ЕВСЕКЦИИ, БУНД, СИОНИСТЫ.

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ЕВСЕКЦИИ, БУНД, СИОНИСТЫ.

Проводником большевистского влияния на еврейскую бедноту стал Комиссариат по еврейским национальным делам (Еврейский комиссариат, Евком), образованный 19 января (1 февраля) 1918 г. в составе Наркомнаца специальным декретом, подписанным Лениным. Руководителем (комиссаром) этого национально-бюрократического образования назначили старого большевика С.М. Диманштейна. Выходец из бедной еврейской семьи, он родился в городке Себеж Витебской губернии. Его отец был кустарем медником, разъезжавшим по окрестным деревням и чинившим самовары и другую металлическую утварь. Когда мальчику исполнилось 12 лет, его направили к законоучителю для получения традиционного еврейского образования. Однако сдав в 18 лет экзамен на раввина, он разочаровался в религии и стал учиться ремеслу обувщика, а затем занялся слесарным делом. Примкнув в конце 1904 года к большевикам, он за свою революционную деятельность четыре раза брался полицией под стражу, но каждый раз быстро освобождался. Так продолжалось до 1909 года, когда в результате очередного ареста был приговорен Рижским временным военным судом уже к четырем годам заключения в Саратовском централе, откуда в 1913-м был отправлен в сибирскую ссылку. Вскоре, как и многие политические ссыльные той поры, бежал за границу. Осел сначала в Германии, откуда из-за начавшейся вскоре войны был как русскоподданный выслан во Францию. Там, начав работать на заводе слесарем, вступил во Французскую социалистическую партию и, войдя в парижскую секцию большевиков, включился в левое антивоенное циммервальдское движение. После Февральской революции возвратился в Россию и был отправлен ЦК большевистской партии сначала в Ригу редактором «Окопной правды», а в сентябре, будучи отозванным Я.М. Свердловым в Петроград, — в ЦК профсоюза металлистов. Принял активное участие в Октябрьской революции и сразу же стал членом коллегии Наркомата труда и заведующим биржей труда. И вот в январе 1918-го Сталин, взяв Диманштейна к себе в Наркомнац, назначил его комиссаром по еврейским делам, а также членом коллегии наркомата[140], что позволило ему иногда замещать наркома: например, в 1920 году, когда тот выезжал в штаб Юго-Западного фронта, созданного в ходе развернувшейся тогда польской кампании[141].

Весной 1918 года было принято решение о создании территориальных единиц центрального Еврейского комиссариата в составе губернских советов. В качестве таких органов сначала стали формироваться местные евкомы, а с лета — так называемые еврейские секции — общественно-политические структуры, агитировавшие на родном языке за советскую власть и объединявшие как коммунистов, представителей других левых партий, в том числе поалейционистов, так и «сочувствующий» беспартийный актив.

Наряду с прочими выгодами новая власть без риска быть заподозренной в антисемитизме приобретала в лице этих организаций идеальное орудие в борьбе с сионизмом (прежде всего правым), с которым ее разделяли антагонистические противоречия во взглядах на фундаментальные основы еврейской национальной жизни. Коммунисты и сионисты резко расходились во взглядах на социальный идеал еврейства, на место, роль и будущность его исторически сложившихся, традиционных органов самоуправления и религиозных институтов, на перспективы национальной государственности и проблему объединяющего всех евреев мира языка. Поэтому с момента возникновения центральный Евком и его периферийные структуры повели прежде всего борьбу с правоориентированной Сионистской организацией России и поддерживаемыми ею органами еврейского общинного самоуправления. Первой пробой сил противоборствующих сторон стали события, развернувшиеся вокруг Всероссийского еврейского конгресса, о созыве которого объявил 14 февраля ЦК Сионистской организации. Несмотря на все попытки властей сорвать проведение этого форума, его тем не менее удалось созвать в июне в Москве. На конгрессе было избрано Центральное бюро еврейских общин, а также принято решение о развитии на базе иврита еврейской культуры, самоуправления и образования.

Конечно, при желании большевики могли и разогнать конгресс, арестовав его участников, однако этого не произошло. Новая неокрепшая власть явно не желала обострять отношения со странами Антанты, и прежде всего с Великобританией, признавшей по настоянию сионистов право евреев на создание своего национального очага в Палестине. Произошло это 2 ноября 1917 г., когда было опубликовано письмо английского министра иностранных дел лорда А.Д. Бальфура банкиру Л.У. Ротшильду[142]. В этом документе, вошедшем в историю как «декларация Бальфура», в частности, провозглашалось:

«Правительство Его Величества относится благоприятно к созданию в Палестине национального очага для еврейского народа и готово принять все меры, чтобы облегчить достижение этой цели, причем само собой разумеется, что не будет предпринято ничего такого, что могло бы причинить ущерб гражданским и религиозным правам существующих нееврейских общин в Палестине…»[143].

По случаю такого знаменательного события, на которое большевики, занятые подготовкой восстания, кстати, никак не отреагировали, в Лондон отправился руководитель российских сионистов и член исполкома ВСО Членов. Там он встретился с главным разработчиком декларации Х.Е. Вейцманом, эмигрировавшим в свое время из России и ставшим теперь президентом Английской сионистской федерации.

