Военные переговоры в Москве

Военные переговоры в Москве

Это упоминание пакта о ненападении последовало, если верить адъютанту Гитлера, не случайно: уже свыше двух месяцев германская дипломатия в России пыталась, хотя и без видимого успеха, воздейст­вовать на Риббентропа. И только новая фаза, в которую вступили мос­ковские переговоры о пакте, а также возрастающее давление, под которое благодаря им попадал Берлин, сделали сближение возможным. В тот день, когда Гитлер пытался преодолеть сомнения своих военных якобы уже достигнутой изоляцией Польши, посол Шуленбург в част­ном письме в Берлин писал, что в большой политике «все находится в подвешенном состоянии»: англо-французская военная миссия в насто­ящее время ведет переговоры в Кремле, и весь мир с напряжением сле­дит, не достигнет ли она большего, чем дипломаты. «Кремль играет сейчас решающую роль и ни в коем случае не захочет расстаться со сво­им привилегированным положением... Я остаюсь оптимистом![1000]

Оптимизм Шуленбурга не в последнюю очередь основывался на вы­жидательной позиции Советского правительства: с момента обраще­ния посла к Молотову 3 августа Советское правительство не проявило ни малейшей готовности вступить в переговоры по вопросу о Польше. Посол прилагал усилия к тому, чтобы смягчить лихорадочный напор Берлина. 14 августа он вновь настойчиво информировал статс-секретаря о том, что, по его мнению, «в отношениях с Советским Союзом сле­довало бы избегать любых стремительных шагов; это почти всегда будет иметь вредные последствия»[1001]. В надежде помешать тому, чтобы московские переговоры о пакте подхлестнули Гитлера в его стремлении к сближению, посольство предусмотрительно изображало эти перего­воры как медленные, тягучие и малозначительные[1002].

Посольство в основном понимало, что Советское правительство стоит перед сложным выбором. Шуленбург, в частности, знал от фин­ского посланника в Москве Н.Р.Идмана, с которым был в хороших от­ношениях, что Молотов, чрезвычайно обеспокоенный позицией Финляндии, боялся, как бы Германия не использовала в стратегических целях Аландские острова при внезапном нападении на Ленин­град[1003]. К тому же послу была известна возрастающая озабоченность Молотова по поводу нейтралитета Прибалтийских государств Эстонии и Латвии в случае конфликта: нарком иностранных дел неоднократно заявлял, что симпатии, проявляемые этими странами к Германии, а также их усиленное вовлечение в сферу германских политических ин­тересов вызывают тревогу[1004].

«Из надежного источника»[1005] Шуленбург получил информацию о том, как упорно в ходе политических переговоров с западными держа­вами Молотов боролся за возможность военной интервенции в При­балтийские страны. Его донесения в Берлин давали повод для размышлений: сейчас англичане «согласились предоставить Советам право... в случае прямого нападения на одно из Прибалтийских госу­дарств ввести туда свои войска на основании гарантий, даже если просьба об оказании помощи не последует»[1006]; вопрос о гарантиях Прибалтийским государствам в случае косвенной агрессии пока еще не решен. Посол понимал, что отъезд из Москвы Стрэнга 7 августа — официально для консультаций со своим правительством — означал конец политических переговоров[1007]. Он знал также, что польское пра­вительство категорически отказалось пропустить через свою террито­рию какие бы то ни было русские войска, включая авиацию, а также принять русскую помощь[1008]. Шуленбург внимательно следил за уси­лиями СССР, направленными на взаимопонимание с правительством США[1009], за которыми легко угадывалось возрастающее беспокойство Советского правительства по поводу эскалации японо-советской вой­ны[1010].

