а) Диоклетиан (284—305)

Положение дел удивительно напоминало ситуацию с избранием Веспасиана (см. выше MH. I_{216 ff.} ). Без сомнения, это был революционный переворот, поскольку войско было твердо уверено в Карине, старшем брате, права которого ни в коей мере не утрачивались со смертью младшего брата Нумериана. Однако события 17 декабря 284 г.²⁵³ все-таки существенно отличаются от других событий подобного рода. Это решение — посадить на место плохого правителя хорошего — было принято высшими государственными служащими и офицерами, и именно в этом просматривается параллель с провозглашением Веспасиана против Вителлия. Практически нет также никаких сомнений в том, что сам Диоклетиан не собирался облачаться в пурпур, но раз уж так сложились обстоятельства, то у него был выбор: или использовать шанс, или избрать смерть. Этот предпринятый офицерами шаг был опасен, но, собственно, не противозаконен, по крайней мере в высшем понимании истории. Причина, по которой сам Диоклетиан не стремился к власти, кроется в его характере. Правда, над всей этой историей нависла мрачная тень. Событие было подготовлено и осуществлено посредством двойного цареубийства. Если задать вопрос: «кому это во благо?» («cui bono?»), — то он, вероятно, мог бы относиться к Диоклетиану. Однако его вина или его причастность никак не доказаны, даже его злейшими врагами — христианами. А высказывать подобные обвинения обычно никогда не стеснялись.

[MH. III₆₅] Однако официальная трактовка событий, конечно, очень нелицеприятна: когда Диоклетиан после своего избрания в соответствии с обычаем предстал перед солдатами и произнес речь, Апер, praefectus ргаеtorio, во всеуслышанье объявленный главным виновником смертей, оказался его первейшим приближенным. Диоклетиан поклялся именем Солнца, что он невиновен, что он не хотел своего восхождения на престол, — и заколол Апера²⁵⁴. Сегодня мы без колебаний назвали бы это убийством, но Рим это так не назвал и не мог этого сделать. Правда, то был немедленно приведенный в действие приговор, что полностью отвечало сфере императорских полномочий: в случае, если император не сомневался в вине подсудимого, он не был связан никакими формальностями. Подобным же образом Веспасиан велел безо всякого суда заколоть одного сенатора²⁵⁵. Но все же это подозрительно: если бы были доказательства вины Апера, которые никого более не компрометировали, то, вероятно, они были бы приведены.

Как бы то ни было, факт остается фактом — благодаря этому событию был устранен плохой император, а его место занял властитель, во много раз лучший. О Карине нам известно немногое. Естественно, во время правления Диоклетиана он описывался в самых мрачных красках, его имя было осквернено окончательно. Вероятно, как военный он не был несостоятелен,²⁵⁶, но он был груб, жесток и похотлив,²⁵⁷ т. е. точная копия Вителлия, и он подвергал опасности честь Империи.

Таким образом, восточные легионы присягнули на верность. Восток и Запад направили оружие друг против друга, как и в конфликте между Вителлием и Веспасианом. Диоклетиан одержал победу отчасти благодаря случайности. В военном отношении войска Карина превосходили противника, как и всегда в столкновениях между Западом [MH. III₆₆] и Востоком, Запад оказывался сильнее; ко всему прочему на стороне Карина был Аристобул, искушенный praefectus praetorio. Сначала казалось, что он и Карин очень легко справятся с задачей; они не сразу выступили против Диоклетиана, сначала против Юлиана, поднявшего восстание в Италии²⁵⁸, в любом случае не грозившее ничем, поскольку Италия не была вооружена и не имела никакого веса в военном отношении. Между тем это выступление заняло какое-то время, и Диоклетиан беспрепятственно пересек морской пролив. Решающее сражение произошло в Мезии в месте впадения Моравы в Дунай²⁵⁹. Собственно, восточная армия была в невыгодном положении, но дело приняло другой оборот из-за смерти Карина. Без сомнения, он тоже был коварно убит, и убийца опять был не найден. Возможно, здесь свою роль сыграл Аристобул. В любом случае консульская ведомость 284— 285 гг. скрывает политическую тайну. Осенью 284 г. началась война; все происходившее — вооружение, поход в Италию, марш в Мезию — все это, без сомнения, требовало так много времени, что мы должны перенести дату решающего сражения на весну 285 г. В начале этого года Карин был консулом, но консульская ведомость всего последующего периода за этот год называет Диоклетиана и Аристобула!²⁶⁰ Очень возможно, что и этот важный человек отвернулся от Карина и помог Диоклетиану превратить военное поражение в политическую победу.

