«ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС» В СЕМЬЕ ПРАВИТЕЛЯ.

«ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС» В СЕМЬЕ ПРАВИТЕЛЯ.

Обо всех этих уловках и играх абакумовского ведомства Сталин, возможно, и не знал, потому что не все детали и «мелочи» в работе госбезопасности его интересовали. Но зато он добился того, что политическая полиция, функционировавшая как бездушная и неразборчивая в средствах карающая машина, в целом была послушна только его воле. Впрочем, сравнение аппарата госбезопасности с неодушевленным репрессивным инструментом в руках диктатора» думается, не совсем корректно. Ведь верой и правдой служа «хозяину», этот ударный отряд государственной бюрократии не забывал и о собственных интересах. В погоне за наградами, чинами и материальными благами задействованные в нем функционеры, особенно из руководящего состава, способны были и на инициативные действия, которые, правда, редко заходили дальше желания угодить вождю, демонстрации ему своего служебного рвения, личной преданности и бдительности. Однако это не исключало тонкой игры на его пристрастиях, слабостях, тайных и явных страхах, о которых отлично были осведомлены высшие чины госбезопасности. Будучи основными проводниками политики государственного антисемитизма, они не могли не знать и об обостренном восприятии Сталиным «происков еврейских буржуазных националистов», которое со временем перешло в своеобразную манию.

Особенно угнетали вождя опасения, что в тайные козни против него сионисты могут вовлечь и облеченных его доверием родных и близких. Отсюда болезненная подозрительность к любому еврею, уже вошедшему в число его родственников или пытавшемуся сблизиться с ними. Конечно, в 20-е и начале 30-х годов ничего подобного не наблюдалось. Хотя и тогда отношения Сталина с семьей и родственниками строились совсем не просто, тем не менее эти отношения в целом были вполне нормальными. Однако самоубийство в ноябре 1932 года жены Сталина Н.С. Аллилуевой оказало на психику диктатора глубочайшее негативное воздействие. С ним произошло нечто подобное тому, что испытал в свое время Иван Грозный (с кем наверняка он себя идентифицировал), когда лишился первой жены — Анастасии Романовны. Во всяком случае метаморфоза, происшедшая как с тем, так и с другим после этих утрат, была разительной и не укрылась от окружавших их людей. По свидетельству родственников, Сталин часто горестно сокрушался при них:

«Очень она плохо сделала, она искалечила меня! Она искалечила меня на всю жизнь».

Оценивая психологическую травму, перенесенную тогда отцом, Светлана Аллилуева позднее писала:

«Смерть мамы страшно ударила его, опустошила, унесла у него веру в людей и в друзей. Он всегда считал маму своим ближайшим и верным другом, — смерть ее он расценил как предательство, как удар ему в спину. И он ожесточился»[884].

Перенесенное диктатором личное горе не могло не сказаться самым отрицательным образом на его характере, а значит, и на отношениях с окружавшими его людьми. Особенно это стало заметным с середины 30-х годов, когда в СССР был взят курс на возрождение русского патриотизма, а геббельсовская пропаганда в Германии во весь голос заговорила о еврейском окружении большевистского вождя. Тогда в поведении Сталина, прежде всего в его контактах с родственниками и близкими, все отчетливей стали проявляться элементы прогрессировавшей с годами личной юдофобии. В 1935 году он не одобрил женитьбы своего сына-первенца Якова на уроженке Одессы Ю.И. Мельцер. После того как в июле 1941 года старший лейтенант Красной армии Я.И. Джугашвили попал под Витебском в немецкий плен, его жену арестовали. Сталин, считая ее «нечестным человеком», полагал, что с ней «надо разобраться»: не причастна ли она к сдаче в плен своего мужа? Мельцер освободили только весной 1943 года, когда в результате специально проведенного следствия диктатор убедился в ее невиновности. Причиной такой его «милости» могла быть и сообщенная ему информация о гибели сына в апреле 1943-го в концлагере Заксенхаузен.

Годом ранее, в марте 1942-го, по постановлению Особого совещания при НКВД СССР была расстреляна М.А. Сванидзе (урожденная Корона) — жена также казненного (20 августа 1941 г.) А.С. Сванидзе, брата первой жены Сталина Екатерины. В прошлом она была певицей Тифлисской оперы, а в советское время работала в аппарате секретаря президиума ЦИК А.С. Енукидзе, уничтоженного в 1937-м как «врага народа».