Посольство было в курсе того, что военные действия у озера Буир-Нур вблизи маньчжуро-монгольской границы достигли масштабов, вы­нудивших Советское правительство для усиления войск в Восточной Азии использовать соединения, дислоцированные в Западной и Восточ­ной Сибири. В своем сообщении в Берлин оно поспешило указать, что это вовсе не должно означать, «что Советское правительство оставляет без внимания возможность вооруженного конфликта на западном фронте»[1011]

Германский посол, по-видимому, даже в эти дни не располагал той относительно точной информацией о начале войны против Польши, которую имело Советское правительство[1012]. Ему был известен лишь английский прогноз хода войны, который распространил британский военный атташе в Москве Файэрбрейс в связи с началом военных пере­говоров 11 августа. Он в тот же день сообщил об этом министерству ино­странных дел для информации, а также в надежде на то, что из реакции министерства можно будет сделать вывод о фактических германских планах. В соответствии с этим английским прогнозом «Германия будет придерживаться обороны на западе, напав превосходящими силами на Польшу, и захватит ее в течение одного-двух месяцев. В таком случае вскоре после начала войны германские войска окажутся на советской границе. Несомненно, Германия затем предложит западным державам сепаратный мир с условием, что ей предоставят свободу для наступле­ния на востоке. Если Советское правительство не заключит сейчас с Ан­глией и Францией пакта для защиты от германского нападения, оно ри­скует оказаться в изоляции»[1013].

В своем ответе от 14 августа статс-секретарь передал в посольство распоряжение Риббентропа с указанием послу и военному атташе в бе­седах с представителями Советского правительства энергично высту­пать против подобного изображения событий, а обрисованный ход военных действий использовать именно как доказательство «безуслов­ной ценности и значения советской договоренности с Германией», аргу­ментируя это вопросом: «Каким образом после захвата Польши Англия сможет эффективно выступать в пользу России?» На фоне угроз следо­вало предложение, которое, как указывалось в телеграмме Вайцзекке­ра, «неоднократно подробно обсуждалось в здешних беседах с Астаховым». «Если Россия выберет сторону Англии, то она действи­тельно окажется, как это случилось в 1914 году, изолированной от Гер­мании. Если Советский Союз выберет договоренность с нами, он достигнет желаемой безопасности, которую мы готовы всячески гаран­тировать»[1014].

Несмотря на то что эта аргументация имела весьма прозаическую подоплеку, она попала в самую точку уже на третий день военных пере­говоров, ходом которых Советское правительство не было удовлетворе­но[1015]. А ведь ему нужно было сделать решающий выбор. Англичане и французы отнюдь не спешили на переговоры, состав военных миссий был весьма непредставительным, что не отвечало советским ожидани­ям, у английской делегации не оказалось полномочий, инструкции бы­ли половинчатыми[1016], «не определенными в отношении основных моментов и ужасно противоречивыми в узловых пунктах»[1017]; они пре­дусматривали затягивание переговоров, сокрытие важных военных данных, отсутствовала четкая позиция в конкретных не терпящих от­лагательства вопросах совместного военного планирования, и в то же время англичане всячески старались выведать советские военные пла­ны[1018] — эти достаточно известные, а также многие неизвестные дан­ные разведки, по-видимому, еще до прибытия военных миссий в Москву убедили Сталина в том, что будет очень нелегко склонить анг­лийское правительство к определенному решению. Английское правительство, похоже, продолжая свою стратегию политических переговоров, и в военных переговорах преследовало цель психологиче­ского запугивания Гитлера, а не создание эффективного фронта защи­ты против распространения агрессии[1019].

Неоднократно повторявшееся в инструкциях указание, что Совет­ское правительство не следует посвящать в военные планы уже потому, что отсюда они попадут непосредственно в руки немцев, было особенно оскорбительным для русских военных и прямо-таки противоестествен­ным образом обращало внимание Сталина на неизбежную логику русско-германского сближения[1020].

Такое же действие оказывали и сообщения о проходящих одновре­менно с началом военных переговоров секретных переговорах между Лондоном и Берлином, которые даже в глазах западных наблюдателей приобретали характер «английской двойной игры». Эти переговоры, будучи выражением отчаянной борьбы британского правительства за другие формы обязательств, весьма несвоевременно активизирова­лись именно в те дни и в такой степени, что Советское правительство вследствие своей предрасположенности к недоверию и чувству собст­венной неполноценности не могло не прийти к выводу, что за медли­тельностью, с которой англичане вели военные переговоры в Москве, на самом деле должна скрываться подготовка «второго Мюнхена» для Польши[1021].

