ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ.

ПЕРВЫЕ АРЕСТЫ.

Как мы помним, в постановлении политбюро от 20 ноября 1948 г. о закрытии ЕАК МГБ было предписано «пока никого не арестовывать». Прежде чем перейти к решительным действиям, Сталин потребовал от Лубянки еще более веских и убедительных доказательств «преступной деятельности» ЕАК. Получив в результате карт-бланш от всесильного вождя, Абакумов энергично принялся за дело. По его указанию сотрудники следственной части по особо важным дела МГБ подвергли тщательному изучению архивные материалы, вывезенные из ЕАК и редакции газеты «Эйникайт». В поисках компромата Абакумов, прихватив с собой Фефера, самолично произвел обыск в Еврейском театре, в бывшем кабинете Михоэлса, превращенном сразу после его смерти в мемориальный музей артиста, а теперь ставшим «агитпунктом». Первые результаты этой, так сказать, дознавательной деятельности Абакумов доложил Сталину, а также Молотову, Берии, Маленкову и Кузнецову уже 4 декабря. Главный вывод шефа госбезопасности гласил:

«…Обнаруженные при роспуске Еврейского антифашистского комитета документы подтверждают агентурные материалы и показания арестованных еврейских националистов о том, что комитет во главе с Михоэлсом, Фефером и другими по существу превратился в антисоветский центр, который, ориентируясь на Америку, проводил в СССР подрывную работу»[974].

Еще через две недели Абакумов представил Сталину протоколы допросов арестованных ранее З.Г. Гринберга и Д.Н. Гофштейна (был доставлен из Киева в Москву 22 ноября) с выжатыми из них новыми показаниями против руководства ЕАК. Особенно серьезные козыри дал в руки МГБ бывший член президиума ЕАК Гофштейн, который 16 декабря под давлением следствия оговорил Михоэлса, Фефера, Бергельсона и других руководителей ЕАК, охарактеризовав их как активных еврейских националистов, тесно связанных с американскими сионистами.

Имея на руках весь этот компромат, Сталин по просьбе Абакумова дал санкцию на арест двух ключевых фигур в ЕАК — Фефера и Зускина, преемников Михоэлса соответственно в комитете и Еврейском театре. Выбор шефа тайной полиции не был случаен. Ведь обвинение предполагалось построить, инкриминируя ЕАК шпионаж в пользу США и националистическую деятельность как внутри страны, так и за рубежом. Поэтому Фефер должен был дать не только показания о «преступной» работе комитета в целом, но и о поездке вместе с Михоэлсом в США и произошедшей там якобы их вербовке американскими спецслужбами, а также о «националистической пропаганде», проводившейся газетой «Эйникайт» и еврейской секцией Союза советских писателей (тут и там он играл руководящую роль). С «помощью» Зускина, который был личным другом Михоэлса, планировалось добыть в первую очередь сведения о связях покойного главы ЕАК в правительственных сферах и о его тайных там покровителях. Заодно Зускин должен был представить Московский еврейский театр как важнейший источник еврейского национализма. Было еще одно немаловажное обстоятельство, предопределившее первоочередность ареста этих двух людей: МГБ не ожидало от них серьезного сопротивления следственному натиску. Предчувствуя начало массированных антиеврейских гонений, оба были морально сломлены страхом, и заставить их признать собственную мнимую вину, а также подтвердить ложные обвинения, выдвигавшиеся против ЕАК в целом, не составляло большого труда для мастеров фальсификаций на Лубянке, тем более что вследствие хронического стресса, поразившего Зускина после гибели Михоэлса, у того развилась серьезная форма нервного истощения. А Фефер ко всему прочему был тайным информатором МГБ и считал своим партийным и гражданским долгом сотрудничество со следствием. Будучи завербованным еще в 1944 году с присвоением агентурной клички «Зорин», этот человек был фигурой противоречивой и неоднозначной. Некоторые легкие на перо и скорые на выводы авторы склонны считать его темной личностью, эдаким иудой-предателем. Однако нельзя согласиться с подобным вердиктом, не разобравшись прежде беспристрастно во всех обстоятельствах дела.

