Шестой немецкий контакт (Шуленбург — Астахов) в Берлине
Шестой немецкий контакт (Шуленбург — Астахов) в Берлине
Одновременное пребывание в Берлине Шуленбурга, Хильгера и Кёстринга позволило скоординировать действия по различным направлениям. Посол тщательно подготовился к этой поездке. У него была при себе записка, в которой с учетом советского сомнения относительно серьезности германских намерений и желания твердой «политической базы» подробно излагались основы для переговоров. При этом Шуленбург стремился удовлетворить Советское правительство «на политическом уровне. У него были некоторые идеи, которые он собирался изложить Риббентропу... Сюда относились: официальная гарантия, что у Германии нет агрессивных намерений против СССР, публичное заявление, подтверждающее сохранение в силе дружественного характера Берлинского договора..., германо-советское соглашение относительно военно-морских флотов в Балтийском море и, наконец, определенная договоренность о гарантиях обоих государств Польше и Румынии»[750]. Сердцевину концепции составляло оживление Берлинского договора[751]; завершенность предавали ей твердые гарантии находящимся под угрозой приграничным государствам и соглашение по безопасности района Балтийского моря. Посол не закрывал глаза на возможность неблагополучного исхода своей попытки. Он не без основания сомневался в том, что ему удастся склонить Берлин к подлинному урегулированию германо-советских отношений, но считал, что настало самое время, чтобы, по словам Россо, «заставить внести полную ясность в данный вопрос».
Этому соответствовал характер мер, которые предложил посол для «создания политической базы»[752] отношений Германии и СССР. Условие для этого было четко сформулировано во введении: «При наличии желания к нормализации отношений между Германией и Советским Союзом... с нашей стороны потребуются значительные усилия». В качестве «мер в области внутренней политики», в частности, предлагалось «строгое разграничение между национал-социализмом и коммунизмом в соответствии с принципом невмешательства в дела друг друга», прекращение «провокационных выступлений и... оскорблений в речах... в прессе... и по радио» и «совместное участие в международных конгрессах и других мероприятиях» при исключении дискриминации «участников и действий» обеих сторон, а также «обмен артистами и учеными». «Меры в области внешней политики» предусматривали в первую очередь оживить утративший свое значение в связи с заключенными Германией новыми союзами Договор о ненападении и нейтралитете, подписанный в Берлине 24 апреля 1926 г. между Германией и Советским Союзом. В главном положении (статье 2) договора говорилось о том, что в случае, если одна из сторон, «несмотря на миролюбивый образ действий», подверглась бы нападению третьей державы, другая сторона обязывалась соблюдать нейтралитет. Шуленбург напомнил, что в свое время договор был принят в рейхстаге всеми голосами и 5 мая 1933 г. продлен гитлеровским правительством на неограниченный срок. Далее он обратил внимание на то, что Советское правительство потеряло (самое позднее) во время так называемого судетского кризиса веру в германский «миролюбивый образ действий». В его глазах Германия превратилась в агрессора. Когда же Шуленбург, движимый желанием сделать свои предложения приемлемыми, призвал, «так сказать, восстановить доверие, которое помогло бы при определении агрессора признать за Германией »миролюбивый образ действий», то он оказался на скользкой дорожке. Прежде всего предстояло сразиться за принципиальное признание этого курса Германией. Выработкой точных положений все равно бы занялось Советское правительство, известное своей жесткой борьбой за благоприятные условия. Восстановлению «доверия» у советской стороны должны были послужить следующие шаги: декларация об отсутствии между Германией и Советским Союзом спорных пунктов по жизненно важным вопросам, «заявление о германских намерениях в отношении Польши» и «официальное подтверждение, что германо-советский Договор о нейтралитете от 24 апреля 1926 г. остается без изменений в силе». Затем немецкой стороне следовало бы доказать, что пакты о ненападении между Германией и Прибалтийскими странами представляют для СССР «дополнительные гарантии». Кроме того, нужно было бы — особенно в связи с возможностью германо-польского конфликта — подумать о заключении соглашения между германским и советским балтийскими флотами относительно охраны торговых путей в Балтийском море. В этой связи последовал тактический намек на то, что в таком случае Германия могла бы перевести свои боевые корабли из Балтийского в Северное море![753]
Предлагая сделать заявление о германских планах, касающихся Польши, посол, вне всякого сомнения, замышлял своего рода самоограничение Германии в виде, например, конкретного немецкого заявления о намерениях в отношении Данцига и коридора. Он был уверен, что на возможных переговорах Советское правительство обязательно потребует обоюдных гарантий Прибалтийским государствам. В случае фактической нормализации посол наконец рекомендовал немедленно поставить вопросы, связанные с облегчением положения людей, добиться помилования и освобождения арестованных германских граждан, их жен и детей и «ускоренного выезда».