Внешне индифферентно восприняли большевики и то, что все российские сионисты — от правых до левых — отказались признать законным захват ими государственной власти, хотя заявление, которое принял на своем экстренном заседании 26 октября (8 ноября) ЦК Сионистской организации России, носило довольно резкий характер и в нем содержался призыв к борьбе с «узурпаторами». И даже развернувшаяся вскоре критика сионистами советско-германского антиантантовского Брестского договора не вызвала сколько-нибудь серьезной ответной реакции новой власти. Сдержанность Ленина была явно вызвана его опасениями спровоцировать карами против той или иной еврейской организации рост и без того сильных антисемитских настроений в стране и тем самым оказать невольную услугу черносотенно-монархическим силам, этим борцам с «жидокоммунизмом», мечтавшим о реванше и потому заинтересованным в максимальной общественной дезорганизации и хаосе.

Именно поэтому советское партийное и государственное руководство, не успев как следует сформироваться и окрепнуть, приступало к выкорчевыванию антисемитизма, отлично понимая, что погромная агитация направлена прежде всего против коммунистического правления, которое существенной частью населения воспринималось тогда как власть евреев и других инородцев над русскими. И такого рода массовые настроения большевики вынуждены были учитывать. В ноябре 1919 года, после разгрома белых на Украине, Ленин даже направил украинскому советскому руководству секретное предписание «не допускать евреев в органы власти (разве в ничтожном проценте, в особо исключительных случаях, под классовый контроль)…»[144]. Такой негласный метод борьбы с антисемитизмом обрел потом легальный статус как элемент провозглашенной вскоре политики «коренизации» кадров.

Представив себя в общественном мнении в образе последовательного защитника гонимого и терроризируемого еврейства[145], большевистское руководство как бы обрело моральное право на принятие в последующем решительных мер против сионистов. Особенно интенсивно такие шаги стали готовиться в аппаратах ЦК РКП(б) и ВЧК после разгрома в июле 1918-го мятежа левых эсеров в Москве и ликвидации их коалиции с большевиками. В те дни вместо издававшейся с 3 марта совместно с левыми эсерами еврейской газеты «Вархайт» Еврейский комиссариат стал выпускать новый печатный орган «Дер эмес». Тогда же началась и политическая перестройка евсекций, которые преобразовывались в сугубо коммунистические: первая была организована в июле в Орле, вторая — в Витебске, а потом подобные им появились еще в 11 городах.

Открывшаяся 20 октября в Москве I конференция еврейских коммунистических секций и еврейских комиссариатов, на которую съехались 64 делегата, в том числе 33 большевика, знаменовала собой начало конца Еврейского комиссариата как универсального государственно-национального органа, подверженного, как полагали большевики, заражению «опасной болезнью» буржуазного национализма. В конце года Евком передал свои культуртрегерские функции в Наркомпрос, в структуре которого в связи с этим был образован еврейский подотдел (бюро). Поменяли ведомственную принадлежность и провинциальные евкомы, которые в начале 1919-го были переподчинены национальным отделам губисполкомов. Сам же Еврейский комиссариат, оставшись в структуре Наркомнаца, осенью 1920 года был преобразован в еврейский отдел[146], заведующий которого одновременно являлся председателем Центрального бюро евсекций (ЦБ ЕС).

Впервые этот руководящий орган был избран на упомянутой выше I конференции 1918 года в составе Диманштейна (председатель), Ю.А. Шимелиовича, С.Х. Агурского, М. Альского, Криницкого, Бампи (члены). Само название — «центральное бюро» как бы подчеркивало политико-идеологический характер евсекций. Не случайно в первую очередь ЦБ поставило на повестку дня вопрос о характере и формах взаимоотношений с РКП(б). Но поскольку ЦК РКП(б) практически не мог взять тогда евсекции под свою опеку (формирование центрального аппарата РКП(б) — создание политбюро, оргбюро и секретариата ЦК — началось только весной 1919 г.), на конференции прозвучало предложение придать евсекциям характер самостоятельной национально-политической организации. Главным средством достижения этой цели должно было стать сближение с Бундом, о чем, собственно, и было заявлено. Конечно, этот проект родился не на голом месте, предложившие его делегаты — бывшие левые сионисты и бундовцы — явно исходили из отчетливо обозначившейся тогда тенденции полевения Бунда. И действительно, с тех пор как в ноябре 1917 года его представители на II Всероссийском съезде Советов осудили захват власти большевиками, изменилось очень многое в политической ориентации этой крупной социал-демократической еврейской партии, насчитывавшей в своих рядах от 33 до 38 тыс. членов. Происшедшие в течение 1918 года события заставили руководство Бунда пересмотреть свое отношение к новой центральной власти в России. Этому в немалой степени способствовало то, что в ходе начавшейся гражданской войны советское правительство сумело показать себя единственной политической силой, способной хоть как-то противостоять погромной стихии. К тому же, уже в первые месяцы этой войны бундовцы имели возможность разочароваться в своих естественных социалистических союзниках (эсерах и меньшевиках), потерпевших крах как некая «третья сила», альтернативная красным и белым. Созданные ими вместе с либералами так называемые демократические правительства (в Самаре, Уфе — Омске) оказались недолговечными и очень скоро сдали свои полномочия генералам-диктаторам Добровольческой армии.