Помимо этого, как доказывали настойчиво повторявшиеся воп­росы руководителя советской делегации маршала Ворошилова, имелось появившееся уже во время политических переговоров подо­зрение, что западные правительства пытались направить герман­скую агрессию на восток, создавая ситуацию, при которой СССР, помогая Польше или Румынии, оказался бы вовлеченным в воору­женный конфликт с Германией. Однако желанная, с британской точки зрения, цель переговоров — ни к чему не обязывающее «официальное правительственное заявление» — сводилась в своей сущности к тем предложениям о совместной декларации, которые Советское правительство в начале политических переговоров откло­нило как раз по этой причине. Насколько весомыми были опасения советской стороны на самом деле, может показать только взвешен­ный анализ опубликованных лишь в своей незначительной части официальных документов и до сих пор скрываемой информации, поступавшей от разведслужб, которой располагало Советское пра­вительство в процессе принятия решения[1022].

Несмотря на отсутствие ответа на этот вопрос, было бы ошибкой сводить действия советской стороны на переговорах к «чистой тактике затягивания»[1023] с целью «приписать вину за провал переговоров запад­ным державам», а себе создать «алиби за... заключение договора с Гер­манией»[1024]. Такое восприятие событий, сточки зрения германского посольства в Москве, означало бы искажение подлинных причинных связей. Это подтвердили более поздние сообщения свидетелей собы­тий[1025]. Например, картина, рисуемая генералом Бофром, дает возмож­ность увидеть, в какой степени западные разглагольствования о военной готовности Англии и Франции носили характер «комедии», имевшей целью «одурачить» советскую военную делегацию. Если со­ветская делегация, указывая на боевую готовность Красной Армии, безусловно, пыталась произвести впечатление, то следовало учиты­вать, что, с одной стороны, она знала, что британские планирующие ко­митеты по идеологическим и реально-политическим причинам были весьма склонны к хронической недооценке советской военной мощи, а с другой стороны — опасалась, что в ближайшем будущем совместные германо-английские планы будут направлены против нее под знаком «второго Мюнхена». Подобный образ действий, вытекавший из много­летней изоляции и недооценки советской стороны, выражал ее жела­ние форсировано повысить себе цену и одновременно произвести эффект превентивного устрашения.

Ознакомление с протоколами обеих делегаций показывает, что со­ветские военные в противоположность «легкомысленности»[1026] в подходе западных партнеров к переговорам вели их с большой серьезностью, не оставляя никакого сомнения в том, что Советское правительство ожидало от них заключения полноценного военного со­глашения, не скупясь на доказательства своей явной заинтересованно­сти. Несмотря на небезосновательную пессимистическую оценку британской готовности, Советское правительство к началу переговоров недвусмысленно выражало свои надежды на позитивный исход перего­воров: оно произвело впечатление на западные миссии не только высо­ким уровнем советской делегации, но и пышным приемом с воинскими почестями, удивив их атмосферой теплой сердечности, «удачной пре­людией к совещаниям»[1027].

Советская делегация имела широкие полномочия[1028]. По советским сообщениям, устные указания членам делегации предписывали им оказывать величайшее уважение и максимальное внимание к перего­ворам и беседам, как и к членам западных делегаций[1029]. Ежедневно по окончании соответствующих заседаний советская делегация лично от­читывалась перед Сталиным в присутствии других руководящих чле­нов правительства (на этих докладах, по-видимому, постоянно присутствовал «хозяин» особняка на Спиридоновке, ныне улице Алек­сея Толстого, занимаемого Наркоматом иностранных дел, в котором проходили переговоры, Молотов). В зависимости от важности сообще­ний эта задача возлагалась либо только на руководителя делегации Во­рошилова, либо на Ворошилова, Шапошникова и Кузнецова одновременно[1030].