[MH. III₆₇] Диоклетиан — одна из самых удивительных личностей в истории. В данном случае нарушение традиции опять же неприятно, поскольку оно позволяет нам лишь блуждать вокруг да около этой интересной проблемы. Изначально он звался не Аврелием, а Гаем Валерием. Диоклетиан умер в 313 г. в возрасте 68 лет, из этого следует, что он родился в 245 г. и следовательно, взошел на трон в довольно зрелом возрасте²⁶¹. Его происхождение темное, с уверенностью можно утверждать лишь то, что он был родом из Далмации. К местечку Dioclea он, естественно, никакого отношения не имеет, это лишь глупая мысль позднего, игравшего созвучиями слов византийца²⁶², которая становится еще глупее от того, что тот одновременно выводит его имя из имени его матери. Враги называли его Диоклетом²⁶³, и это наводит на мысль о том, что он был вольноотпущенником²⁶⁴ и изначально носил это греческое имя, которое в дальнейшем латинизировал. Вероятно, он мог быть внебрачным сыном, как это утверждают. Libertinus — это обязательно рожденный в браке; его мать упоминается, отец — нет.

О карьере Диоклетиана нам известно то, что он был командующим (dux) Мезии и вышел из школы Проба. Это была военная рекомендация, так как Кар, Констанций и Аристобул называются его товарищами. Затем он вступил в гвардию; поздние авторы²⁶⁵ называют его «командующим конных domestici»: вероятно, это скорее были protectores, так называли личную гвардию императора после роспуска преторианцев. Непосредственно перед своим избранием на должность императора он участвовал в персидском походе под командованием Кара.

По источникам сложно дать определение его натуре, его характеру. В любом случае он был гениальным государственным деятелем высшего порядка. Способ преобразования трещавшей по всем швам Империи [MH. III₆₈] говорит сам за себя. Его называют magnus vir²⁶⁶, и все его коллеги — императоры — почитали его как бога. Современники, приближенные к нему и достаточно далеко от него отстоявшие, говорят о нем, как о значительном таланте. Его способности были, скорее, способностями государственного деятеля, нежели военачальника. Его враги говорят, что он был труслив, — это глупость. Об этом свидетельствует вся его карьера военного, усыпанная почестями. Лактанций²⁶⁷, христианин и его враг, бросает ему этот упрек. Но это значит лишь то, что он использовал армию только как исполнительный орган и что с присущей ему удивительной ясностью ума, и по отношению к самому себе, не признавал себя военным гением и вследствие этого отказывал себе в умении решать масштабные военные задачи. Это понимание границ своих возможностей и невозможностей демонстрируют все крупные войны периода его правления, в которых командование он всегда передавал другим. И это следует считать не его ошибкой, а его достоинством. Он был человеком удивительно скромным и ясно осознающим суть вещей, чего раньше, пожалуй, не случалось никогда. Например, он был практически единственным, кто, не будучи наследственным императором, приближал к себе людей, не состоявших с ним в родственных связях, кто никогда не пытался основать династию, к чему всегда первым делом стремились парвеню. Правда, детей у него не было, но, игнорируя всех своих приближенных, он выбирает себе товарищей из хороших военных и велит Максимиану, уже после рождения Максенция, усыновить человека, старше него самого.

Он имел огромнейшее влияние на своих людей, главным образом на приближенных. То утверждение, что они почитали его как бога, абсолютно серьезно. Человек, который [MH. III₆₉] заменил реальную унию личной унией, который разделил Восток и Запад и назначил двух императоров, каждого с особыми полномочиями, отдавал себе отчет в том, что тем самым подготовил ликвидацию Империи. Самым крупным своим деянием он считал сохранение единства Империи. Однако он понимал и то, что это не могло продлиться долго. Максимиан сопровождал его в течение 20 лет, но когда один из цезарей больше не захотел ему подчиняться²⁶⁸, Диоклетиан отошел от дел и уехал к себе на родину, занявшись земледелием и собственной личной жизнью. После того как этот единственный мужчина оставил штурвал, Империя и затрещала по всем швам.

Диоклетиан склонялся к мягкому правлению, отвернувшись от всего грубого и жесткого. Никогда ни один конфликт не решался такой малой кровью, как его конфликт с Карином. После выигранного сражения не последовало никаких зверств. Правда, Карин был законным правителем, впрочем незаконный победитель обычно этим не интересуется. В Максимиане ему всегда претили грубость и жестокость. Строгие приговоры Диоклетиан с удовольствием позволял приводить в исполнение другим, потому что он все-таки хорошо понимал, что реформы, какими он хотел их видеть, не могут быть излишне мягкими. Неизбежные строгости (severitas), как и военные кампании, он поручал заботам других.