События, развернувшиеся в дальнейшем внутри и вокруг Бунда, полностью оправдали чаяния тех руководителей евсекций, кто стремился к организационному единению с ним. На состоявшейся в марте 1919 года XI конференции Бунда было декларировано признание советской власти, но с оговоркой, что за ее политику Бунд не может нести ответственность, так как остается в оппозиции. То же самое было повторено товарищем председателя ЦК Бунда и лидером левого его крыла М.Я. Фрумкиной (Эстер) на состоявшемся в декабре VII съезде Советов. Лояльность большевикам Бунд демонстрировал не только на словах. В апреле он объявил о мобилизации своих членов в ряды Красной армии и организовал их отправку на передовую. Потом на Западном фронте даже действовали отдельные воинские части, целиком состоявшие из евреев. Весной 1919-го левые бундовцы пошли на образование в Белоруссии самостоятельной Еврейской коммунистической партии, а на Украине они провозгласили создание так называемого Коммунистического Бунда (Комбунда), который вскоре вместе с левыми из Объединенной еврейской социалистической рабочей партии («Фарейникте») сформировал Еврейский коммунистический союз (Комфарбанд). Эти новые политические образования, объявившие о своем намерении войти в скором будущем в РКП(б), призвали ее членов из числа евреев немедленно объединяться с ними. Разумеется, этот порыв негативно был воспринят большевистским руководством и вызвал замешательство в ЦБ ЕС, которое, увидев во вновь образованных еврейских коммунистических партиях опасных конкурентов, в мае на II конференции евсекций потребовало роспуска новых еврейских коммунистических организаций, так как они-де только вносят дезорганизацию в еврейские пролетарские массы.

Страхи руководящих «евсековцев» оказались напрасными. По мере формирования центрального аппарата РКП(б) устанавливался все более жесткий организационный контроль, в том числе и за еврейским коммунистическим движением. В декабре на VIII Всероссийской партийной конференции был принят устав партии, закреплявший образование при ЦК и территориальных комитетах РКП(б) отделов пропаганды и агитации среди национальных меньшинств[147], коим и вменили непосредственное руководство евсекциями. К тому же сами левые бундовцы, как оказалось, не особенно ратовали за свою самостийность и готовы были поступиться многим, чтобы оказаться под надежным крылом мощной большевистской партии. В апреле 1920 года на XII конференции Бунда они добились принятия решений о разрыве союза своей партии с меньшевиками, о признании программы РКП(б) и присоединении к Коминтерну. Одновременно было провозглашено создание общероссийского Комфарбанда. Однако не все бундовцы были настроены просоветски. Правые и центристы, хоть и придерживались лозунга «мира с большевиками», тем не менее не желали, в отличие от своих левых сопартийцев, слишком тесного сближения с ними, что и предопределило неизбежность распада Бунда. Созвав конференцию в Витебске, правые подтвердили верность социал-демократическим идеалам и союзу с меньшевиками. Противопоставив себя таким образом властям, Р.А. Абрамович и некоторые другие лидеры правых бундовцев вскоре вынуждены были эмигрировать. Их единомышленники, оставшиеся в России, впоследствии подверглись репрессиям.

Ознакомившись с резолюциями XII конференции Бунда, Ленин направил их членам политбюро ЦК РКП(б), приложив записку:

«Прошу прочесть. Интересно. Я за отыскание компромисса с ними»[148].

«Отыскание компромисса» продолжалось почти целый год. Выторговывая условия своего вхождения в РКП(б), левые бундовцы добивались автономного статуса на правах ассоциированного членства, сохранения исторического названия своей партии и настаивали на полном подчинении им евсекций. Но объединенная комиссия ЦК РКП(б) и Коминтерна, созданная для определения порядка вхождения Бунда в коммунистическую партию, весьма жестко отнеслась к этим претензиям. По ее предложению политбюро 15 мая постановило зачесть партийный стаж членам Бунда и Объединенной еврейской социалистической рабочей партии, переходящим в ряды РКП(б), «в самых скромных размерах». Конкретно стаж решено было исчислять с апреля 1920 года, то есть с момента признания бундовцами программы партии большевиков. Чтобы как-то подсластить горькую пилюлю, политбюро 7 июля решило «признать необходимым дать средства коммунистическому Бунду, строго проверив смету». Спустя несколько месяцев большевики предложили Комбунду объявить о самороспуске, что и произошло в марте 1921 года на XIII чрезвычайной конференции этой партии. Вскоре последовало самоупразднение руководящих органов Бунда, а также входивших в него организаций, в том числе Югендбунда[149].

Только к претензии Бунда на руководство евсекциями большевики проявили некоторую снисходительность, обусловленную, впрочем, скорее не их доброй волей, а тем обстоятельством, что к началу 1921 года, то есть к моменту вхождения бывших бундовцев в евсекции, центральный партийный аппарат установил полный контроль за деятельностью ЦБ ЕС, которое было включено в качестве структурной части подотдела национальностей в состав отдела агитации и пропаганды (Агитпропа) ЦК РКП(б), а избрание членов ЦБ по меньшей мере уже как год утверждалось ЦК. Преемником Диманштейна на должности руководителя (теперь — секретаря) ЦБ ЕС стал бывший бундовец А.И. Чемерисский, которого вскоре сменил на этом посту один из инициаторов создания Комбунда А.Н. Мережин. Вместе с ними в новый состав ЦБ ЕС вошли также А.И. Вайнштейн (председатель ЦК Бунда в 1917–1919 гг.) и М.Я. Фрумкина (лидер Комбунда), а кандидатом в члены — журналист и литератор М.И. Литваков (один из основателей партии «Фарейникте»)[150].