Становление Фефера как поэта и литератора пришлось на эпоху бурную и переломную, богатую социальными катаклизмами. Начало его жизни было типичным для выходца из провинциального бедного еврейства. Родился он в 1900 году в местечке Шпола на Киевщине в семье еврейского учителя и чулочницы. В своей автобиографии Фефер позже напишет:

«В 1909 году я был принят в приготовительный класс шполянской гимназии, но ввиду того что мой отец не располагал 25 рублями за правоучение, мне пришлось перейти на самообразование… В 1912 году в связи с эмиграцией тети и дяди (по линии матери) в Америку материальные дела нашей семьи резко ухудшились. Я вынужден был поступить на работу. Я был плотником, часовым мастером, счетоводом, наконец поступил в типографию учеником наборщика»[975].

Октябрьская революция открыла для таких прежде задавленных нуждой и национальной дискриминацией людей, как Фефер, двери в активную общественно-политическую и творческую жизнь. Вступив в ряды Бунда, он какое-то время возглавлял профсоюз рабочих и служащих Шполы. В июле 1919 года стал коммунистом. Перебравшись в 1920-м в Киев, познакомился там с еврейскими писателями Д. Бергельсоном, Д. Гофштейном и Л. Квитко. Здесь же опубликовал свои первые стихи. В 20-е и первой половине 30-х годов ему, придерживавшемуся так называемого пролетарского направления в литературе, сопутствовал карьерный успех. В 1934 году на I съезде Союза советских писателей, с трибуны которого он с резкой критикой обрушился на Х.-Н. Бялика, признанного авторитета ивритской литературы, его избрали в правление этой вновь созданной организации. Однако уже в 1938-м, когда многие друзья Фефера из числа бывших рапповцев были репрессированы, его «за проявление националистических тенденций» в творчестве смещают с поста редактора идишистского альманаха «Советише литератур». Но в годы войны он вновь на гребне общественно-литературного успеха. Тогда он пишет свое знаменитое стихотворение «Я — еврей» (опубликовано 27 декабря 1942 г. в «Эйникайт»), в котором как бы от имени легендарного Вечного жида воспел идею непрерывной цепи времени, связывающей пророка Исайю, Соломона «мудрого», рабби Акиву, Маккавеев, Спинозу, Гейне, Маркса с Яковом Свердловым и «другом» Сталина Лазарем Кагановичем. Весной 1948 года Фефер восторженно приветствовал создание Израиля. И когда впоследствии на судебном процессе его спросили, правильно ли, что для него «создание еврейского государства было радостным событием», он ответил:

«Да, правильно. Меня радовало это событие, что евреи, изгнанные из Палестины предками Муссолини, снова организовали там еврейское государство».

На том же суде Фефер откровенно заявил:

«Я очень люблю еврейские традиции… Нельзя сказать, что я регулярно посещал синагогу, но у нас (у ЕАК. — Авт.) была связь с религиозной общиной»[976].

Что же касается сути негласного сотрудничества Фефера с МГБ, то ныне уже не секрет, что в общественных и творческих организациях, особенно связанных по роду своей деятельности с заграницей, вплоть до августа 1991 года были предусмотрены должности, которые как бы входили в «номенклатуру» госбезопасности. Должность ответственного секретаря ЕАК, которая являлась ключевой в организационно-управленческом плане и которую исполнял Фефер, была именно таковой. Негласными агентами госбезопасности «по должности» были и Ш. Эпштейн, предшественник Фефера на этом посту, а также заместитель последнего Г.М. Хейфец, который в свое время по заданию Коминтерна активно участвовал в создании компартии США, вел нелегальную деятельность в Германии, выполнял поручения советской разведки в Италии, работал секретарем Н.К. Крупской. В годы войны под «крышей» дипломатического статуса вице-консула в Сан-Франциско Хейфец, будучи резидентом советской разведки на западном побережье США, был задействован, по некоторым данным, в атомном шпионаже и направлял в Москву донесения, подписанные агентурной кличкой «Харон». Придя в июле 1947 года в ЕАК, Хейфец прямо заявил, что прислан «директивными органами для укрепления политической линии комитета». Вместе с тем он открыто возмущался изгнанием после войны из МИД евреев и введением для них запрета на поступление в Высшую дипломатическую школу. В 1948-м Хейфец принимал в ЕАК и регистрировал множество добровольцев, желавших воевать за независимость Израиля. Потом эти списки, разумеется, очутились в МГБ[977].