В том же 1942-м начался роман дочери Сталина Светланы с кино-драматургом А.Я. Каплером. Их познакомил брат Светланы Василий, привлеченный Каплером в качестве консультанта к созданию нового фильма о летчиках. Вскоре между вступающей во взрослый мир 16-летней девушкой и 38-летним лауреатом Сталинской премии и автором сценариев таких популярных кинокартин, как «Ленин в Октябре», «Ленин в 1918 году», возникло неординарное чувство. Последовали романтические встречи то в Третьяковской галерее, то в театрах, то в темных и холодных кинозалах военной Москвы. Потом на некоторое время Светлана и Люся (так Алексея Каплера называли друзья) разлучились: последний в качестве военного корреспондента «Правды» был направлен во фронтовой Сталинград. Томимый нежной тоской по любимому человеку, Каплер, утратив самоконтроль, жизненно необходимый в то суровое и опасное время, решился на безумную авантюру. 14 декабря он публикует в «Правде» тайное признание в любви, зашифрованное в рассказе «Письма лейтенанта Л. из Сталинграда». В этом, предназначенном по сути только для одного человека, послании влюбленный автор с нежной грустью вспоминал:

«Как закрывался музей и сторож гнал нас, звеня колокольчиком, и как мы не могли припомнить, перед какой картиной просидели весь день, потому что мы смотрели в глаза друг другу. До сих пор я так и не знаю об этой картине ничего, кроме того, что было хорошо сидеть перед ней, и спасибо художнику на этом».

Явно выбивавшейся своей непосредственностью и мягкой лиричностью за привычные рамки суконно-казенного стиля «Правды» материал сразу же привлек к себе внимание руководства Агитпропа. Уже 15 декабря Александров отреагировал на рассказ Каплера, оценив его в докладе секретарям ЦК Маленкову, Щербакову и Андрееву как «заполненный ходульными, затасканными, как стертая монета, словами». По его инициативе было принято решение секретариата ЦК, порицающее редакцию «Правды» за публикацию материала, в котором «явно неправдиво и надуманно выведены действующие лица и их отношение друг к другу»[885].

Выпустившее это постановление партийно-идеологическое начальство вряд ли имело какое-либо представление о реальной подоплеке раскритикованного им рассказа, хотя, может быть, о чем-то догадываясь, на всякий случай 13 февраля 1943 г. освободило Каплера от обязанностей члена редколлегии газеты «Литература и искусство». Зато полностью в курсе дела был Сталин, которому регулярно докладывалось спецслужбами о «странном, очень странном поведении» дочери. Он и раньше был, мягко говоря, не в восторге от ее любовного выбора, однако сдерживал эмоции. Чаша его терпения переполнилась, когда ему сообщили, что свое 17-летие, пришедшееся на последний день февраля, Светлана отметила продолжительным свиданием с Каплером. В ночь на 3 марта Каплера арестовали. В тот же день состоялось и бурное объяснение Сталина с дочерью. С порога он объявил ей, что Каплер арестован как английский шпион, и, грязно обозвав ее, отобрал все его письма, записки, фотографии. После прочтения Сталин с бешенством принялся рвать ненавистные ему бумаги, приговаривая:

«Писатель!.. Не умеет толком писать по-русски! Уж не могла себе русского найти!»

Вспоминая потом эту сцену, С. Аллилуева напишет об отце:

«То, что Каплер — еврей, раздражало его, кажется, больше всего…»[886].

Прогневившего же вождя киносценариста в ходе следствия обвинили в том, что он, «будучи антисоветски настроенным, вел в своем окружении враждебные разговоры и клеветал на руководителей ВКП(б) и Советского правительства», а также «поддерживал близкую связь с иностранцами (американскими корреспондентами в Москве Паркером и Шапиро. — Авт.), подозрительными по шпионажу». В конце 1943 года Каплера выслали на пять лет в Воркуту, где он стал работать в местном театре. 27 января 1944 г. он написал оттуда Сталину, заверяя его в своей невиновности и прося об освобождении и отправке на фронт. Однако это послание было оставлено без последствий. Уже после отбытия ссылки Каплер в 1948 году вопреки запрещению приехал в Москву, за что получил еще пять лет, но уже исправительно-трудовых лагерей. Из-под стражи его освободили 11 июля 1953 г.[887]