В лице влившихся в рады РКП(б) бундовцев, выступавших прежде за экстерриториальную, так называемую персональную, автономию для евреев, советская власть приобрела временных союзников в борьбе с сионистами и их международным проектом устройства еврейского национального очага в Палестине. Отношения между этими еврейскими политическими движениями стали обостряться сразу же после Февральской революции. Произошло это потому, что был повержен их общий враг — царизм, после чего отпала необходимость в солидарных действиях, которые в условиях наступившей демократии сменила конкурентная борьба за симпатии евреев. Характерно, что летом 1917 года один из лидеров еврейской социал-демократии Г.М. Эрлих, будучи направленным исполкомом Петроградского совета в страны Западной Европы, выступил на проходившей тогда в Англии международной социалистической конференции с резким протестом против принятия резолюции, поддерживавшей палестинские планы сионистов. А он отнюдь не принадлежал к левому крылу Бунда, которое, как мы убедились, сочло за благо найти общий язык с пришедшими к власти большевиками. Но прежде чем был заключен этот политический союз, левые от имени ЦК Бунда должны были 11 декабря 1919 г. предать во всеуслышание анафеме сионистов в специальном радиообращении «К рабочим всего мира»[151].

Это обращение стало ответом на сотрудничество лидеров сионизма со странами Антанты, которое особенно активизировалось сразу же по окончании войны, в том числе и благодаря российским сионистам. На проходившей в конце 1918 — начале 1919 года IX сессии президиума Центрального бюро еврейских общин они решили направить своих представителей на Парижскую мирную конференцию. В качестве делегатов во Францию отправились Б.Д. Гольдберг, А.И. Идельсон и Олейников, которые должны были поддержать требование ВСО к странам-победительницам подтвердить ранее данные обещания, касающиеся Палестины. Голос сионистов был услышан: на конференции евреи были признаны в качестве союзной воюющей нации, а через год, 20 апреля 1920 г., Верховный совет Антанты на международной конференции в Сан-Ремо предоставил Англии мандат на управление Палестиной, предусматривавший создание там еврейского национального очага.

Чувствуя поддержку мирового сообщества и зная о предпринятых тогда Англией и советским правительством попытках дипломатического сближения, руководство Сионистской организации России обратилось в середине 1919 года к властям с ходатайством о предоставлении ей легального статуса. Примерно в это же время в президиум ВЧК за подписью председателя ЦБ ЕС Диманштейна ушла депеша, гласившая, что «согласно постановлению последней конференции еврейских коммунистических секций и комиссариатов, утвержденному ЦК РКП(б), буржуазные сионистские организации подлежат ликвидации»[152]. Не поддержав ни того и ни другого требования, большевистское руководство после бурной дискуссии пришло к следующему компромиссному решению: принимая во внимание международное признание сионистов и в то же время осознавая, что внутри страны сионизм по идеологическим соображениям принципиально терпим быть не может, одобрить в качестве оптимальной тактику негласной борьбы с Сионистской организацией России путем тайных арестов ее предводителей, административных репрессий и финансового давления. Во исполнение этой установки 27 июня тайно был создан «еврейский стол при секретном отделе ВЧК», который стал помогать чекистам в проведении «оперативных мероприятий» против сионистов. Официально же 21 июля от имени президиума ВЦИК Сионистской организации было разъяснено, что, поскольку она ранее не объявлялась контрреволюционной, нет и оснований для принятия специального акта о ее юридической легализации и что советские органы не будут чинить препятствий культурно-воспитательной деятельности сионистов[153].

Однако сионисты не склонны были доверять подобным заверениям властей, тем более что еще в середине июня Сталин как нарком по делам национальностей утвердил постановление о закрытии Центрального бюро еврейских общин, подготовленное заместителем председателя Евкома С.Х. Агурским. И если еврейские общины рассматривались большевиками как социально-политический инструмент сионизма, то древнееврейский язык иврит — как его идеологическое оружие. Поэтому 11 июля по инициативе ЦБ ЕС Наркомпрос распространил циркуляр, предписывавший проводить обучение еврейских трудовых масс только на идише, а также объявлявший иврит иностранным языком и потому необязательным для изучения в советских школах. Однако такая формулировка показалась руководству евсекций чересчур либеральной, и в августе оно добилось от Наркомпроса введения категорического запрета на преподавание иврита в школах[154]. Вскоре вне закона было объявлено культурно-просветительное общество «Тарбут», созданное в 1915 году для организации курсов изучения иврита. А 23 апреля 1921 г. тот же Наркомпрос с подачи ЦБ ЕС принял новое постановление, теперь уже о закрытии таких традиционных религиозных еврейских учебных заведений, как хедеры и ешиботы. Антитрадиционалистская ретивость евсекции даже привела к тому, что одно время в начале 20-х годов оказался под официальным запретом обряд обрезания, однако под напором мусульманской общественности это решение властей было вскоре аннулировано[155].

Антисионистские ограничения подкреплялись и репрессивными акциями, носившими поначалу преимущественно показной характер и рассчитанными главным образом на достижение эффекта устрашения. Так, 1 сентября 1919 г. петроградской ЧК были схвачены руководители центрального бюро Сионистской организации, конфискованы ее архив и партийная касса (12 тыс. рублей), а помещение штаб-квартиры опечатано. На следующий день аресты сионистских деятелей начались и в Москве. Правда, через непродолжительное время всех взятых под стражу освободили, а в ноябре бюро сионистов даже разрешили возобновить свою деятельность[156].

