Беседа, состоявшаяся в Берлине вечером 10 августа, началась с не особенно воодушевляющего заявления. От имени своего правительства Астахов отклонил немецкое предложение о дополнительном секретном протоколе или же о политической преамбуле к запланированному экономическому соглашению как «забегание вперед» и подчеркнул в соответствии с полученным указанием, что Советское правительство хочет улучшения отношений с Германией. В дальнейшей беседе Шнурре выразил сожаление, что Молотов до сих пор не сообщил немецкой стороне «своего принципиального мнения относительно советских интересов». Это, подчеркнул он, особенно прискорбно ввиду актуальности польского вопроса. Шнурре дал понять, что Германия избрала военное решение — и предложил Советскому правительству участие в разделе Польши, если оно согласится соблюдать нейтралитет. «Если мы, — сказал он, — как неоднократно и раньше, заявляем о готовности к широкому компромиссу с Москвой, то нам важно знать позицию Советского правительства в польском вопросе», имея в виду, что в случае войны «германские интересы в Польше были бы очень ограниченными». При этом он не преминул — в рамках полученных от Риббентропа инструкций, — намекая на совместную антипатию к Польше («польская мания величия»), представить как бы уже существующим германо-советский консенсус и объявить основной предпосылкой взаимной договоренности «четкую» антибританскую позицию СССР. Он просил Советское правительство без промедления сообщить германскому правительству свои соображения и обещал «любые нужные гарантии».
Астахов не только не имел, как подчеркнул Шнурре в своей записи, «никаких инструкций из Москвы для обсуждения... польского вопроса», но, отвечая на настойчивые просьбы Шнурре, заявил, «что сомневается в том, что получит по столь обширной проблеме (Польша. — И.Ф.) конкретный ответ из Москвы». Астахов пытался узнать, «можно ли в ближайшие дни ожидать германских решений в польском вопросе и каковы германские цели в Польше». Накануне он информировал Наркоминдел о германской мобилизации, а на следующий день сообщил о слухах относительно предстоящей расправы над Польшей в течение нескольких дней[974]. Шнурре уклонился от ответа на эти вопросы. Однако на основании другой информации и личных наблюдений Астахов пришел к выводу — и об этом 12 августа сообщил Молотову, — что «конфликт с Польшей назревает в усиливающемся темпе, и решающие события могут разразиться в самый короткий срок (если, конечно, не разыграются другие мировые события, могущие изменить обстановку)». Предсказать срок предстоящей развязки Астахов считал затруднительным, ибо, как он полагал, в точности знал его только сам Гитлер. Иностранные наблюдатели ожидали ее в конце августа, но считали возможным, что конкретные действия перенесут на период после «съезда мира». Астахов придерживался мнения, что потребуется «лишь последнее категорическое выступление фюрера и два-три дня на солидную концентрацию войск. Будет ли это в конце августа или в первой половине сентября, определить пока невозможно». Он придерживался мнения, что немцы нацелились не только на Данциг, но и на всю большую германскую Польшу. Речь, дескать, по существу, идет «о довоенной границе (если не больше)». Поэтому-де следует ожидать, что даже в случае уступки в вопросе Данцига и коридора немцы сразу же выдвинут требования относительно Познани, Силезии и Тешинской области. При всей решимости немцев начать войну они, мол, не рассчитывают на мировую войну. «Они по-прежнему, — писал Астахов, — уповают на то, что Польшу удастся или запугать, или взять настолько коротким ударом, что Англия не успеет вмешаться, а затем примирится с реальными фактами». Заслуживало внимания также то, что сохранялся «мостик для» мирного «урегулирования вопроса». Немецкая пресса, изображая позицию Москвы как нейтральную, продолжала вести себя «исключительно корректно», даже с оттенком симпатии. Среди населения якобы во всю гуляли слухи о новой эре советско-германских отношений. СССР-де не только не станет вмешиваться в германо-польский конфликт, но и на основе торгово-кредитного соглашения даст Германии столько сырья, что сырьевой и продовольственный кризисы будут совершенно изжиты. «Эту уверенность в воссоздании советско-германской дружбы, — говорилось далее в сообщении Астахова, — мы можем чувствовать на каждом шагу... Та антипатия, которой всегда пользовались в населении поляки, и скрытые симпатии, которые теплились в отношении нас даже в самый свирепый разгул антисоветской кампании, сейчас дают свои плоды и используются правительством в целях приобщения населения к проводимому курсу внешней политики»[975].
