«СИОНИСТСКИЙ ЗАГОВОР» МИХОЭЛСА-АЛЛИЛУЕВЫХ.

«СИОНИСТСКИЙ ЗАГОВОР» МИХОЭЛСА-АЛЛИЛУЕВЫХ.

Еще раньше, начиная с десятых чисел декабря 1947 года, по аналогичному обвинению стали арестовывать и окончательно вышедших из доверия Сталина его родственников по линии второй жены. Первой (10 декабря) взяли Е.А. Аллилуеву, которой вменили в вину то, что она «на протяжении ряда лет у себя на квартире устраивала антисоветские сборища, на которых распространяла гнусную клевету в отношении главы Советского правительства». Тогда же арестовали и ее мужа — Молочникова. А 6 января 1948 г. пришли за ее дочерью, артисткой Малого театра К.П. Аллилуевой (Политковской). Члена Союза советских писателей А.С. Аллилуеву доставили в большой дом на площади Дзержинского 29 января. Помимо прочего ее подозревали в том, что «после ареста в 1938 году мужа, Реденса С.Ф., она затаила злобу против руководителей партии и Советского правительства и до дня ареста проводила антисоветскую агитацию»[898].

По тому же делу были арестованы дружившие с Аллилуевыми театровед Л.A. Шатуновская, ее муж, профессор-физик Л.А. Тумерман, Э.С. Горелик, жена заместителя министра вооруженных сил СССР по тылу А.В. Хрулева, а также проживавшие с родственниками вождя в общей квартире специалист по радиолокации генерал-майор Г.А. Угер и его русская жена.

«Болтали много. Знали слишком много… А это на руку врагам…» — так объяснил Сталин своей дочери причину произошедшего с ее родственниками по матери[899].

Водворение родни Сталина в застенки МГБ министр Абакумов встретил во всеоружии. Еще в июле 1947 года он отчитался перед «хозяином» о полной готовности его ведомства к эффективной работе по раскрытию преступлений, направленных против государственной безопасности страны и ее вождя. В представленной им тогда в Кремль методике следствия по такого рода делам предусматривалось и использование следующих приемов:

«Когда арестованный не дает откровенных показаний… следователь в целях нажима на арестованного использует имеющиеся в распоряжении органов МГБ компрометирующие данные из прошлой жизни и деятельности арестованного, которые он скрывает. Иногда для того, чтобы перехитрить арестованного и создать у него впечатление, что органам МГБ все известно о нем, следователь напоминает арестованному отдельные интимные подробности из его личной жизни, пороки, которые он скрывает от окружающих… В отношении изобличенных следствием шпионов, диверсантов, террористов и других активных врагов советского народа, которые нагло отказываются выдать своих сообщников и не дают показаний о своей преступной деятельности, органы МГБ… применяют меры физического воздействия»[900].

Не удивительно, что после нескольких дней следственной обработки по такой «методике» Е.А. Аллилуева уже 16 декабря показала на допросе, что ее старый знакомый Гольдштейн, заходя периодически к ней в гости, расспрашивал о Сталине, его дочери Светлане и том, как у нее складываются отношения с Григорием Морозовым. В результате уже через три дня Гольдштейна доставили на Лубянку, причем его арест проводился без санкции прокурора, по личному указанию Абакумова. А вскоре последний получил от Сталина конкретные инструкции, в каком направлении следует вести дальше следствие по этому делу. Их Абакумов немедленно довел до сведения заместителя начальника следственной части по особо важным делам В.И. Комарова. Тот в июле 1953 года, находясь под арестом, показал, что в конце 1947 — начале 1948 года ему в кабинет в Лефортовской тюрьме позвонил министр и заявил:

«Инстанции[901] считают, что Гольдштейн интересовался личной жизнью руководителя Советского правительства не по собственной инициативе, а что за его спиной стоит иностранная разведка…».

Поскольку никаких фактических данных, подтверждающих эту версию, не существовало, следствию предстояло их добыть в виде «признания» от арестованного. Для достижения этой цели в ход были пущены все средства, среди которых был и арест жены Гольдштейна М.А. Кржевской.