Тем не менее это были лишь кратковременные послабления перед новыми, куда более жесткими акциями, спровоцированными в значительной мере тем, что Антанта, покровительствовавшая ВСО, все глубже вовлекалась в гражданскую войну в России. С конца 1919 года советские власти все решительней стали обвинять правых сионистов в сотрудничестве с мировым империализмом, белогвардейским движением и националистическими правительствами государств, образовавшихся на окраинах бывшей империи. Конкретно сионистам инкриминировалось то, что они добивались допуска еврейских офицеров на службу в армию генерала Деникина, помогали наступавшим на Минск полякам (в частности, тем, что распространяли воззвание американского сиониста Генри Моргентау), включили своих представителей в состав Директории Украинской народной республики (товарищ министра труда С.И. Гольдельман, министр по еврейским делам правый поалейционист Авром Ревуцкий), возглавлявшейся С.В. Петлюрой. За связи с последним советской печатью был заклеймен один из лидеров российского и международного сионизма В.Е. Жаботинский, создавший в 1917 году в Лондоне воинский Еврейский легион. Недовольство большевиков вызвало участие легионеров Жаботинского в английском десанте в Архангельске весной 1918 года, но особенно им не понравился его договор, подписанный осенью 1921 года с Директорией о создании в составе Украинской народной армии еврейской самообороны («Брит Гаяхат»), которая, как утверждала советская пропаганда, была призвана не столько защищать еврейское население от погромов, сколько вести борьбу с евреями-коммунистами[157][158]. Кроме того, большевиков не могло не раздражать активное участие в белогвардейской пропаганде таких талантливых еврейских интеллектуалов, как С.А. Ауслендер и Д.С. Пасманник.

Исходившие от Кремля антисионистские выпады рефреном звучали в пропагандистских акциях евсекций, руководство которых разработало специальные тезисы «О сионизме», где, в частности, утверждалось, что сионистское движение представляет собой «исключительно вспомогательную организацию империализма, вдохновленную англо-американской еврейской плутократией»[159]. Используя такую риторику как идеологическое прикрытие от возможных обвинений в антисемитизме, весной 1920 года власти перешли к решительным действиям против еврейских националистов. В Петрограде, Гомеле, Витебске и других городах прошла волна арестов правых сионистов. В Москве репрессивная акция началась 13 апреля, когда в здании Политехнического музея были схвачены делегаты нелегальной всероссийской конференции сионистов, на которую съехались со всей страны под видом служащих; командированных в центр, 50 делегатов и 25 почетных гостей и наблюдателей. Большинство арестованных, демонстративно исполнявших сионистский гимн «Гатиква» («Надежда»), чекисты отконвоировали в находившуюся неподалеку тюрьму на Лубянке, а потом перевезли в Бутырский замок. Других — престарелых и больных (раввина Я.И. Мазе[160], председателя московской сионистской организации Э. Чериковера) — освободили сразу же.

6 мая политбюро ЦК РКП(б) приняло постановление «Об аресте съезда сионистов», которым предусматривалась публикация пропагандистского материала, компрометировавшего делегатов съезда. Главным исполнителям этого постановления Сталину и Диманштейну поручалось «переговорить» друг с другом «о необходимости привести в соответствие политику в еврейском вопросе с нашей общей национальной политикой»[161]. Тем самым как бы давалось понять, что тактика особого, более или менее терпимого отношения к сионизму как специфической форме еврейского национального движения исчерпала себя и должна уступить место жестким методам подавления, обычно практиковавшимся карательными советскими органами в отношении «контрреволюционных» организаций. 1 июня ВЧК за подписью начальника секретного отдела М.Я. Лациса направила своим местным органам циркуляр, предписывавший активизировать тайную борьбу с «еврейскими буржуазными националистами, состоящими на службе у Антанты», и содержавший следующую оценку их эмиграционных планов:

«… Сионизм, охватывающий почти всю еврейскую интеллигенцию, если бы ему суждено было осуществиться, немедленно лишил бы нас огромнейших кадров, необходимых для воссоздания нашего народного хозяйства»[162].

Тем не менее вследствие присущей бюрократии инертности, а возможно, и благодаря заступничеству представителей «Джойнта»[163] в России Гарри Фишера и Макса Пайна, официальное решение, определившее дальнейшую судьбу арестованных делегатов сионистского съезда, оказалось сравнительно мягким. Принятое президиумом ВЧК 29 июня 1920 г., то есть тогда, когда на свободу уже и без того были выпущены в общей сложности 67 человек, оно предусматривало в отношении остававшихся в заключении и признанных виновными в «контрреволюционных и враждебных советской власти действиях» восьми сионистских руководителей следующие меры наказания: Ю.Д. Бруцкус, Г.И. Гительсон, А.И. Идельсон, Р.Б. Рубинштейн, Е.М. Стеймацкий, Н.А. Шахманович приговаривались к пяти годам, а Э.М. Барбель — к шести месяцам принудительных работ без лишения свободы. Л.И. Слицин ввиду преклонного возраста вообще освобождался от наказания. В тот же день всех их выпустили на волю, амнистировав по декрету от 1 мая 1920 г. и взяв подписку с обязательством воздерживаться впредь от антисоветских выступлений[164].

Создавалось впечатление, что атмосфера успешно заканчивавшейся для большевиков гражданской войны больше настраивала их в борьбе с сионизмом на умеренность и постепенность, чем на принятие жестких и экстренных мер. Подтверждением тому может служить принятая чекистами с легкой руки Ленина тактика выдавливания лидеров сионизма за границу, которая призвана была обезглавить это движение. В результате в начале 20-х годов Россию вынуждены были покинуть Бруцкус, Либерман, Добрынин, Лурье и другие сионистские деятели.

В сравнении с официальными властями значительно больше решительности и бескомпромиссности в отношении сионизма выказывало руководство евсекций. Особенно это стало заметно после того, как летом 1920 года II конгрессом Коминтерна с подачи Ленина был принят следующий тезис:

«Ярким примером обмана трудящихся масс угнетенной нации, произведенного совместными усилиями империализма, Антанты и буржуазии соответствующей нации, может служить палестинское предприятие сионистов, как и вообще сионизм».