Атмосфера, которую сотрудники московского посольства обнаружили в окружении Риббентропа, была разочаровывающе неконструктивной. Как вспоминал Кёстринг, Риббентроп принял их «на завтраке в своих апартаментах в отеле «Кайзерхоф», на который явился в сопровождении видных представителей своего министерства. Взятый сразу же Риббентропом легкий тон соответствовал больше дружеской вечеринке, чем серьезному политическому разговору. Риббентроп начал беседу, обратившись ко мне с вопросом: «Ведь вы хорошо знаете Ворошилова? Тогда вы можете за рюмочкой шнапса сказать ему, что мы не такие уж злодеи!» Я ответил, что хотя и знаю очень хорошо Ворошилова в течение многих лет и он был всегда со мной приветлив, однако уверен, что маршал России не пойдет запросто с атташе пить «рюмочку». Кроме того, то, что мне, согласно желанию Риббентропа, предстояло сказать Ворошилову, после всего предшествовавшего приобрело бы сильный политический акцент и поэтому входило бы в круг обязанностей посла. Тогда Риббентроп действительно обратился к... послу графу Шуленбургу. Однако его высказывания не соответствовали достигнутому на прежних переговорах уровню и не содержали никаких указаний для нас. После встречи с Риббентропом я сказал послу, что не понял, чего министр иностранных дел добивался своими речами. Шуленбург с улыбкой ответил: "И я тоже. Он всегда такой рассеянный"»[754].
Наряду со странностями общего характера в поведении Риббентропа в эти дни появилась прямо-таки болезненная концентрация внимания на переговорах СССР с западными державами. 15 июня французский посол в Берлине писал в свое министерство иностранных дел: «За трудным ходом англо-советских переговоров продолжают следить с переменными чувствами, надежду сменяет отчаяние. Не пренебрегают ничем, чтобы только увеличить трудности, на которые все еще наталкиваются переговоры»[755].
Учитывая подобное настроение, стоит ли удивляться тому, что Шуленбург встретил у своих берлинских собеседников непонимание принципиального, обязывающего и долгосрочного характера своих предложений; почти всегда их принимали с большим скептицизмом[756]. После неоднократных попыток убедить Риббентропа в настоятельной необходимости решающих шагов в данном направлении посол, должно быть, пришел к выводу, что будет очень трудно получить указание, которое уполномочивало бы его на что-то большее, чем простой тактический обмен мнениями. Ему явно не удалось побудить министра к уточнению своего задания, которое сводилось к устному заявлению Молотов у о том, что Германия не собирается нападать на Советский Союз. Одновременно следовало дать понять, что заключение пакта с Англией и Францией затруднит желательное улучшение отношений между СССР и рейхом[757]. Разрешили ли ему, как утверждают советские источники, после долгих настойчивых просьб и ожиданий более точных директив сослаться на поручение самого Гитлера, сказать трудно.
Этот факт не помешал Риббентропу хорошенько проучить японцев, все еще не решавшихся заключить столь желанный военный пакт, и 16 июня неожиданно заявить: «Поскольку Япония не согласилась на наши предложения, Германия теперь заключите Россией пакт о ненападении»[758].
Правда, посол смог пробудить интерес к возобновлению экономических переговоров. С одной стороны, большая потребность в русском сырье создавала благоприятную почву для его аргументов, с другой же стороны, в те дни национально-консервативные силы «старой» Вильгельмштрассе лихорадочно искали выход из тупика, в который Гитлер вел Германию своей польской политикой[759]. Как писал Кулондр 15 июня, ссылаясь на высокопоставленного сотрудника с Вильгельмштрассе[760], «ради выхода из него никто всерьез не собирается пойти на риск всеобщей войны, в которой рейху пришлось бы противостоять, с одной стороны, Англии и Франции, а с другой, Польше, России и Турции. В глазах разумных людей это было бы национальным самоубийством... Люди в тревоге и не находят слов; спрашивают себя, в какой стороне откроется выход; держатся настороженно; лихорадочно действуют и зондируют во всех направлениях. Этим объясняется суматоха, царящая на Вильгельмштрассе. И хотя проблема Данцига беспокоит и вызывает озабоченность, многие — даже среди немецких патриотов — в принципе довольны восстановлением в Европе определенного равновесия сил, в котором они видят лучшую гарантию от политики авантюр и главный фактор мира».