В тот же день (в субботу, 12 августа) Астахов получил отправленную накануне телеграмму Молотова; Советское правительство соглашалось на предварительные переговоры в Москве. После этого Астахов встретился со Шнурре, которому передал ответ Молотова на его запрос. Как сообщал Шнурре Шуленбургу, он понял, что советскую сторону интересовал «ряд конкретных объектов (культурные связи, пресса, «освежение» договора, Польша)», что ей «желательно беседовать о них в Москве, и притом «по ступеням», не начиная с самых сложных проблем». Советское правительство предложило Москву, «потому что для него вести там переговоры было бы значительно легче». Указание на то, что «такое обсуждение... должно быть проведено по ступеням», относилось, по мнению Шнурре, в первую очередь к польскому вопросу[976]. В письме Астахова в адрес Молотова содержалась следующая фраза: «Шнурре попытался тотчас же уточнить, является ли мое сообщение ответом на просьбу от 10. VIII высказаться относительно Польши. Я ответил, что определено сказать затрудняюсь, так как знаю лишь Ваше, так сказать, суммарное отношение к поставленному немецкой стороной разновременно комплексу вопросов, но не могу утверждать, что оно является таким же в отношении каждого из них в отдельности. Шнурре впал в состояние некоторой задумчивости и затем сказал, что все выслушанное он передаст выше».
Из разговора со Шнурре у Астахова сложилось впечатление, что немцев «явно тревожат наши переговоры с англо-французскими военными, и они не щадят аргументов и посулов самого широкого порядка, чтобы предотвратить эвентуальное военное соглашение. Ради этого они готовы сейчас, по-моему, на такие декларации и жесты, какие полгода назад могли казаться совершенно исключенными. Отказ от Прибалтики, Бессарабии, Восточной Польши (не говоря уже об Украине) — это в данный момент минимум, на который немцы пошли бы без долгих разговоров, лишь бы получить от нас обещание невмешательства в конфликт с Польшей».
Большие надежды, которые окружение Риббентропа возлагало на эту встречу, были столь велики, что давно ожидавшийся результат — известная советская готовность к переговорам — сразу же переоценили. Начальнику бюро министра сообщили без соответствующих оговорок, что «Советский Союз готов к всеобъемлющим политическим переговорам»[977].
«Донесение» Шнурре о результатах беседы с Астаховым ввиду срочности оформили как «сообщение» (Э.Кордт), которое или по телефону, или же, что вероятнее, «телеграммой министерства иностранных дел»[978] передали Риббентропу и Гитлеру в Оберзальцберг, куда оно поступило около 17 час. 30 мин.
К тому времени Гитлер и Риббентроп вместе с итальянским министром иностранных дел графом Чиано вот уже около трех часов заседали в большой совещательной комнате Бергхофа, в предгрозовой духоте и в атмосфере усиливающейся неловкости. «Донесение» Шнурре передали Гитлеру во время этой беседы вместе с телеграммой из Токио, доложив не совсем корректно общими словами, что поступила «телеграмма из Москвы и телеграмма из Токио»[979]. Гитлер немедленно использовал эту ошибку в тактических целях, сообщив, согласно немецкой записи, после короткого раздумья Чиано предполагаемое «содержание московской телеграммы» (Шмидт) следующими словами: «Русские согласны с направлением в Москву германского представителя для политических переговоров»[980]. Запись Чиано содержала примечательные различия. В ней слова Гитлера воспроизводились следующим образом: «Русско-германские контакты протекают очень благоприятно, и именно в эти дни поступило русское предложение с приглашением направить германского полномочного представителя в Москву для переговоров о пакте дружбы»[981].