Драматический финал романа с Каплером не стал для дочери вождя, как показали последующие события, достаточно поучительным уроком. Во всяком случае, уже весной 1944 года она, вновь влюбившись, вышла, не спросив у отца совета, замуж за студента Московского института международных отношений Г.И. Морозова. Светлана и этот еврейский юноша, ставший впоследствии ученым-юристом, когда-то учились вместе в одной школе. Сталин, как и следовало ожидать, не одобрил этого брака, правда, и не препятствовал ему. Затаив неприязнь к зятю, он отказался от знакомства с ним и, запретив молодым жить вместе с ним в Кремле, предоставил им квартиру в жилом доме Совета министров СССР на Берсеневской набережной (печально знаменитый «дом на набережной»). Вскоре Сталин в разговоре с дочерью, дав выход своим чувствам, ядовито заметил:

«Слишком он расчетлив, твой молодой человек… Смотри-ка, на фронте ведь страшно, там стреляют, а он, видишь, в тылу окопался…»[888].

Недоброжелательство Сталина к родственникам, переходящее порой в явную антипатию, и стало краеугольным камнем в том мифическом сионистском заговоре, фабрикацией которого с конца 1946 года и занялся тщеславный шеф советской госбезопасности Абакумов. С этого времени он регулярно направлял диктатору ставшую для последнего кошмаром наяву информацию о контактах Светланы и Григория Морозова с неким И.И. Гольдштейном, человеком, якобы подосланным «еврейским националистом» С.М. Михоэлсом для сбора личных сведений о вожде. В ходе начавшейся «оперативной разработки» Гольдштейна выяснилось, что тот работает старшим научным сотрудником Института экономики АН СССР[889], а с Михоэлсом познакомился через своего давнего друга З.Г. Гринберга — старшего научного сотрудника Института мировой литературы АН СССР и ближайшего помощника Михоэлса по работе с еврейской научной интеллигенцией. До Октябрьской революции Гольдштейн и Гринберг состояли в Бунде. Потом последний, окончивший в свое время историко-филологический факультет Варшавского университета, стал заместителем наркома просвещения Союза коммун Северной области (так назывались тогда Петроград с губернией) и на этом поприще оказывал помощь и содействие бедствовавшим в то время литераторам и деятелям искусства, в том числе А.М. Горькому, А.Н. Толстому, С.А. Есенину, К.И. Чуковскому, В.И. Немировичу-Данченко и другим знаменитостям. Непосредственное знакомство Гольдштейна и Гринберга произошло в конце 1941 года в Ташкенте, в эвакуации. Гринберг много и часто рассказывал новому другу о Михоэлсе, который в то время тоже находился со своим театром в узбекской столице, однако лично представиться последнему Гольдштейн тогда не смог. Их первая встреча состоялась уже в Москве в 1945 году в Еврейском театре, куда Гольдштейн был приглашен на вечер памяти, посвященный 30-летней годовщине со дня смерти И.Л. Переца — еврейского писателя, жившего в Польше и приходившегося Гольдштейну дядей. Выступив с докладом, Михоэлс подошел к сидевшему в зале Гольдштейну и, представившись, попросил его чаще бывать в театре. После столь мимолетного свидания их контакты возобновились только осенью 1946 года, когда Гринберг привел Гольдштейна в Еврейский антифашистский комитет на Кропоткинскую, 10. Там состоялся уже продолжительный и серьезный разговор, в том числе и о знакомых Гольдштейну родственниках Сталина со стороны второй жены. Такой интерес к родственному окружению вождя был вызван у Михоэлса, думается, тем, что посредством него он надеялся, информируя о положении евреев в СССР, как-то повлиять на правителя и со временем склонить того к принятию мер, направленных против усилившегося в годы войны антисемитизма. Видимо, для достижения этой цели руководитель ЕАК попросил своего собеседника при случае расширить соответствующий круг знакомств, включив в него Светлану Сталину и Григория Морозова. Такой случай представился через несколько месяцев, в декабре, во время одного из семейных праздников у Е.А. Аллилуевой, жившей вместе со своим вторым мужем Н.В. Молочниковым (работал главным конструктором Государственного института по проектированию заводов черной металлургии и одновременно являлся негласным информатором «органов», давно державших его «на крючке» как выходца из среды религиозных толстовцев) в том же «доме на набережной».