Для германского посольства не существовало никаких сомнений в том, что Сталин с величайшим вниманием и подлинным интересом сле­дил за переговорами, поскольку эффективный единый военный фронт с западными державами, который включал бы в себя буферные государ­ства Центральной и Восточной Европы, обещал ему несравненно большую безопасность, чем базирующийся на ненадежном фундаменте двусторонний союз с Германией — нарушителем европейского статус-кво. Поэтому не случайно в беседе с американским послом Штейнгардтом 16 августа Молотов одобрил заинтересованность президента США Рузвельта в скорейшем заключении военной конвенции и подчеркнул, что его правительство оценивает положение в Европе как чрезвычайно серьезное и придает большое значение ведущимся переговорам. Прав­да, на вопрос американского посла, в какой стадии находятся перегово­ры, Молотов в этот пятый день военных переговоров ответил уклончивой стереотипной фразой, что его правительство высоко оценивает все предыдущие и настоящие переговоры с Англией и Фран­цией, поскольку они могут привести к соглашению о военной взаимопомощи против прямой и косвенной агрессии. Будучи спрошен­ным о его личном мнении, он подчеркнул: «Мы потратили много време­ни на переговоры — одно это уже показывает, что мы ожидаем успеха от переговоров. Промедления вызваны не (только) нами... Исход пере­говоров зависит в равной степени как от нас, так и от других . Многое уже сделано для достижения успеха, и, как Вы знаете, переговоры про­должаются»[1031].

Германский военный атташе Эрнст Кёстринг не сомневался в серьезности советских усилий заключить пакт с западными держа­вами. Когда он спустя несколько недель сидел с Ворошиловым и Шапошниковым за тем же столом переговоров, он спросил наркома обороны о ходе предшествовавших военных переговоров. Вороши­лов ответил со вздохом: «Да, это было ужасно. Если бы французы и англичане прислали других партнеров по переговорам, вы бы те­перь, наверное, не сидели на их месте!» Кёстрингу, близко знав­шему Ворошилова в течение многих лет, этот ответ показался убедительным. «При свойственном тогда русским чувстве неполно­ценности, — писал он позже, — им требовалась самая лучшая ло­шадь из конюшни». В этом замечании Ворошилова, «к которому присоединились и другие характерные высказывания по поводу тех событий», Кёстринг обнаружил «...не только заложенный в это де­ло гандикап демократических стран в сравнении с авторитарными государствами, но и исключительно в данном случае абсолютное непонимание тогдашней русской позиции британскими и француз­скими партнерами Москвы по переговорам»[1032].

Эти замечания Ворошилова, высказанные им в беседе с Кёстрингом в сентябре 1939 г., полностью соответствуют его действиям на военных переговорах. Уже на первом заседании западные воен­ные миссии обнаружили, «что советские партнеры серьезно настро­ены на успешное завершение переговоров»[1033]. Они вели переговоры прямолинейно, целеустремленно, с сосредоточенной серьезностью, не прибегая в отличие от своих западных партнеров «ни к каким уловкам или уклончивым дипломатическим манев­рам»[1034]; при этом их «резкая»[1035], а по мнению англичан, даже «грубая»[1036] манера ведения переговоров объяснялась не в послед­нюю очередь тяготевшей над ними необходимостью принятия ре­шений. Здесь, помимо прочего, важную роль играл фактор дефицита времени: знание даты намеченного на один из ближай­ших дней германского нападения на Польшу требовало четкого ре­шения. Эти факторы настолько сильно давали о себе знать во время переговоров, что никаких сомнений в искренности руковод­ства советской делегации тогда не было[1037].