Уже на второй день бесед с послом Шуленбургом, то есть 12 июня, статс-секретарь дал по телефону указание поверенному в делах в Москве лично заявить наркому Микояну, что германское правительство готово принять советские требования от февраля этого года в качестве основы для переговоров, что оно на следующей неделе намеревается послать в Москву Шнурре со всеми полномочиями для переговоров. «Из факта направления полномочного германского посредника, — говорилось в телеграмме, — мы просим Советское правительство сделать вывод, что германское правительство рассчитывает на положительное завершение переговоров на более широкой основе и желает этого». Впервые подобную директиву разрешили «оставить у Микояна в качестве записки». Здесь, несомненно, сказалось влияние Шуленбурга, по крайней мере, на процедуру действия.
В записке Шнурре от 15 июня 1939 г.[761] указывалось на настоятельную потребность экономики и военной промышленности в сырье, а первостепенной задачей возобновления переговоров называлось «увеличение ранее предложенных советской стороной объемов поставок сырья». Шнурре предостерегал от повторного провала переговоров, который означал бы конец германских попыток подвести под экономические отношения с Россией более широкую основу. «Срыв переговоров, — писал Шнурре, — означал бы также серьезную политическую неудачу. Поэтому в случае моего направления в Москву нам придется из экономических и политических соображений... договориться»[762].
Одновременно поручили посольству в Москве срочно обусловить время встречи Хильгера с Микояном. В тот же день Хильгер выехал обратно в Москву с поручением немедленно отправиться в наркомат, передать Микояну письменное заявление германского правительства о готовности к переговорам и подчеркнуть особую важность немецкого предложения. Но и третья беседа Хильгера с Микояном, состоявшаяся 17 июня, оказалась безрезультатной[763]. Четвертая беседа, имевшая место 25 июня, вообще положила конец этой германской инициативе[764].
Тем не менее заинтересованные круги в Берлине очень надеялись на заключение торгового соглашения. Его перспективы сильно увлекли прежде всего Геринга[765]. В германо-русском торговом соглашении ему виделись огромные возможности для распространения влияния Германии на территории России. В разговоре с итальянским генеральным консулом Ренцетти он назвал соглашение подобного рода жизненно важным для Германии. По мнению Геринга, и для Сталина оно было бы спасением. Сталин, мол, боится войны, а в случае поражения рухнет вся большевистская система. Таким образом, если умело провести переговоры, то нужное германо-советское взаимопонимание не заставит себя ждать. Несмотря на уменьшающееся влияние Геринга, Ренцетти считал подобные взгляды симптоматичными для дальнейшего развития событий и отметил, что находившийся в то время в Берлине граф Шуленбург стремился лично удостовериться, «в каком направлении фактически идут дела».
В рамках своей деятельности в Берлине посол 17 июня посетил советского поверенного в делах[766]. И хотя Шуленбург об этой беседе записал, что нанес Астахову лишь «обычный визит», проходил он на этот раз по меньшей мере не совсем в обычных условиях. С одной стороны, политическое руководство на Вильгельмштрассе (от Риббентропа и Вайцзеккера до Вёрмана) — главным образом под впечатлением предполагаемого сообщения Астахова болгарскому посланнику Драганову[767] — было весьма заинтересовано в повторном зондировании точки зрения Астахова. С этой целью Риббентроп снабдил Шуленбурга для беседы соответствующими инструкциями. С другой стороны, 15 июня послы Франции и Англии представили Молотову новый проект договора, который, сточки зрения Берлина, мог сблизить позиции[768]. Риббентроп считал вмешательство желательным. Да и самому послу хотелось узнать, насколько соответствовали действительности сообщения Вайцзеккера, Вёрмана и Шнурре о предшествовавших благоприятных высказываниях Астахова. И наконец, он, видимо, снова, как и в прошлом году, искал возможность изложить Астахову собственные соображения.