Войдя в роль передового отряда партии в борьбе с сионизмом, ЦБ ЕС так декларировало эту новую свою ипостась в письме, направленном 29 октября 1920 г. секретарю ЦК РКП(б) Н.Н. Крестинскому[165]:

«Ввиду неосведомленности многих советских учреждений о сущности деятельности сионистских организаций им часто удается скрывать свое настоящее лицо и использовать советские власти… Центральное бюро еврейских секций находит нужным познакомить советских деятелей с деятельностью сионистских организаций и регулярно представлять материалы, касающиеся данного вопроса»[166].

Особую настойчивость в такого рода «просвещении» советского руководства ЦБ ЕС проявило в связи с нашумевшим делом о государственных дотациях ивритскому драматическому театру «Габима». Этот театр, существовавший в Москве в 1917–1926 годах, пользовался популярностью в кругах столичной творческой интеллигенции. В 1918 году художественным руководителем «Габимы» стал известный режиссер Е.Б. Вахтангов, чьи постановки в этом театре высоко оценил его учитель К.С. Станиславский. Имея влиятельных покровителей в лице русской культурной элиты, театр был включен в состав субсидируемых правительством учреждений искусства. Однако в конце 1919 года, то есть с началом гонений на сионистские организации, заведующий еврейским подотделом Наркомпроса и активный евсековец М. Левитан обратился к наркому по просвещению А.В. Луначарскому с предложением приостановить государственную поддержку «Габимы» на том основании, что он-де имеет «целью не просвещение масс, а затемнение посредством национально-романтической идеологии». Демарш Левитана поддержал его непосредственный начальник заведующий отделом просвещения нацменьшинств Наркомпроса Ф.Я. Кон, с кем, в свою очередь, солидаризировался председатель ЦБ ЕС Диманштейн, заявивший, что «трудовые деньги не могут пойти на поддержку буржуазной прихоти»[167].

Луначарский, этот теоретик и идеолог нового советского искусства, не стал защищать эстетически чуждый ему театр. 16 февраля 1920 г. он санкционировал постановление подведомственного ему Центрального театрального комитета (Центротеатра) о лишении «Габимы» государственной дотации.

23 июля на проходившем под эгидой ЦБ ЕС I Всероссийском съезде еврейских деятелей просвещения и социалистической культуры была одобрена резолюция, гласившая:

«…Театр “Габима” возник еще при старом режиме для ублаготворения еврейских меценатов — биржевых спекулянтов. С устранением этого паразитического класса волей пролетарской диктатуры “Габиму” пытаются перевести на содержание советской власти… чтобы использовать его авторитет для сионистско-гебраистских целей… В настоящий период социальной революции, когда искусство должно поднять боеспособность пролетариата, моральная или материальная поддержка такого учреждения, как “Габима”, является преступлением».

А уже 31 июля стараниями заведующего еврейским отделом Наркомнаца М. Мандельсберга в протоколе заседания наркоматской коллегии появилась следующая запись:

«Слушали: жалоба представителя древнееврейского театра “Габима” на постановление Центротеатра о лишении его государственных субсидий и ходатайство его о возобновлении субсидий.

Постановили: а) древнееврейский театр “Габима” как по языку, так и по своему духу и идее совершенно чужд еврейским народным массам и потому не может служить источником просвещения этих масс; б) “Габима” служит рассадником буржуазно-националистической культуры и идеологии, а отнюдь не революционной идеи.

Постановлено: считать невозможной государственную поддержку “Габимы” и постановление Центротеатра считать правильным»[168].

Встревоженное таким развитием событий руководство «Габимы» стало искать защиты у культурной общественности столицы. Оно обращалось к заведующей театральным отделом Наркомпроса О.Д. Каменевой (жене Л.Б. Каменева и сестре Л.Д. Троцкого), к режиссеру В.Э. Мейерхольду, пользовавшемуся тогда влиянием в советских верхах. В Кремль на имя Ленина была направлена петиция в поддержку театра, подписанная К.С. Станиславским, В.И. Немировичем-Данченко, А.Я. Таировым, К.А. Марджановым, А.И. Южиным, Ф.И. Шаляпиным, А.М. Эфросом и другими авторитетными театральными деятелями. Вряд ли Ленин, который в январе 1922 года чуть было «в целях экономии» не закрыл Большой театр, ознакомился с этим обращением, хотя руководитель «Габимы» Н.Л. Цемах настаивал потом в мемуарах на обратном. Но точно известно, что оно было вручено члену политбюро ЦК РКП(б) Л.Б. Каменеву, благожелательно начертавшему на нем: «Вполне присоединяюсь». Далее бумага была спущена в Наркомнац Сталину, который в то время был склонен не возражать тем (в том числе и Каменеву), от кого зависела реализация его тайных властных амбиций. Поэтому на обращении театральных деятелей он не колеблясь написал:

«Протест еврейского подотдела национальных меньшинств считать отпавшим. Против выдачи субсидий на общих основаниях не возражаю»[169][170].