Руководитель советской делегации маршал Ворошилов с самого на­чала уделял главное внимание двум вопросам, к обсуждению которых он постоянно и с чрезвычайным упорством возвращался: «планы»[1038] западных держав, касающиеся операций Советской Армии на герман­ском Восточном фронте в случае войны, и связанный с этим вопрос о проходе советских войск через территорию Польши и Румынии с целью соприкосновения с противником[1039]. Слова Ворошилова о том, что ему «из всей военной истории не было известно ни одного случая, когда бы искали союзника против вероятного противника, но не желали бы пре­доставить этому союзнику право войти в соприкосновение с вероятным врагом»[1040], были, по мнению Кёстринга, справедливы, тем более что советское руководство знало о предстоящем нападении Германии на Польшу.

В начале заседания 14 августа Ворошилов уточнил свои вопросы, но из ответов он должен был понять, что ни англичане, ни французы не имели на этот случай никаких убедительных военных планов и что они не были готовы к совместному решению вопроса о праве прохода. Это побудило руководителя советской делегации уже на заседании 14 авгу­ста поставить вопрос о проходе войск через польскую и румынскую территорию в качестве «кардинального вопроса» дальнейшего совет­ского участия в переговорах: «...это является предварительным услови­ем — пропуск наших войск на польскую территорию через Виленский коридор и Галицию и через румынскую территорию». Иными словами, «вопрос о пропуске советских войск на польскую территорию (на севере и юге) и на румынскую территорию» должен быть решен заранее[1041]. Так возникла, по мнению французской миссии, драматическая ситуа­ция: грянул «гром»[1042].

После перерыва между заседаниями — во время перерывов совет­ская военная миссия, по наблюдению западных партнеров, доклады­вала Сталину о происходящем — Ворошилов еще раз уточнил свои вопросы: «Будут ли советские вооруженные силы пропущены на тер­риторию Польши в районе Вильно по так называемому Виленскому коридору? Раз. Будут ли советские вооруженные силы иметь возмож­ность пройти через польскую территорию... через Галицию? Два. Бу­дет ли обеспечена возможность вооруженным силам Советского Союза в случае надобности воспользоваться территорией Румынии?.. Три. ...Для советской миссии ответы на эти... вопросы являются кар­динальнейшими».

В ответе, который генерал Хейвуд после короткой совместной кон­сультации дал Ворошилову от имени обоих руководителей миссий, го­ворилось, что Польша и Румыния как самостоятельные государства должны сами дать разрешение на проход советских войск. Он отослал Советское правительство к правительствам указанных государств, от­метив, что это допрос политический, а не военный. Подобный ответ по­будил Ворошилова после следующего перерыва в переговорах (и соответствующих консультаций со Сталиным) сделать заявление, в ко­тором он, признавая сложность стоящих перед ними политических воп­росов, обозначил дальнейшие переговоры, если не будут даны положительные ответы на советский «кардинальный вопрос», заранее обреченными «на неуспех»[1043].

По мнению Бофра, «советский ответ... был чрезвычайно ясен и, к сожалению, неопровержимо логичен. Было более чем нелепо пойти на переговоры с СССР, не разрешив, хотя бы на стратегическом уровне, вопроса русско-польского взаимодействия»[1044]. Вопрос, значение кото­рого военные полностью осознавали с самого начала[1045], был исключен их правительствами из перечня подлежащих обсуждению вопросов[1046]. Делегации же в соответствии с полученными указаниями направляли его на рассмотрение своим правительствам. «Таким образом, его судьба была решена»[1047].

На заседаниях 15 августа Ворошилов в ожидании ответа западных правительств на советский «кардинальный вопрос» попросил началь­ника Генштаба Красной Армии Шапошникова изложить советские оперативные планы, содержавшие три варианта[1048].