Другой заместитель начальника следственной части по особо важным делам — М.Т. Лихачев сразу же по ознакомлении с указанием Кремля вызвал к себе полковника Г.А. Сорокина, ведущего дело Гольдштейна. И как только тот прибыл на Лубянку из Сухановской тюрьмы, где вел допросы, приказал ему «размотать шпионские связи Гольдштейна и выявить его шпионское лицо». То, что происходило дальше, становится ясным из письменного объяснения, данного Сорокиным 3 января 1954 г. комиссии по расследованию незаконной деятельности абакумовского ведомства:

«…Никаких материалов, изобличающих Гольдштейна в шпионской деятельности, и даже вообще какого-либо дела против Гольдштейна я ни от кого не получал, и, как впоследствии мне стало ясно, такового вообще в МГБ не имелось… По истечении некоторого времени на допрос Гольдштейна явился Комаров и сказал, что он имеет распоряжение Абакумова о применении к Гольдштейну мер физического воздействия. Это указание Абакумова… Комаров выполнил в тот же вечер при моем участии. На следующий день Гольдштейн в отсутствие Комарова дал мне показания о том, что со слов Гринберга ему известно, что в президиуме Еврейского антифашистского комитета захватили руководство отъявленные буржуазные националисты, которые, извращая национальную политику партии и Советского правительства, занимаются несвойственными для комитета функциями и проводят националистическую деятельность. Кроме того, Гольдштейн показал о шпионской деятельности Михоэлса и о том, что он проявлял повышенный интерес к личной жизни главы Советского правительства в Кремле. Такими сведениями у Михоэлса, как показал Гольдштейн, интересовались американские евреи…».

В последнем предложении процитированного документа и заключалась та сверхзадача, которая была поставлена Сталиным перед руководством МГБ. Одно дело — в кругу родных и знакомых перемывать косточки «главе Советского правительства» и совсем другое — осуществлять целенаправленный сбор информации об этой персоне по заданию вражеской разведки. О том, как было получено это «признание» и что на деле означали так называемые меры физического воздействия, поведал 2 октября 1953 г. сам Гольдштейн в письме Маленкову, отправленном из Владимирской тюрьмы:

«19 декабря 1947 г. я был арестован в Москве органами МГБ СССР и препровожден на Лубянку, а затем в следственную тюрьму в Лефортово. Здесь без сообщения причин моего ареста от меня потребовали, чтобы я сам сознался и рассказал о своей якобы вражеской деятельности против Родины.

… Меня начали жестоко и длительно избивать резиновой дубинкой по мягким частям и голым пяткам. Били до того, что я ни стоять, ни сидеть не был в состоянии… Через некоторое время мне предложено было подписать протокол (якобы продиктованный мною), в котором говорилось, что я признаю себя виновным. Я… отказался подписать такой протокол. Тогда следователь Сорокин и еще один полковник (Комаров. — Авт.)… стали так сильно меня избивать, что у меня на несколько недель лицо страшно распухло и я в течение нескольких месяцев стал плохо слышать, особенно правым ухом… За этим последовали новые допросы и новые избиения. Всего меня избивали восемь раз, требуя все новых и новых признаний. Измученный следовавшими за собой (так в тексте. — Авт.) дневными и ночными допросами, терроризируемый избиениями, руганью и угрозами, я впал в глубокое отчаяние, в полный моральный маразм и стал оговаривать себя и других лиц в тягчайших преступлениях»[902].

Чтобы лично удостовериться в «правильности» выбитых из Гольдштейна показаний, в Лефортовскую тюрьму сразу же прибыл Абакумов. Он не стал тратить время на подробные расспросы еле ворочавшего языком узника, а сразу спросил у него о главном: «Итак, значит, Михоэлс — сволочь?». «Да, сволочь», — ответил тот. Потом последовал аналогичный вопрос в отношении Фефера, на который был дан отрицательный ответ.

Удовлетворенный услышанным, министр распорядился подготовить соответствующий протокол допроса, который стал первым официальным протоколом с момента ареста Гольдштейна. Вскоре предварительно отредактированный полковником Я.М. Броверманом, специализировавшимся в секретариате Абакумова на такого рода интеллектуальном труде, нужный документ с признательными показаниями подследственного и его подписями был составлен. В нем показания Гольдштейна были сформулированы следующим образом:

«Михоэлс дал мне задание сблизиться с Аллилуевой, добиться личного знакомства с Григорием Морозовым. “Надо подмечать все мелочи, — говорил Михоэлс, — не упускать из виду всех деталей взаимоотношений Светланы и Григория. На основе вашей информации мы сможем разработать правильный план действий и информировать наших друзей в США, поскольку они интересуются этими вопросами“».

Датированный 9 января 1948 г., этот материал на следующий день был представлен Абакумовым Сталину.