Но поддержав своего влиятельного коллегу по политбюро, Сталин вызвал на себя поток резких обвинений и критики со стороны гонителей «Габимы», включая таких его ближайших помощников в Наркомнаце, как член коллегии М.Х. Султан-Галиев[171] и новый заведующий еврейским отделом А.Н. Мережин. Их особенно возмутило то, что своим решением Сталин фактически дезавуировал направленное ими ранее, 13 ноября, письмо Луначарскому, в котором подтверждалось действие решения по «Габиме» от 31 июля, а также рекомендовалось руководству Наркомпроса решительно пресечь «домогательства» театра. 7 декабря к хору критиков Сталина присоединился и преемник Диманштейна на посту руководителя евсекции А.И. Чемерисский, обвинивший наркома по делам национальностей в потворстве театру «еврейских спекулянтов», «гурманов», театру, служащему интересам «плутократов-сионистов». Однако состоявшийся на следующий день пленум ЦК РКП(б), поддержав Сталина, оставил протест евсекции «без последствий»[172].

После этого руководство Наркомпроса, ведавшего финансированием театров, в лице Луначарского сочло «невозможным протестовать против состоявшегося уже пленума ЦК» и 19 марта 1921 г. предложило коллегии «просто принять к сведению, что субсидирование («Габимы». — Авт.) будет продолжено через управление академическими театрами[173] впредь до пересмотра этого дела в ЦК»[174].

Тем не менее из-за бедственного общеэкономического положения в стране реальных денег театр так и не получил. Точку в этом деле поставила комиссия президиума ВЦИК под председательством Ю. Ларина, созданная по требованию Ленина, который в августе 1921 года посоветовал Луначарскому «все театры… положить в гроб», а потом назвал в записке В.М. Молотову «верхом безобразия» принятое решение выделить театрам дотации в размере 1 млрд. рублей[175]. В октябре «Габима» был снят с государственного субсидирования, а через три года перестал считаться академическим театром. В январе 1926 года в атмосфере усиливавшихся гонений на ивритскую культуру коллектив «Габимы» отправился в зарубежные гастроли и в большинстве своем так и не возвратился назад.

Эпизод с решением вопроса о дотациях «Габиме», с одной стороны, показал, что успешное для большевиков завершение гражданской войны способствовало в какой-то мере их временному отходу от жесткой позиции в отношении сионизма, а с другой — что принципиальным изменениям эта позиция была вряд ли подвержена.

О некоторой либерализации советского режима («в смысле серьезных умягчений») свидетельствовала и последовавшая после постановления политбюро ЦК от 1 декабря 1921 г. реорганизация спецслужб, в результате которой 23 января 1922 г. вместо ВЧК создали Государственное политическое управление НКВД РСФСР[176], наделенное значительно меньшими карательными полномочиями. Вместе с тем, поскольку центральная задача аппарата советской политической полиции осталась по сути неизменной — «изучение всех контрреволюционных и антисоветских деяний во всех областях», — его, наряду с Наркомюстом, продолжали использовать против «политических врагов советской власти» и «агентов буржуазии», в том числе и против не желавшей идти в услужение большевикам интеллигенции. 8 июня по указанию Ленина политбюро была образована даже специальная комиссия «для окончательного рассмотрения списка подлежащих высылке из России верхушек враждебных интеллигентских группировок». В результате насильственной эмиграции подверглось около двухсот русских ученых, философов, литераторов, в том числе и известный экономист Б.Д. Бруцкус, брат уже находившегося за границей сиониста Ю.Д. Бруцкуса[177].

Тем не менее лишенные вождей сионистские группировки правого и центристского направлений продолжали свою деятельность в России, правда главным образом в подполье, а также полулегально, используя свои, так сказать, дочерние, официально разрешенные общественные и национально-культурные организаций. Наиболее массовыми из них были спортивная «Маккаби», которая, действуя до 1924 года в рамках всевобуча, особенно была сильна на юге Украины, и «Гехалуц» («Пионер»), созданный для подготовки еврейской молодежи старше 18 лет к труду и вооруженной борьбе в Палестине и заявивший о себе в России в начале 1918 года на учредительном съезде в Харькове. Руководителем всероссийского «Гехалуца» был избран соратник Жаботинского по мобилизации еврейской военной помощи союзникам И. Трумпельдор. «Гехалуц», открывший свои отделения в Харькове, Москве и Петрограде, сразу же развернул вербовку еврейской молодежи и ее отправку через Одессу в Палестину, откуда под руководством Усышкина координировалась эта работа. Поскольку советские власти отнеслись негативно к такого рода активности, в январе 1919 года по решению проходившей в Петрограде конференции «Гехалуц» его ЦК был переведен из Москвы в Минск, столицу «независимой Литовско-Белорусской социалистической советской республики». Однако не прошло и года, как и там «Гехалуц» оказался под запретом. После этого Трумпельдор был вынужден возвратиться в Палестину, а его детище в России перешло на нелегальное положение. По окончании гражданской войны «Гехалуц» попытался выйти из подполья, созвав в январе 1922 года очередную, третью по счету, конференцию. Однако ее делегаты были арестованы, а в августе «Гехалуц» был запрещен не только де-факто, но и де-юре. Это вызвало брожение внутри организации, и вскоре от нее откололось левое крыло, стремившееся легализоваться путем сотрудничества с коммунистами. Левый «Гехалуц» стал заниматься не столько переселенческой деятельностью в Палестину, сколько созданием стационарной сети сельскохозяйственных коммун и производственно-технических артелей в районах компактного проживания советских евреев. Подобная переориентация прошла не только с ведома властей, но и при активном их давлении. Подтверждением тому может служить хотя бы то, что 19 марта 1923 г. оргбюро ЦК распорядилось легализовать организации левого «Гехалуца», действовавшие на территории РСФСР. Правда, Сталин настоял на включении в это решение, которое не затрагивало Украину и Белоруссию, пункта о предоставлении ГПУ «права бороться с контрреволюционными элементами» в случае их выявления в легальном «Гехалуце»[178]. Тем не менее ЦБ ЕС сочло этот шаг властей чрезмерно либеральным, косвенным образом облегчавшим жизнь продолжавшей оставаться в подполье правой «Национально-трудовой организации “Гехалуц”», находившейся под влиянием сионистской социалистической партии «Цеирей Цион»[179]. В качестве фактического обоснования такой позиции в политбюро была направлена выписка из отчета Фрумкиной о посещении Гомеля, в котором утверждалось, что существует «целый ряд указаний на теснейшую связь между всеми формами сионистского движения и «Гехалуц» как одной из них»[180].