Своим сообщением Гитлер лишил смысла пребывание в Оберзальцберге итальянского министра иностранных дел и сразу прервал беседу[982], поставив союзника перед трудным решением. Ведь Чиано приехал 11 августа в Берхтесгаден по поручению Муссолини, чтобы со всей серьезностью предостеречь сперва Риббентропа, а 12 — 13 августа и Гитлера от нападения на Польшу, которое, по мнению итальянцев, неизбежно развязало бы войну в Европе. Вместо предложения о созыве международной конференции по мирному урегулированию польского вопроса, к которому Муссолини безуспешно пытался склонить Гитлера в конце июля[983], он теперь добивался его согласия на совместное коммюнике, которое подчеркивало бы миролюбие держав «оси», и вновь настаивал на том, чтобы отложить общий конфликт, приводя целый ряд веских оснований. Гитлер не согласился с данным предложением, а с помощью географических карт разъяснил свои военные планы. Не удостоив партнера объяснением по поводу отхода от совместной стратегии, Гитлер заявил Чиано о своем решении «в любой момент... но не позднее августа так или иначе» добиться «урегулирования» польского вопроса.
В первый день встречи Чиано «здорово навалился» (Шмидт) на Гитлера. Указания Муссолини требовали максимальной настойчивости, чтобы доказать Гитлеру все «безумие» (Чиано) этого военного предприятия. Речь Чиано, писал Шмидт, «не могла быть откровеннее». Перед лицом все новых аргументов, которые приводил Чиано против развязывания этой войны, Гитлер в конце концов перешел на «рефрен» (Шмидт) о слабости и пассивности демократий, о неодолимой военной мощи своей империи.
В самый острый момент этой исключительно напряженной полемики Гитлеру помог податель вышеназванных телеграмм. Беседу на короткое время прервали. Из текста токийской телеграммы[984] Гитлеру стало ясно, что едва ли можно рассчитывать на японское согласие с германским предложением о германо-итало-японском военном союзе. Японский военный министр угрожал — в качестве последнего средства давления на сопротивляющихся этому союзу представителей придворных кругов, военно-морского флота, финансов и министерства иностранных дел — своей отставкой, за которой неизбежно последовала бы и отставка японских послов в Риме и Берлине сторонников союза.
Гитлер не стал знакомить своего итальянского партнера с этой роковой вестью, а тут же тактическим ходом компенсировал этот тяжелый удар. Держа в руках мнимую «телеграмму из Москвы» и якобы цитируя ее, он рисовал министру иностранных дел неправдоподобную картину самого широкого германо-русского согласия, стремясь создать впечатление, что Советы только и ожидают германского уполномоченного, чтобы завершить ведущиеся переговоры подписанием договора[985]. Таким путем Гитлер нейтрализовал нежелание итальянского союзника поддержать немецкие планы. Ведь если Сталин не противодействовал германскому нападению на Польшу, то уменьшалась опасность вмешательства западных государств и, следовательно, мировой войны. Сопротивление Италии лишалось всякого смысла.
Такой поворот слишком уж бросался в глаза, чтобы не насторожить Чиано. Если поездка политического представителя совершалась по инициативе немцев, то в этом случае германское правительство выходило за пределы согласованной между Чиано и Риббентропом «маленькой игры» — тактического сближения с целью помешать московским переговорам по пакту. Беседуя накануне с Риббентропом, Чиано обратил его внимание на несовместимость далеко идущего германского демарша в Москве с германо-итальянской договоренностью[986]. Но если инициатива исходила от советской стороны, то возникал непредвиденный фактор, делавший недействительным совместные договоренности. Едва ли следует упрекать Гитлера за то, что он использовал этот фактор для своих целей. Правда, сообщение Гитлера резко противоречило тем представлениям о немецких попытках сближения с Советским правительством, которые сложились у Чиано на основании отчетов итальянского посла в Москве. На их фоне заявление Гитлера должно было выглядеть сомнительным. Тем более если, как записано у Чиано, целью мнимого приглашения германского уполномоченного в Москву Гитлер действительно назвал подписание «пакта дружбы». Однако возражения Чиано на заявление не зафиксированы.
Возможно, Чиано, как полагал Эрих Кордт, в самом деле посчитал сообщение Гитлера «блефом»[987]. В совершенно секретном разговоре со своим шурином — итальянским посланником в Берлине Магистрати, — и послом Аттолико, которые сопровождали Чиано в Берхтесгаден, он высказал подозрение, что заявление Гитлера «после всех предыдущих доказательств его неискренности», — это новый трюк, рассчитанный на то, чтобы побудить Италию согласиться с его польскими планами[988]. Однако Чиано не был полностью уверен в своих выводах и «телеграмму из Москвы» позднее не упоминал.