Гринберга, оговоренного под пытками Гольдштейном, арестовали 28 декабря 1947 г., причем также без санкции прокурора. Это и понятно: зачем Абакумову было соблюдать правовые формальности» когда указания он получал непосредственно от Сталина? Поскольку по версии следствия Гринберг служил передаточным звеном между Михоэлсом и Гольдштейном, ему была уготована роль еще одного разоблачителя националистических козней руководства ЕАК. Его дело вел полковник М.Т. Лихачев, который 26 мая 1953 г., находясь под арестом и следствием как подручный низложенного Абакумова, свидетельствовал:

«На допросах Гринберг довольно продолжительное время ни в чем не признавался, а уличить его, кроме показаний Гольдштейна, было нечем… но затем начал давать довольно подробные показания о проводимой Еврейским антифашистским комитетом деятельности. Гринберг прямо показал, что Еврейский антифашистский комитет группирует вокруг себя еврейское население, разжигает у него националистические тенденции и, таким образом, является центром еврейских националистов. Гринберг при этом назвал Лозовского, Михоэлса, Фефера и ряд других лиц как основных заправил еврейской националистической деятельности, а также показал о том, что вся эта подрывная работа направляется американцами…».

Эти «признания» Лихачев получил путем не только угроз, но и циничного обмана. В заявлении от 19 апреля 1949 г. Гринберг писал ему:

«Четыре месяца назад Вы официально объявили мне, что мое дело прекращается и что я должен быть скоро освобожден, но, к сожалению, вышло не так. 16 месяцев я в заключении, а сил все меньше и меньше».

22 декабря 1949 г., так и не дождавшись обещанной милости, Гринберг умер от инфаркта миокарда во Внутренней тюрьме МГБ[903].

Гольдштейна заставили лжесвидетельствовать помимо Гринберга и против Р.С. Левиной, которая не только долгие годы работала с ним в Институте мирового хозяйства и мировой политики, но и была его близким другом. В годы войны, находясь в эвакуации в Ташкенте, Левина приютила Гольдштейна в своей квартире на кухне. Потом они вместе написали монографию «Германский империализм». И вот теперь, по словам Гольдштейна, вложенным в его уста следователями госбезопасности, Левина оказалась предводителем сионистов, якобы окопавшихся в упомянутом выше институте. 10 января 1948 г. пожилую и к тому же тяжелобольную женщину арестовали. Ей припомнили все. И то, что ее отец, Саул Левин, эмигрировал в 1911 году в США и работал потом в г. Луисвилле (штат Кентукки) агентом кожевенной фирмы. И то, что она в юности, проживая в 1917–1918 годах в Пензе, состояла в «Союзе еврейской молодежи». Но не это было главным для ее мучителей. На первых же допросах следователь ошеломил Левину обвинением в том, что та с 1946 года, выполняя задание Михоэлса «включиться в активную работу в пользу еврейской нации», начала группировать вокруг себя в ИМХиМП националистически настроенных евреев и агитировала их против советской власти. Заодно Левину пытались изобличить и в том, что она, зная о знакомстве Гольдштейна с родственниками вождя, упрашивала его походатайствовать через них о выдвижении ее книги на Сталинскую премию, а также добивалась освобождения своего сына Михаила, арестованного в 1944 году.

Поначалу Левина все решительно отвергала. Тогда, чтобы морально сломить упорствовавшую «националистку», Абакумов распорядился устроить ей очную ставку с соответствующим образом подготовленным Гольдштейном. В конце марта этот спектакль состоялся. Однако Гольдштейн не справился с заданием следствия: когда его ввели в помещение, где уже находилась Левина, он не смог перебороть нахлынувшие на него угрызения совести и отказался исполнять заранее отрепетированную роль. Раздосадованному следователю не оставалось ничего другого, как развести узников по камерам. После этого Гольдштейна два дня усердно истязали, а потом повторили очную ставку, которая на сей раз прошла по запланированному следствием сценарию.