Ход беседы с Астаховым убедил посла в том, что «пока в этом направлении успеха не достигнуто». Подтвердились предположения Шуленбурга, что некоторые немецкие партнеры по переговорам с Астаховым приняли желаемое за действительное и нарисовали Риббентропу и Гитлеру совсем иную картину, а не ту, которую увидели сами. Астахов и Шуленбургу несколько раз говорил «о том глубоком недоверии, которое, конечно же, по-прежнему царит в Москве», но вместе с тем заявил, что в принципе стабильные отношения между обеими странами были бы желательны. Тогда Шуленбург обратил внимание Астахова на смысл и цель зондажа Вайцзеккера 30 мая, которые сводились к тому, что немецкая сторона «была бы готова к нормализации и улучшению отношений... (и что) от СССР зависит сделать выбор». По словам Шуленбурга, Астахов это заявление правильно понял, но нашел его туманным и ни к чему не обязывающим. На вопрос о том, когда можно ожидать советского ответа по затронутым Вайцзеккером проблемам, Астахов сказал, что Советское правительство намеревается дать ответ Шуленбургу в Москве.
Инструкции Шуленбурга также предусматривали, что он «затронет широкий круг проблем (Япония, Польша, германо-советские переговоры)», перечисленные в не отосланной послу обширной инструкции! Шуленбург не захотел их обсуждать и, как он писал, до такого далеко идущего «разговора дело не дошло».
Согласно записям Астахова[769], после вступительных замечаний о дополнительных немецких пожеланиях, касающихся сырья, Шуленбург сразу же перешел к вопросу политических отношений. Астахов, в частности, отметил: «Шуленбург сказал, что все в министерстве иностранных дел, в том числе и Риббентроп, ждут ответа на вопрос, затронутый Вайцзеккером в разговоре со мною, и рассчитывают, что я им сообщу ответ. Шуленбург уверял, что беседу Вайцзеккера со мной надо понимать как первую попытку германского правительства к обмену мнениями об улучшении отношений. Германское правительство не решается пока идти в этом направлении дальше, опасаясь натолкнуться на отрицательное отношение с нашей стороны. Конфиденциально, ссылаясь на свою беседу с Риббентропом, Шуленбург уверял, что атмосфера для улучшения отношений назрела... Шуленбург настойчиво подчеркивал, что министерство иностранных дел ждет нашего ответа, прежде чем делать новые шаги. Сам Шуленбург задерживается на некоторое время в Германии, рассчитывая на прием у Гитлера». Его надежды не оправдались.
На самом деле Шуленбург, как обычно, сказал Астахову больше, чем указал в своей записке. По возвращении в Москву он рассказал своим сотрудникам и итальянскому коллеге, что разговоре Астаховым вел преимущественно «в личном плане» и «косвенным путем сообщил Советскому правительству больше, чем был официально уполномочен»[770]. Очень откровенно говорил он с Астаховым о германо-советских отношениях и кое-что сообщил о своей собственной инициативе. Шуленбург уведомил, что Берлин готов сотрудничать с СССР в пределах возможного, и дал понять, что «лично он приветствует требование наркома «политической базы», но что СССР следует отказаться от позиции недоверия и, наконец, объявить свои условия». В связи с этим посол подтвердил итальянскому коллеге, что в Берлине он прежде всего обсуждал возможность превращения действующего «соглашения о нейтралитете» (Берлинский договор) в «пакт о ненападении». Проводить Шуленбурга в Москву на вокзал прибыл Астахов. В многозначительных выражениях Шлип информировал об этом Риббентропа и Гитлера[771].
Вопрос о германо-советском договоре Шуленбург обсуждал в Берлине с компетентными специалистами. Поинтересовался он и мнением своего предшественника в Москве Рудольфа Надольного. В центре беседы Шуленбурга с Надольным на этот раз стоял вопрос о рамках действия и возможном расширении Берлинского договора. Надольный одобрил намерения Шуленбурга подвести под германо-советские отношения твердую договорную основу. После английского заявления о гарантиях ему виделась возникшая на горизонте угроза второй мировой войны. По его мнению, «в случае немецких посягательств Польша не покорится и коридор не уступит. Тогда Гитлер введет войска и, усмирив Польшу, пойдет дальше на Россию, чтобы затеряться средь русских просторов. Большевизм, вероятно, перестанет существовать, нов конечном итоге наступит мир». А «посредничать или диктовать» этот мир будет уже Англия[772].