Фактически последующие сообщения, дополнявшие мнимую «телеграмму», делали вопрос об ее аутентичности несущественным. Так, Риббентроп, подтверждая заявление Гитлера, «добавил, что русские полностью осведомлены о намерениях Германии относительно Польши. Он сам по поручению фюрера информировал русского поверенного в делах. Фюрер добавил, что Россия, по его мнению, не согласится таскать для западных стран каштаны из огня. Для позиции Сталина одинаково опасны и победоносная армия, и потерпевшее поражение русское войско[989]. Россия в основном заинтересована в том, чтобы несколько расширить выход к Балтийскому морю. Германия не имеет ничего против. Впрочем, Россия никогда не заступится за Польшу, которую она всем сердцем ненавидит. Направление англо-французской военной миссии в Москву имеет лишь одну цель — скрыть катастрофическое состояние политических переговоров».
Блеф или реальность, но подобная игра оказалась Чиано не по плечу, итальянские возражения были окончательно разбиты. Гитлер сразу же распрощался с Чиано, который удалился, крайне недовольный и униженный манерой обращения с ним. Гитлер же, наоборот, торжествовал. Он распорядился передать Шнурре указание согласиться с ведением переговоров в Москве и высказаться за их скорейшее начало. Вести переговоры должен был «кто-либо из ближайших доверенных лиц» Гитлера[990]. Достигнутый мнимый успех, а также собственное восприятие донесения Шнурре побудили Гитлера в тот же день отдать приказ о выступлении вермахта против Польши и определить окончательный срок нападения[991].
Во второй беседе с Чиано, состоявшейся 13 августа, Гитлер был предельно кратким: он заявил, что «твердо убежден в том, что ни Англия, ни Франция не начнут мировую войну». В этот день такой воинственный накануне Чиано, по словам переводчика Шмидта, «почему-то совершенно сник»[992]. Он смог лишь заметить, что в Италии придерживаются совершенно противоположного мнения, но что, возможно, Гитлер и на этот раз окажется прав. Через несколько часов, находясь в самолете по дороге в Рим, он записал в своем дневнике: «Я возвращаюсь в Рим, испытывая отвращение к Германии, к ее вождям и к их образу действий. Они оболгали и обманули нас. А теперь втягивают нас в авантюру, которой мы не хотим и которая может скомпрометировать режим и всю страну». В 1943 г., находясь в заключении в тюрьме Вероны и оглядываясь назад, Чиано назвал эту встречу с Гитлером водоразделом. Он, в частности, писал, что, начиная со встречи в Зальцбурге, «политика Берлина по отношению к нам представляла собой не что иное, как целую паутину лжи, интриг и обмана»[993].
После отъезда Чиано «преисполненный чувством предстоящего триумфа»[994] Гитлер вызвал главнокомандующих, чтобы в пространном выступлении заявить: «Россия и не думает таскать каштаны из огня... Англии и Франции придется одним брать все бремя на себя... Мюнхенские глупцы не станут рисковать... Фюрера беспокоит, что Англия в последний момент своими предложениями может затруднить окончательное решение. Рассматривается вопрос, следует ли направить в Москву видную личность или кого-либо другого»[995].
В какой-то момент Гитлер подумывал даже о том, чтобы самому поехать в Москву[996]. Теперь он делал ставку в основном на договоренность с Россией и с огромным высокомерием намного опережал реальность[997]. По сообщениям, поступавшим Ульриху фон Хасселю, Гитлер делал все, чтобы «пойти с еще более крупного козыря. Он хочет в последний момент заполучить преимущество. Началась опаснейшая игра, которую только можно придумать. По всей видимости, предстоит война с Польшей, и я не могу себе представить (что Гитлер намеревается делать), чтобы западные страны оставались нейтральными... мне представляется все это безответственным риском, причем неважно, смотрим ли мы с национал-социалистской или иной точки зрения. Все трезво мыслящие люди должны сделать все, чтобы избежать войны. Спрашивается только, что можно сделать»[998]. Адъютант Гитлера Белов, находившийся в эти дни при нем, подчеркивал позднее, что ко времени визита Чиано, то есть на следующий день после продолжительного пребывания Шнурре и Кёстринга в Фушле, Риббентропу удалось убедить Гитлера в том, «что заключение пакта о ненападении с русскими является последним шансом, чтобы помешать английскому вмешательству в случае германо-польского конфликта»[999].