Е.А. Аллилуева, которую Гольдштейн знал еще с 1929 года по совместной работе в советском торгпредстве в Берлине, первым браком была замужем за братом жены Сталина П.С. Аллилуевым, неожиданно умершим в ноябре 1938-го, как говорили, от сердечного приступа. Произошло это после того, как, возвратясь из отпуска, тот узнал, что многие его сослуживцы по автобронетанковому управлению Красной армии арестованы как враги народа. Однако существовала и другая версия этой смерти, которую госбезопасность представила Сталину как наиболее достоверную: Е.А. Аллилуева, дочь новгородского попа, якобы отравила мужа, причем не без участия своего любовника Молочникова, которого знала еще с 1930 года.

Личную драму пережила тогда и сестра П.С. Аллилуева — Анна. Ее мужа, С.Ф. Реденса, руководившего столичным управлением НКВД, сначала откомандировали в Казахстан, а потом, вызвав в Москву, 21 ноября 1938 г. взяли под стражу и 12 февраля 1940 г. расстреляли как «человека» бывшего наркома внутренних дел Н.И. Ежова. В 1943 году в тюрьме оказался и старший сын А.С. Аллилуевой — Леонид, арестованный по делу о гибели детей Шахуриных — Уманских.

То ли боясь мести за санкционированные им репрессии, то ли еще по какой-то причине, но с конца 30-х Сталин больше не встречался с родственниками двух покойных жен. Те из них, кто уцелел, оказались в опале. Их не допускали больше в Кремль, на правительственные дачи, лишили некоторых других номенклатурных благ. Проворные чиновники, чутко уловив настроение «хозяина», даже «уплотнили» Аллилуевых в жилплощади, подселив к ним в квартиры в «доме на набережной» соседей. Лишившись былых привилегий и будучи вынужденным теперь прозябать в положении отверженного, беспокойный для Сталина клан Аллилуевых изливал копившиеся годами обиды в постоянных пересудах и сетованиях по поводу бед и несчастий, обрушившихся на него по воле всесильного родственника. Среди прочего довольно откровенно обсуждались различные версии гибели Н.С. Аллилуевой и другие табуированные семейные тайны. Обо всем этом регулярно докладывалось Сталину, который очень болезненно относился к разговорам вокруг смерти второй жены. Не случайно в биографической хронике за 1932 год, подверстанной к вышедшему в 1951-м очередному, 13-му тому его сочинений, Н.С. Аллилуева была названа «близким другом» вождя, а также специально указано, что Сталин проводил гроб с телом жены на Новодевичье кладбище, хотя многим было известно, что в действительности он присутствовал только на гражданской панихиде в здании, известном как ГУМ, и не участвовал в непосредственном погребении[890].

Недовольство Сталина родней заметно усилилось после выхода в свет в 1946 году книги А.С. Аллилуевой «Воспоминания». Особенно не понравилось в Кремле то, что автор с целью популяризации своего сочинения стала разъезжать по городам и весям страны и с непозволительной для той поры откровенностью излагать трудящимся свою версию истории семьи руководителя партии и государства. В поездках ее сопровождала старая подруга, журналистка P.M. Азарх, вдова венгерского писателя-коммуниста Мате Залки (Белы Франкля), знаменитого «генерала Лукача», погибшего в ходе гражданской войны в Испании в 1937-м. В 1948 году Азарх арестовали и обвинили в том, что та упросила Аллилуеву направить Михоэлсу свои «Воспоминания», а также книгу отца, С.Я. Аллилуева, «Пройденный путь».

Вне закона мемуары А. Аллилуевой были объявлены после того как 14 мая 1947 г. в «Правде» за подписью П.Н. Федосеева[891] появилась статья под красноречивым заголовком «Безответственные измышления». В ней автора обвинили в противопоставлении своих «вымыслов», «искажающих историческую действительность», сталинскому «Краткому курсу истории ВКП(б)». Интересно, что в июне 1944 года тот же Федосеев вместе с шефом по Агитпропу Александровым совсем по-другому оценивали труд Аллилуевой:

«… Содержание книги возражений не вызывает. Считаем возможным разрешить издательству выпустить книгу в свет».

Правда, после этого рукопись почему-то предпочли положить в издательстве в долгий ящик, так что автору даже пришлось позвонить Сталину и попросить его о помощи.

«Ну что ты так расстраиваешься? Неужели не знаешь, что там есть сволочи? — Участливо посочувствовал тот и решительно добавил: — Издадут твою книгу»[892].