Исходя из подобных предположений, Надольный по просьбе Шуленбурга проанализировал содержавшиеся в Берлинском договоре возможности и обсудил вопрос в министерстве иностранных дел[773]. Он пришел к выводу, что формально договор остается в силе, несмотря на политическое отчуждение обеих сторон. Его действенность зависела от воли партнеров. Но в связи с этим возникал вопрос, а не мог бы этот договор сделать недействительным англо-русское соглашение о взаимопомощи. Статья 2, в которой подтверждался нейтралитет обеих стран в конфликтных ситуациях, показалась Надольному для этого не подходящей, так как она ставила нейтралитет в зависимость от решения одной стороны относительно миролюбия или агрессивности другой. Поэтому он предложил изменить ее следующим образом: «При конфликтах одной из договаривающихся сторон с третьим государством вторая сторона будет соблюдать нейтралитет. Если, по ее мнению, конфликтом затрагиваются и ее интересы, то в соответствии со статьей 1 она вступает с другой стороной в контакт». Статья 1 Берлинского договора предусматривала поддержание дружеских контактов с целью согласования всех вопросов, касающихся совместно обеих стран. Здесь, по мнению Надольного, была заложена более благоприятная возможность «сорвать английские усилия».
Затем Надольный обсудил мнение Шуленбурга о том, «что с русскими следует заключить пакт о ненападении». Однако Надольный считал, что статьи 1 Берлинского договора было достаточно, «чтобы охватить все конфликтные ситуации», и что с точки зрения «тактики опираться на уже существующее соглашение, вероятно, даже лучше, чем стремиться к новому и тем самым признать отсутствие каких бы то ни было обязательств». Было бы вполне допустимо в преамбуле будущего экономического договора, сославшись на статью 1, указать на все затрагивающие обе стороны вопросы. При таких условиях Надольный не видел причин бояться англо-советского соглашения и препятствовать его заключению. «Пока Берлинский договор имеет юридическую силу, — говорил он, — Советское правительство может заключать какие угодно союзы, однако против нас идти права не имеет, а, напротив... должно с целью дружеского согласования поддерживать контакт... Именно этому, а не заключению соглашения с англичанами следует уделить внимание».
Что касается Польши, «то русские, — по мнению Надольного, — желали бы себе, по крайней мере в Европе, мира и безопасности. Больше всего они боятся нас. Их вступление в коалицию с англичанами, если дело дойдет до этого, обусловлено прежде всего этим страхом, а не желанием войны или заинтересованностью в нарушении целостности Польши... Защищающий от всяких случайностей союз с Англией и одновременно какой-то инструмент, позволяющий избежать военных последствий этого союза, были бы СССР милее всего. Ну что ж, такой инструмент содержала статья 1 Берлинского договора. Главное — это захотеть ее применить... В остальном советские люди вполне могут согласиться на английские предложения о пакте». Надольный настоятельно рекомендовал Шуленбургу идти этим путем. «Мне кажется, — сказал он, — добиться такого результата, дорогой Шуленбург, — вот ваша задача. Она трудна, возможно, даже невыполнима. Но ради нее стоит потрудиться».
Подобное международно-правовое толкование Берлинского договора совпадало с представлениями Шуленбурга. Характер его отчетов позволяет заключить, что для него было важно не мешать англо-франко-советским переговорам, а дать им уверено завершиться, одновременно дополнив германо-советским пактом, который Гитлеру придется соблюдать именно ввиду обязанности западных стран оказывать содействие СССР. В таком случае была надежда, что СССР в силу своих двойных договорных обязательств окажется в состоянии обуздать Гитлера, если он решит выступить против Польши.
Во время совместного пребывания в Берлине военный атташе германского посольства в Москве информировал начальника штаба верховного главнокомандования вермахта Кейтеля о положении в Советском Союзе. Предметом обсуждений, по всей видимости, являлся и вопрос о взаимопонимании с Россией[774]. Кёстринг считал, что сделать Россию военным противником Германии было бы крайне опасным легкомыслием. Расчеты на то, что на безлюдных и непроходимых просторах русского восточного фронта японцы смогут оказать германским войскам действенную помощь, он отвергал как весьма сомнительные.
Кейтель посчитал его информацию настолько важной, что немедленно позаботился о встрече Кёстринга с Гитлером. Кёстрингу следовало в сопровождении главнокомандующего сухопутными войсками Браухича без промедления отправиться в Бергхоф и представиться Гитлеру. Таким образом, у него появилась возможность компенсировать свое отсутствие на докладе 10 мая. Кёстринг отметил, что «Гитлер принял очень любезно, пригласил на завтрак. Затем последовал почти двухчасовой доклад, во время которого Гитлер дал мне спокойно выговориться, но со своей стороны даже не намекнул на собственные планы относительно России. Мое очень обстоятельное описание происшедшего после чистки упрочения внутреннего положения в России, развития экономики он слушал некоторое время, не задавая вопросов, но затем внезапно попросил рассказать ему о Красной Армии»[775].
