РОБКАЯ ПОПЫТКА ПЕРЕЛИЦОВКИ ПРОПАГАНДЫ.

РОБКАЯ ПОПЫТКА ПЕРЕЛИЦОВКИ ПРОПАГАНДЫ.

Возвращаясь к описанным выше событиям весны 1941 года вокруг института Варги, резонно будет задаться вопросом: почему они завершились тогда на такой ярко выраженной антигерманской ноте? Дело в том, что наметившаяся с конца 1940 года переориентация экспансионистских устремлений гитлеровской военной машины с запада на восток не осталась незамеченной в Кремле, обитатели которого стали задумываться о необходимости моральной подготовки народа к грядущим испытаниям. Объектом первостепенного внимания советских верхов в этой связи явилась по понятным причинам армия. Еще в сентябре 1940 года Сталин назначил новым начальником Главного управления политической пропаганды Красной армии А.И. Запорожца[542], которому протежировал Щербаков, выступавший за скорейшую перестройку армейской идеологической работы путем обращения к исторической парадигме российской воинской славы.

Предшественник Запорожца на посту главного пропагандиста вооруженных сил Мехлис, хоть и пытался подстроиться под новый пропагандистский курс, заявляя о необходимости вести воспитание личного состава Красной армии «на ее героических традициях и на героическом прошлом русского народа»[543], оставался в душе приверженцем ортодоксального интернационалистского большевизма и потому был переведен на другую работу.

Оправдывая, как говорится, оказанное ему доверие, обновленное руководство армейских политорганов приняло экстренные меры по поднятию морального и боевого духа военнослужащих, на который негативным образом повлияли недавние массовые репрессии против начальствующего состава и бессмысленные людские потери в ходе советско-финляндской кампании. 22 февраля 1941 г. армейский комиссар второго ранга Запорожец подписал совершенно секретную директиву № 0024 «Об укреплении партийно-политической и воспитательной работы в частях Красной Армии и борьбе с чрезвычайными происшествиями». В ней с небывалой до сих пор откровенностью описывалась весьма неутешительная морально-психологическая ситуация в армейских коллективах. Констатировалось, в частности, что чрезвычайные происшествия в ряде частей Красной армии принимают угрожающие размеры; случаи самоубийств, убийств, ранений военнослужащих, дезертирства, рукоприкладства, порчи и утери боевого оружия, аварий, катастроф, пожаров продолжают иметь место во всех военных округах, особенно в Ленинградском, Северо-Кавказском, Приволжском и Западном Особом; за 20 дней января 1941 года в результате «ЧП» выбыло из строя убитыми, ранеными около трех рот личного состава; 30,2 % покончивших жизнь самоубийством в 1940 году были представителями начальствующего состава, 13,5 — коммунистами, 35 % — комсомольцами; доля начальствующего состава среди участников пьянок и дебошей, зафиксированных в 1940 году, составила 51 %, причем этот показатель за две декады января 1941 года возрос до 84 %. Было также установлено, что в 1940 году 10 % аварий и катастроф боевых транспортных средств произошло вследствие употребления алкоголя[544].

Знакомясь с подобными документами, Сталин не мог не понимать, что приведенные в них факты в определенной мере — следствие той двусмысленной ситуации, в которой оказалась советская пропаганда после подписания советско-германского пакта о ненападении. Получалось, что, с одной стороны, СССР не мог вести пропаганду против нацистов без риска спровоцировать преждевременное вооруженное столкновение с Германией. А с другой стороны, отказ от такой пропаганды был сопряжен с еще большей опасностью, которой была чревата порожденная этим моральная неподготовленность армии и всего советского общества к грядущим испытаниям. Ненормальность положения, в котором оказался Советский Союз по вине своего руководства, была столь очевидна, что не могла не тревожить интеллектуальную общественность страны, в том числе и еврейского происхождения. В октябре 1940 года в ЦК поступил донос, в котором сотрудник газеты «Труд» З.С. Шейнис и преподаватель Высшей дипломатической школы Б.Е. Штейн обвинялись в распространении слухов об ухудшении отношений между СССР и Германией. «Сигнализировалось» также о разговоре Шейниса с И.Г. Эренбургом о том, что статья последнего «Трагедия испанского народа», как и другие материалы, имевшие антигерманскую направленность, запрещаются цензурой потому, что в «Управлении пропаганды и агитации сидит идиот, который извращает решения ЦК». Поскольку донос был передан «на рассмотрение НКВД», то казалось, что упомянутых в нем лиц ждут очень серьезные неприятности. Однако события неожиданно приняли другой оборот. 8 января 1941 г. «Труд» по звонку из секретариата Сталина начал публикацию серии статей всемирно известного обличителя нацизма Л. Фейхтвангера, напечатанных ранее в американском журнале «Post Meridiem». Правда, продолжения не последовало: в Кремле, видимо, решили не осложнять проходивших тогда советско-германских экономических переговоров. Но подспудное развитие антигерманской тенденции в советской пропаганде тем не менее вскоре продолжилось с новой силой. В начале весны режиссер С.М. Эйзенштейн и другие создатели фильма «Александр Невский» (осенью 1939 г. картина вместе с другими 4200 «антигерманскими» произведениями литературы и искусства была запрещена цензурой) неожиданно получили за него Сталинскую премию. 16 марта в «Правде» появилась статья Л.А. Кассиля с высокой оценкой этой картины, для которой вновь открывался путь на широкий экран. Был снят запрет и с показа таких, например, антифашистских лент, как «Семья Оппенгейм» и «Профессор Мамлок», которые незадолго до войны стали опять демонстрироваться публике, правда, только военной, в частях Красной армии. А 24 апреля Сталин позвонил Эренбургу, имя которого с августа 1939 по август 1940 года вообще не появлялось в советской прессе, и дал добро на публикацию его книги «Падение Парижа» в полном объеме, вместе с главами третьей части романа, посвященными гитлеровскому вторжению во Францию, которые не пропускались цензурой, в том числе и из-за употребления в диалогах слова «фашист»[545].