1. В случае объединенного германо-итальянского нападения на Англию и Францию СССР обещал выставить на Восточном фронте 2 миллиона человек, то есть 70% тех вооруженных сил, которые Англия и Франция выставят на западе против главного агрессора, Германии. В этом случае Польша должна сосредоточить свои во­оруженные силы на западе и против Восточной Пруссии. А «прави­тельства Англии и Франции должны добиться от Польши обязательства .на пропуск и действия вооруженных сил СССР, су­хопутных и воздушных, через Виленский коридор и по возможно­сти через Литву — к границам Восточной Пруссии, а также если обстановка потребует, то и через Галицию». В рамках совместных операций флотов Франция и Англия должны, далее, «добиться от Балтийских стран согласия на временное занятие... Аландских ост­ровов, Моонзундского архипелага с его островами (Эзель, Даго, Вормси), портов Ганге, Пернов, Гапсаль, Гайнаш и Либава в целях охраны нейтралитета и независимости этих стран от нападения со стороны Германии». В случае согласия этих стран советский Бал­тийский флот также «будет базироваться совместно с объединен­ным флотом Англии и Франции на Ганге, Аландском и Моонзундском архипелагах, Гапсаль, Пернов, Гайнаш и Либаве, в целях охраны независимости Балтийских стран». При этих услови­ях советский Балтийский флот сможет развернуть совместные крейсерские операции, действия подводных лодок, минировать при­брежные воды Восточной Пруссии и Померании и препятствовать подвозу промышленного сырья из Швеции в Германию.

2. В случае германского нападения на Польшу и Румынию обе эти страны выставляют на фронт свои вооруженные силы, а Франция и Ан­глия должны немедленно объявить войну агрессору. Участие СССР в войне «может быть [осуществлено ] только тогда, когда Франция и Анг­лия договорятся с Польшей и, по возможности, с Литвой, а также с Ру­мынией о пропуске наших войск и их действиях — через Виленский коридор, через Галицию и Румынию. В этом случае СССР выставляет 100% тех вооруженных сил, которые выставят Англия и Франция про­тив Германии непосредственно». Задачи английского флота на Север­ном море и советского Балтийского флота остаются те же, что и в первом варианте; помимо этого, на юге советский Черноморский флот блокирует устье Дуная и Босфор, не допуская прохода вражеских бое­вых кораблей.

3. В случае, если Германия, используя в качестве плацдарма терри­торию Финляндии, Эстонии или Латвии, направит свою агрессию про­тив СССР, Франция и Англия также должны немедленно вступить в войну. Польша на основании своих союзнических договоров с западны­ми державами должна выступить против Германии и «пропустить наши войска по договоренности правительств Англии и Франции с прави­тельством Польши через Виленский коридор и Галицию». Англия и Франция должны выставить на западе 70% количества войск, выстав­ляемых Советским Союзом на германском Восточном фронте, а Поль­ша — не менее 45 дивизий.

Руководитель французской делегации Думенк писал позже (сохра­нившиеся протоколы сведений об этом не дают), что он заявил Вороши­лову о своем согласии и подчеркнул, «что планы, которые он только что осветил, безусловно, представляют собой наилучший способ отраже­ния агрессии и что было бы полезно без дальнейших ожиданий изы­скать пути к их реализации... Что касается моего личного мнения, то миссии (сами) уже выразили свой интерес к ним»[1049]. А член делегации капитан Бофр подчеркнул: «Было бы трудно выразиться более ясно и конкретно». Тем не менее между «первостепенно важной» советской концепцией, с одной стороны, и «путаными абстракциями» англо-­французского проекта — с другой, просматривалась «пропасть, отде­лявшая обе эти концепции и обе цивилизации друг от друга»[1050].

Руководитель английской делегации адмирал Драке поблагодарил Ворошилова и Шапошникова «за ясное и точное изложение плана»[1051], а в отчете своим руководителям назвал все это «детской затеей»[1052]. На заседании 16 августа Ворошилов предложил прервать переговоры до получения ответа на «кардинальный вопрос». На заседании 17 августа он наконец прервал переговоры, ссылаясь на предстоящую в ближай­шее время «почти бесспорную» «большую европейскую войну»[1053], до поступления полномочий британской делегации и ответа на «карди­нальный вопрос» из Лондона и Парижа.

Было решено возобновить переговоры 21 августа.