Испытав психологический шок от разоблачений прежнего сослуживца и друга, Левина тем не менее продолжала настаивать на своей невиновности. Но у следствия еще оставались в запасе такие сильнодействующие средства, как лишение сна, многочасовые «стойки» на проводившихся методом «конвейера» допросах, заканчивавшиеся, как правило, тем, что обессилевший заключенный, потеряв сознание, валился с ног и сразу же подвергался жестоким побоям. Все это было пущено в ход, чтобы заставить Левину повиноваться. Полковники Сорокин и Лихачев истязали свою жертву самым варварским образом. Войдя в раж, они выбили у пожилой женщины все передние зубы; удары резиновыми дубинками сыпались куда попало — по голове, ногам, спине, ягодицам, половым органам. После столь изуверской экзекуции Левина вынуждена была покориться своим мучителям и дала признательные показания. 29 мая 1948 г. на основании постановления Особого совещания она получила десять лет исправительно-трудовых лагерей. Даже после того как 6 марта 1954 г. Верховный суд СССР освободил Левину из заключения, та оставалась в ссылке до января 1955 года.

В тот же день, что и Левиной, Особое совещание объявило свой вердикт и Аллилуевым. Е.А. Аллилуева получила от служителей сталинской фемиды десять лет заключения за антисоветскую агитацию! В тюрьме она тяжело заболела — страдала серьезным психическим расстройством. Ее дочери, Кире Павловне, за «снабжение информацией о личной жизни семьи главы Советского правительства лиц, работавших в американском посольстве[904]», дали пять лет ссылки, которую та отбывала в г. Шуе Ивановской области. На такой же срок заточили во Владимирскую тюрьму Анну Аллилуеву. Однако по отбытии наказания узницу не выпустили на свободу. 27 декабря 1952 г. Особое совещание автоматически продлило ее заточение в тюрьме еще на пять лет. В качестве основания для этого решения было использовано следующее заявление одной из ее родственниц:

«Аллилуева А.С. утверждала, что с возрастом Сталин делается все более невыносимым и подвергает репрессиям неугодных ему лиц, что такого диктатора Россия еще не видела».

Освобожденная весной 1954 года Анна Аллилуева возвратилась в нормальную жизнь хотя и тяжело больной, но духовно не сломленной. В 1958 году она была единственной, кто на собрании московской организации Союза советских писателей проголосовал против исключения нобелевского лауреата Б.Л. Пастернака из этого союза.

Проходившим по «делу Аллилуевых» супругам Шатуновской и Тумерману в качестве наказания был определен 25-летний срок заключения каждому. Они также выжили в сталинских лагерях и в 1972 году выехали в Израиль. А знакомая Аллилуевых Эстер Горелик получила пять лет лишения свободы, которые провела в одиночке Владимирской тюрьмы.

Что касается главного подследственного — Гольдштейна, то его продолжали допрашивать еще полтора года. Только 29 октября 1949 г. Особое совещание подвело черту под следствием, заключив Гольдштейна как «особо опасного шпиона» в тюрьму МГБ сроком на 25 лет. 10 ноября его этапировали в Верхнеуральский централ под Магнитогорском. Потом перевели во Владимирскую тюрьму, где он скончался 30 октября 1953 г.[905]

После того как МГБ удалось добыть «доказательства» существования в СССР американо-сионистского заговора, участь якобы возглавлявшего его Михоэлса была предрешена. Терзаемый паранойей Сталин не чувствовал себя в безопасности, пока оставался в живых этот ставший его личным врагом человек, будто бы с помощью сообщников завлекший в сети заговора легкомысленных Аллилуевых. Обрести прежнее душевное равновесие диктатор мог лишь расправившись с Михоэлсом, этим королем Лиром на сцене и королем евреев в жизни.

Именно с арестов Аллилуевых, Гольдштейна, Гринберга, Левиной политический сыск, осуществлявшийся МГБ, приобрел ярко выраженный антисемитский характер. Бывший начальник следственной части МГБ по особо важным делам М.Д. Рюмин, будучи арестованным за свои преступления после смерти Сталина, откровенно признался в июне 1953 года:

«С конца 1947 года в работе следственной части по особо важным делам начала отчетливо проявляться исходившая от Абакумова и реализуемая впоследствии Леоновым, Лихачевым и Комаровым тенденция рассматривать лиц еврейской национальности врагами Советского государства. Эта установка приводила к необоснованным арестам лиц еврейской национальности по обвинению в антисоветской националистической деятельности и американском шпионаже»[906].

Однако, свалив всю ответственность за подобные новации в работе «органов» на Абакумова, Рюмин не сказал и не мог сказать тогда всей ставшей потом очевидной правды: главным виновником нагнетания государственного антисемитизма в стране и превращения аппарата МГБ в ударную силу этой политики был сам Сталин, что наглядно проявилось в истории физического устранения культурного лидера советского еврейства Соломона Михоэлса.