Нараставшая тем временем угроза втягивания Советского Союза во Вторую мировую войну заставляла Сталина действовать все более решительно. 4 мая состоялась передача ему поста председателя СНК СССР, мотивированная «современной напряженной международной обстановкой». Одновременно произошло упрочившее положение Маленкова[546] освобождение Жданова «от обязанности наблюдения за Управлением пропаганды и агитации» и назначение более энергичного и молодого А.С. Щербакова секретарем ЦК по идеологии. В соответствующем постановлении Жданов как бы в утешение объявлялся заместителем Сталина по секретариату ЦК, хотя и без того был им несколько лет. Уже на следующий день последовал сигнал к началу форсированной милитаризации пропаганды. Произошло это в ходе выступлений Сталина в Большом Кремлевском дворце по случаю очередного выпуска командиров, окончивших военные академии. Он обвинил руководство Германии в переходе от «лозунгов освобождения от цепей Версаля» к захватнической политике, и, желая, видимо, приободрить присутствующих, заявил также, что не следует преувеличивать мощь германской армии («в мире нет и не было непобедимых армий»)[547], после чего потребовал «перестроить… пропаганду, агитацию… печать в наступательном духе». По сути, это означало возрождение известного еще с ленинских времен большевистского лозунга о наступательной войне[548], особенно активно пропагандировавшегося до заключения пакта Молотова — Риббентропа.

Несмотря на столь воинственные заклинания в узком кругу военных, Сталин не мог не понимать, что советские вооруженные силы, находясь в стадии технического перевооружения, не готовы к большой войне, и поэтому, надеясь во что бы то ни стало оттянуть неизбежное нападение нацистов на СССР, не хотел давать повод германской стороне для обвинений Советского Союза во враждебных намерениях. По этой причине так решительно объявленная им пропагандистская перестройка на деле не вышла за стены номенклатурных кабинетов и фактически свелась к обсуждению в бюрократической тиши Агитпропа очень осторожных по намечавшимся практическим шагам секретных директив «в свете последних указаний т. Сталина».

Задавая отнюдь не боевитый тон этой бумажной работе, новый шеф пропаганды Щербаков озвучил на проходившем 8–9 мая в ЦК совещании руководителей средств массовой информации наставление вождя о том, что контрпропаганду в отношении Германии следует строить так: «Осторожно, не дразнить, повода не давать, аналогии и намеки, но систематически, капля по капле»[549].

Нерешительность кремлевских верхов привела к тому, что психологическая подготовка населения к войне так и не началась в сколько-нибудь ощутимом виде и широких масштабах. Готовясь втайне перейти к пропаганде в наступательном духе, Агитпроп в то же время продолжал через печать и радио убеждать народ в том, что СССР благодаря «мудрой сталинской внешней политике», не удастся втянуть во «вторую империалистическую войну». Лейтмотивом передовой «Правды» от 15 мая стали следующие поэтические строчки: «Бурна вода истории, угрозы и войну мы взрежем на просторе, как режет киль волну». А 14 июня в печати появилось умиротворяющее (не агрессора, покорившего почти всю Европу, а советский народ) заявление ТАСС о том, что «слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы…».

Даже 22 июня, если судить по содержанию вышедших в тот день газет, на советской пропагандистской Шипке все было спокойно. «Правда» в тот день пестрела такими пасторальными заголовками: «Травы перестаивают», «Сахарной свекле образцовый уход», «Все колхозы должны иметь свои навозохранилища»…