В ходе этой беседы Кёстринг упомянул кинофильм, в котором были запечатлены военные парады на Красной площади за несколько лет. Он содержал наглядный материал о внушительных советских военных достижениях за этот период. Кинофильм, позднее показанный Гитлеру, в немалой степени способствовал формированию у него знакомого нам восхищения Сталиным («Я совершенно не знал, — говорил он, — что Сталин такая симпатичная и сильная личность!»). По мнению Кёстринга, с этого начался «дружелюбный» период сближения двух диктаторов[776].
В это время Гитлер и в самом деле очень интенсивно занялся «русской альтернативой»[777]. 19 июня 1939 г. Петер Клейст сообщил одному из агентов советской разведки, что «в течение последних недель Гитлер обстоятельно занимался Советским Союзом и заявил Риббентропу, что после решения польского вопроса необходимо инсценировать в германо-русских отношениях новый рапалльский этап и что необходимо будет с Москвой проводить определенное время политику равновесия и экономического сотрудничества»[778]. Советское правительство также узнало, что Гитлер все еще колебался между мирным и военным решением польской проблемы, что для последнего случая военная акция Германии против Польши намечена на конец августа — начало сентября и что приготовления почти закончены. Советское правительство получило подробнейшие детали планирования, в том числе ему стало известно, что Гитлер намеревался нанести Польше несколько быстрых уничтожающих ударов, чтобы в кратчайший срок сломить ее сопротивление и ограничить войну местными рамками прежде, чем западные державы успеют прийти в себя. Клейст передал агенту и схему предполагаемой германо-польской границы. Согласно этой схеме, в состав германского рейха включались польский коридор, Данциг, район Сувалки, Верхняя Силезия вместе с индустриальным комплексом, районы Тешин и Билитц. Новая граница должна была проходить от города Торунь в направлении городов Познань и Лодзь, которые, однако, оставались за пределами новых границ рейха. Клейст прокомментировал это многозначительными словами: «Будем ли мы соблюдать эту границу после решения польского вопроса — это другой вопрос».
Предупреждения подобного рода Советское правительство получило в эти дни и из США. Из поступивших в Брюссель сообщений бывшему американскому послу в Москве Дэвису стало известно, «что война как результат агрессии Гитлера уже на пороге и начнется или перед днем рождения Гинденбурга в августе, или же перед нюрнбергским съездом партии в сентябре»[779].18 июня президент Рузвельт пригласил Дэвиса на завтрак и поинтересовался состоянием советских переговоров с Англией и Францией. Дэвис, который неоднократно предупреждал английское правительство, ответил «откровенно», что он очень обеспокоен. «В дипломатическом корпусе в Брюсселе, — сказал Дэвис, — все говорят о том, что Гитлер использует любые средства, чтобы разобщить Сталина с западными государствами. От весьма высокопоставленного лица в Европе мне известно, что Гитлер и Риббентроп совершенно уверены в том, что смогут сманить Сталина у Англии и Франции. Президент ответил мне на это, что он попросил посла Уманского[780], когда тот уезжал в Москву, сказать Сталину, что если его правительство будет сотрудничать с Гитлером, то Гитлер — и это ясно, как божий день, — разгромит Францию, повернется против России и наступит черед Советов». Президент попросил Дэвиса по возможности «довести эту весть до Сталина и Молотова».
В последние дни своего пребывания в Берлине Шуленбургу пришлось почувствовать, как изменилась атмосфера. Самонадеянность руководящих кругов вновь возросла, изменение тона было просто удивительным. Главную роль играли радикальные элементы. У французского посла в Берлине создалось впечатление, «что под их влиянием национал-социалистская дипломатия перешла в широкое и мощное контрнаступление на два фронта. В Берлине надеются, что оно деморализует Польшу, запугает англичан и положит конец всяким попыткам проводить так называемую политику окружения. Внимание руководящих кругов и (общественного) мнения по-прежнему приковано к переговорам (западных держав.— И.Ф.) в Москве. По мнению официальных германских кругов, эти переговоры являются пробным камнем. Полуофициальная пресса старается, в частности, внушить своим читателям, будто ей известна истинная подоплека русской политики. Разногласия в Политбюро, мол, значительны, и игра еще не окончена»[781].