Свое обещание Сталин тогда выполнил. Воспоминания его свояченицы были изданы в апреле 1946-го. И вот теперь спустя год он, видимо, в сердцах укоряя себя за мягкосердечие и либерализм, дал указание об изъятии злополучной книжки. И хоть это распоряжение было негласным, мало кто в околокремлевских кругах сомневался, от кого оно исходит. Известный своей эмоциональной неуравновешенностью брат Анны Аллилуевой Федор тогда в кругу близких воскликнул: «Это поход против Аллилуевых, начатый с ведома Сталина»[893].

Эти и другие перипетии взаимоотношений Сталина с близкими главным образом и обсуждались Михоэлсом и Гольдштейном во время встреч. Однако неформальному лидеру советского еврейства пришлось распрощаться с иллюзиями о возможности повлиять на кремлевскую национальную политику посредством родственников диктатора. Еще в мае 1941 года Светлана Сталина и Григорий Морозов неожиданно расстались друг с другом[894]. Собственно, никакого официального развода не было. Просто в один не очень прекрасный для Григория Морозова день его выставили из квартиры в «доме на набережной». Потом он был приглашен в отделение милиции, где у него отобрали паспорт со штампом о регистрации брака с дочерью Сталина и вручили взамен новый, «чистый». То же самое случилось и с паспортом Светланы. Правда, ее в милицию не вызывали. Все формальности взял на себя брат Василий, который, между прочим, в свое время познакомил сестру с Григорием.

Драма эта произошла наверняка не столько вследствие причин «личного порядка», как писала потом С. Аллилуева, сколько из-за вмешательства ее отца, давно тяготившегося родственными узами, связывавшими его с еврейством. Именно он дал указание «органам» изъять переписку дочери с Морозовым, чтобы потом похоронить ее в своем архиве в Кремле. Личное благополучие дочери мало что значило для диктатора в сопоставлении с так называемыми государственными интересами, тем более, что в качестве главной угрозы этим интересам ему со временем повсюду стал мерещиться грозный призрак еврейского национализма. Однажды, уже после того как весной 1949 года Светлана вышла замуж за сына А.А. Жданова Юрия, Сталин сказал дочери: «Сионисты подбросили и тебе твоего первого муженька», на что та попыталась возразить в том духе, что молодежь не интересуется сионизмом. Но переубедить отца ей не удалось. «Нет! Ты не понимаешь! — резко возразил он. — Сионизмом заражено все старшее поколение, а они и молодежь учат…»[895].

Пресечь отношения дочери с Григорием Морозовым Сталина подтолкнул и компромат, регулярно поставлявшийся ему с Лубянки на родственников и знакомых[896] зятя. Особенно часто в донесениях спецслужб мелькала информация о его отце — И.Г. Морозове, родившемся в Могилеве в зажиточной еврейской семье Г.В. Мороза, выходца из местечка Мстиславичи, где тот имел собственную усадьбу с больницей и врачевал окрестных помещиков. После революции по примеру многих своих соплеменников будущий сват диктатора занялся коммерцией в Москве. В 1922 году он открыл там собственную аптеку, однако уже через два года за дачу взятки должностному лицу попал на один год в домзак. Выйдя на свободу, И.Г. Морозов бросил ставшую небезопасной частнопредпринимательскую деятельность и устроился на государственную службу. Когда его сын женился на дочери Сталина, жизнь скромного бухгалтера одного из московских промышленных предприятий чудесным образом переменилась. Он стал частым гостем в правительственном санатории «Барвиха». Представляясь там старым большевиком и профессором, вошел в круг влиятельной советской элиты, познакомившись наряду с прочими с П.С. Жемчужиной, Р.С. Землячкой, академиком Л.C. Штерн. Последняя, будучи директором Института физиологии, в 1945 году взяла его к себе заместителем по административно-хозяйственной части. Вращаясь в высших номенклатурных кругах, И.Г. Морозов совершенно упустил из виду то, что его особа превратилась в объект повышенного внимания со стороны МГБ. В разговорах с родственниками и знакомыми он, не задумываясь о последствиях, хвастался новыми связями в правительственных структурах, не забывая при этом небрежно упомянуть о мнимых встречах со Сталиным, который якобы регулярно приглашал его на приемы в Кремль. Расплата за столь беспечные, сколь и опасные выдумки наступила в начале 1948 года, когда к И.Г. Морозову домой неожиданно нагрянули оперативники, арестовавшие и препроводившие его на Лубянку. Там ему инкриминировали «проведение антисоветской работы и распространение клеветнических измышлений против главы Советского государства»[897].