Агентом МГБ был и В.В. Мочалов, коллега Фефера в Славянском комитете СССР (до марта 1947-го — Всеславянский комитет), созданном в начале войны при Совинформбюро и размещавшемся вместе с ЕАК в одном здании. После того как в феврале 1949 года полковнику Мочалову было прозрачно указано из ЦК на «необходимость качественного улучшения» состава пишущих для Славянского комитета авторов, он немедленно исключил из этого состава всех евреев[978].

В общем сотрудничество с МГБ Фефера, Мочалова и других подобных им функционеров представляло собой рутинную работу, связанную со сбором и передачей этой секретной службе сведений о кадрах (биографические данные, умонастроения и т. п.). И такого рода деятельность рассматривалась в тоталитарном государстве как выполнение партийного и гражданского долга. Игнорирование этой специфики советской бюрократической службы приводит к тому, что заурядных информаторов некоторые авторы начинают уподоблять, скажем, изощренным провокаторам охранки времен царского режима.

Итак, 24 декабря Фефер и Зускин оказались на Лубянке, причем последнего арестовали прямо во время процедуры лечебного сна в клинике для нервнобольных. Сразу же начались их интенсивные допросы с целью фабрикации новых обвинений и получения формальных оснований для арестов других членов ЕАК. С Фефером следователям не пришлось долго возиться, он сразу же начал оговаривать своих вчерашних коллег. Причины такого поведения он раскрыл потом в ходе суда:

«Еще в ночь моего ареста Абакумов мне сказал, что если я не буду давать признательных показаний, то меня будут бить. Поэтому я испугался, что явилось причиной того, что я на предварительном следствии давал неправильные показания»[979].

В отличие от Фефера другой член президиума ЕАК — Б.А. Шимелиович, которого забрали на Лубянку 13 января 1949 г., проявил завидную стойкость перед лицом тяжелых испытаний. Родился этот мужественный человек в 1892 году в Риге в семье синагогального служки. Один его брат, Юлиус, член центрального бюро Евсекции и секретарь Виленского совдепа, погиб в январе 1919 года, покончив с собой, не желая сдаваться наступавшим польским легионерам. Другой брат, Исаак, будучи часовых дел мастером, эмигрировал в США. А третий, самый старший — Яков, был уничтожен гитлеровцами вместе с женой в Двинске (Даугавпилсе). На стезю активной общественной деятельности Б.А. Шимелиович вступил 1919 году, когда стал членом Бунда. Однако уже через год он оказался в рядах РКП(б) и с этого времени работал в Еврейской общественной комиссии помощи голодающим и жертвам погромов, в которой распределял пожертвования, получаемые от «Джойнта». За эту деятельность в 1923 году его наградили грамотой ЦИК СССР. С 1931-го и до момента ареста Шимелиович был главным врачом московской больницы им. С.П. Боткина, где до середины 30-х годов для лечения высокопоставленных пациентов функционировало «кремлевское отделение». Из всех членов президиума ЕАК он имел самые близкие и дружеские отношения с Михоэлсом, с которым познакомился в 1931 году, когда в Еврейском театре была осуществлена постановка пьесы о брате Юлиусе. Активно сопротивляясь нараставшему в стране государственному антисемитизму, Шимелиович летом 1944 года пожаловался Маленкову на заведующего отделом здравоохранения УК ЦК Б.Д. Петрова, открыто выражавшего недовольство «засильем евреев» в медицине. Протестовал он и против антиеврейской чистки, начатой в 1943 году в медицинских учреждениях по негласному распоряжению наркома здравоохранения СССР Г.А. Митерева. Оказавшись на Лубянке, Шимелиович, уже аттестованный там Фефером как «первостепенный консультант Михоэлса», был сразу же препровожден к Абакумову. Увидев на пороге своего кабинета новую жертву, тот с глумливым злорадством воскликнул: «Посмотрите, какая рожа». Однако несмотря на грозный вид министра, мужество не покинуло Шимелиовича, и он решительно отказался давать требуемые от него показания. Тогда Абакумов приказал перевести его в Лефортовскую тюрьму и «бить смертным боем». Там известный своей жестокостью следователь В.М. Шишков вместе с подручными принялись зверски истязать неуступчивого подследственного, нанеся ему безостановочно от 80 до 100 ударов резиновыми палками. В попытке сломить у своей жертвы волю к сопротивлению Шишков цинично угрожал:

«Если вы будете не в состоянии ходить на допросы, мы будем приносить вас на носилках и будем бить и бить».

Только в марте 1949 года от Шимелиовича были получены первые «признания». О том, как это происходило, он рассказал 15 мая в заявлении руководству МГБ:

«Четыре месяца прошло со дня моего ареста. За это время я неоднократно заявлял: я не изменник, не преступник, протокол моего допроса, составленный следователем (Шишковым. — Авт.), подписан мною в тяжелом душевном состоянии, при неясном сознании. Такое состояние мое явилось прямым результатом методического моего избиения в течение месяца ежедневно. Днем и ночью глумления и издевательства»[980].

Среди оказавшихся на Лубянке еаковцев так называемые меры физического воздействия испытал на себе наряду с Шимелиовичем, пожалуй, только арестованный с ним в один день И.С. Юзефович, от которого следователи ждали оговора самого высокопоставленного кандидата на переселение в Лефортово — Лозовского, с кем тот был знаком еще со времен Октябрьской революции. Родился Юзефович (Шпинак) в 1890 году в Варшаве в семье кожевенника. В 1905–1917 годах состоял в Бунде, потом примкнул к руководимой Лозовским социал-демократической организации интернационалистов-объединенцев и в ее составе в конце 1919 года перешел в РКП(б). На протяжении десятилетий Юзефович считался «правой рукой» Лозовского. После революции вместе с ним работал в Профинтерне, а в 40-е годы — в Совинформбюро. Только в 1931–1933 годах они были врозь. В это время, как записано в партийной анкете Юзефовича, он «находился на подпольной работе в США». В годы войны Юзефович удочерил сироту, родители которой были расстреляны немцами. Перед арестом работал в Институте истории АН СССР. Характеристика этого человека будет неполной, если не упомянуть того факта, что в 1938 году он стал секретным сотрудником НКВД СССР. Однако свои обязательства в отношении этой организации выполнял, видимо, не слишком ревностно. Даже полученную в 1946 году от гостившего в СССР Б.Ц. Гольдберга важную информацию о том, что американский посол У.Б. Смит и его ближайшее окружение настроены весьма враждебно к Советскому Союзу, он сообщил не МГБ, а Лозовскому. Искренняя преданность своему долголетнему патрону и другу предопределила стойкое поведение Юзефовича в ходе первых допросов на Лубянке. В результате он не избежал пыточной, о чем и поведал потом на суде:

«В самом начале следствия я давал правдивые показания и заявлял следователям, что не чувствую за собой никакого преступления… После этого меня вызвал к себе министр госбезопасности Абакумов и сказал, что если я не дам признательных показаний, то он меня переведет в Лефортовскую тюрьму, где меня будут бить. А перед этим меня уже несколько дней «мяли». Я ответил Абакумову отказом, тогда меня перевели в Лефортовскую тюрьму, где стали избивать резиновой палкой и топтать ногами, когда я падал. В связи с этим я решил подписать любые показания, лишь бы дождаться дня суда».

Вышло так, что Юзефович, хотя и был закален еще царской пенитенциарной системой (прошел через Варшавскую цитадель, Ломжинскую и другие тюрьмы), тем не менее, не выдержав зверских пыток советских тюремщиков, все же в конце января 1949 года подписал протокол с вынужденными наветами на Лозовского, чем облегчил расправу «органов» с последним[981].

А в это время этот бывший заместитель министра иностранных дел и руководитель Совинформбюро допрашивался в ЦК как главный фигурант так называемой крымской истории, которой суждено было стать ключевой в «деле ЕАК».