На отмене легального статуса «Всероссийской трудовой организации “Гехалуц”», поддерживавшей из Москвы связь с ЦК всемирного «Гехалуца», настаивало и ОГПУ. Но добиться этого удалось только 28 января 1928 г., когда НКВД СССР было издано соответствующее постановление[181].

Произошло это уже в период активного свертывания НЭПа, когда советские верхи перешли к леворадикальным способам решения проблем общества. А до той поры даже руководство госбезопасностью старалось проявлять известную умеренность, в том числе и по отношению к сионистам. Заслуживает внимания тот факт, что глава ОГПУ Ф.Э. Дзержинский[182] (с 1924 г. еще и председатель ВСНХ СССР), являясь ярым приверженцем НЭПа и ратуя за относительное смягчение режима, одно время добивался пересмотра однозначно негативного отношения властей к сионизму. 15 марта 1924 г. он поделился мыслями на этот счет со своими заместителями В.Р. Менжинским и Г.Г. Ягодой:

«Программа сионистов нам не опасна, наоборот, считаю [ее] полезной. Я когда-то был ассимилятором, но это «детская болезнь». Мы должны ассимилировать только самый незначительный % [евреев], хватит. Остальные должны быть сионистами. И мы им в этом не должны мешать, под условием не вмешиваться в политику нашу… Пойти также сионистам навстречу и стараться давать не им должности, а считающим СССР, а не Палестину, своей родиной».

Через год, 24 марта 1925 г., он риторически вопрошал в записке к Менжинскому:

«Правильно ли, что мы преследуем сионистов?».

И потом давал свой ответ:

«Я думаю, что это политическая ошибка. Еврейские меньшевики, то есть работающие среди еврейства, нам не опасны… Надо пересматривать нашу тактику. Она неправильна».

А еще через два месяца Дзержинский, обращаясь все к тому же Менжинскому, пришел к еще более радикальному выводу:

«Ведь мы принципиально могли бы быть друзьями сионистов. Надо этот вопрос изучить и поставить в Политбюро. Сионисты имеют большое влияние в Польше и в Америке. Зачем их иметь себе врагами?»[183].

Однако подобные благие пожелания отдельных прагматически мысливших советских политиков носили больше дискуссионный, чем практический характер. Советская социально-политическая система была запрограммирована на моноидеологичность и отторгала все идеи (и, разумеется, их носителей), отличные от официальной догмы. Поэтому даже в годы НЭПа, в период этой первой советской «оттепели», сионисты продолжали подвергаться репрессиям. В марте 1923 года секретный отдел ОГПУ доложил, например, в ЦК РКП(б) об обысках, произведенных у активистов сионистского движения и арестах 49 человек из их числа. Подобные акции проходили на фоне развернувшейся тогда массовой высылки из Москвы в административном порядке так называемого социально-паразитического элемента. Под эту категорию в большинстве своем подпали безработные евреи, нахлынувшие в столицу из разоренных гражданской войной украинских и белорусских местечек и вынужденные поддерживать свое существование с помощью мелких торгово-посреднических операций, официально квалифицировавшихся как криминальный промысел — спекуляция. Против подобных высылок выступили тогда Евобщестком[184] и видные представители еврейской культуры, направившие Л.Б. Каменеву петицию с выражением протеста. А вскоре благодаря информационному сообщению нью-йоркского Еврейского телеграфного агентства (ЕТА) произвол, чинимый ОГПУ в отношении еврейского населения, стал известен и мировой общественности. Опасаясь обвинений в государственном антисемитизме, советские власти вынуждены были пойти на попятную. Раздосадованный вмешательством из-за границы, Дзержинский, теперь уже изволив гневаться на сионистов, в марте 1924-го спрашивал у Менжинского:

«Что это за общественный комитет? Как реагировать на эту мерзость? Может быть, передать весь материал Евсекции для использования в процессе против сионистов Общественного комитета? Не использовать ли через суд ходатайство Шopa?»[185].

Упомянутый главным чекистом страны профессор Московской консерватории Д.С. Шор был видным московским сионистом. В 1923 году он стал инициатором обращения группы деятелей науки и культуры к руководству Наркомнаца в защиту иврита. Вместе с ним соответствующую петицию подписали востоковед М.И. Тубянский[186], редактор журнала «Штром» и член центрального оргбюро «Культурлиги»[187] писатель Д.Н. Гофштейн, литератор М.О. Гершензон, композитор М.Ф. Гнесин и академик Н.Я. Марр. Как ни странно, но демарш интеллектуалов был воспринят в наркомате сочувственно. Заместитель наркома Г.И. Бройдо в пересланном 27 декабря в президиум ВЦИК мнении своего ведомства по этому вопросу предложил «особым циркуляром воспретить какие-либо стеснения в пользовании древнееврейским языком и литературой и… предоставить право преподавания древнееврейского языка в советских школах как предмета необязательного там, где будет выражено желание учащихся. И за их счет»[188].