Как настоящий государственный муж он хорошо понимал финансовую сторону правления. Он придерживался принципа разумной экономии. Его противники называют это скупостью, однако это был фридерицианский принцип экономики, в рамках которого следовало преобразовать Империю и который, естественно, требовал необходимых для того средств. Для этого следовало упорядочить налоговую систему и запустить ее в действие; но всем [MH. III₇₀] бесполезным и праздным расходам (например, на игры, которые поглощали в государстве энные суммы) он объявил войну и прекратил их. Свобода, хитроумие, тонкость (sollertia, subtilitas) — это были основные принципы его системы. Он размышлял о положении и обязанностях императора и был абсолютно объективен. Уход с должности без принуждения — это беспримерный поступок, на который способен лишь такой объективный человек. Следует также упомянуть, что он был не словоохотлив и не часто произносил речи.

Установка на монотеизм владела тогда всем миром: как простыми общинами, так и высшими кругами философствующих мыслителей. Политеизм изжил себя. В рядах солдат большой популярностью пользовался великий бог Митра, т. е. Солнце, который превосходил всех остальных богов властью и силой. Диоклетиан, вышедший из этих рядов, разделял их религиозные воззрения. Однако следует подчеркнуть, что он был свободен от религиозного фанатизма, и преследования христиан, приписываемые ему, исходили не от него [см. ниже: MH. III₁₀₄].

Его упрекали в любви к роскоши²⁶⁹, а критики, из породы язвительных, обвинили его в обыкновенном тщеславии. Правда, он сменил военный мундир на шитую золотом тогу и украшенную драгоценными камнями обувь, т. е. на наряд триумфатора, и помимо этого ввел церемонию преклонения на императорской аудиенции. Однако для Диоклетиана это было все-таки чем-то большим, чем просто стремлением носить роскошное одеяние. Это связано с его религиозным фатализмом. Он стремился к чему-то высшему и вообще хотел возвысить власть императора. Эти вещи — чувственное проявление привилегированного [MH. III₇₁] положения императора в глазах народа. Раньше император был офицером среди других офицеров, и его отличала только красная перевязь. Но изменения должны были произойти, а для нового вина, как известно, нужны новые меха.

Диоклетиан был гениальным и страстным строителем²⁷⁰, что роднит его с большинством великих государственных мужей — с Цезарем, Августом и Траяном. Однако он строил то, что было действительно полезным, и термы Диоклетиана в Риме по сей день являются свидетельством его достижений. Если спрашивать себя, что полезнее, большая баня или роскошное здание, то сегодняшним политикам²⁷¹ иногда хотелось бы пожелать при ответе на вопрос придерживаться ориентации Диоклетиана в строительстве: на полезное или роскошное. Главные постройки Диоклетиана — это городские стены²⁷². В большинстве крупных городов Востока и Запада — Милане, Карфагене и в тысяче других городов — он восстановил разрушившиеся за многие столетия городские стены. Во времена вторжений варваров это были очень важные постройки, и для города того времени иметь стену было намного важнее, чем для сегодняшнего города. Если городу удавалось один раз удачно отразить первый набег толпы варваров, то обычно он уже считался спасенным, потому что повторяющиеся осады были неприемлемы для пиратов.

Кто может сказать, что происходило в душе у Диоклетиана, как он все это представлял себе в глубине души? В нашем распоряжении нет ничего написанного им, нам остается судить о нем по его поступкам. Он чтил родственные узы, хотя и не позволил родственникам как-либо повлиять на свою политику и без того случайно наделенного властью человека. В родственных отношениях он искал прикрытия слабой стороне своего творения, [MH. III₇₂] личной унии, заменившей унию реальную. Он усыновил Максимиана в качестве своего брата, собственно, усыновление в этом смысле — неправильное выражение, поскольку такого «братского» усыновления не существовало в принципе. Но принцепс свободен от предписаний частного права. Короче говоря, он объявил Максимиана своим братом, и с этих пор оба носили родовое имя Аврелий Валерий²⁷³. Когда же позднее сюда добавились цезари, то и усыновление, и родство по отцовской линии стали служить механизмом установления родственных связей: Констанций стал приемным сыном Максимиана и одновременно женился на его падчерице Феодоре,²⁷⁴ Галерий, приемный сын Диоклетиана, получил в жены его дочь Валерию²⁷⁵. Установлением подобных родственных связей, пусть даже мы не имеем права переоценивать их политическую значимость, не пренебрегали и самые великие правители. Но эти связи омрачили последние годы правления Диоклетиана, когда он безуспешно пытался вытащить Валерию из политических неурядиц на Востоке, в которые она оказалась втянута. Насколько такие родственные отношения доказывают, с одной стороны, то, что Диоклетиан думал о приятной стороне жизни, настолько способ установления этих отношений доказывает и то, что он считал собственную дочь политическим средством и использовал ее в этом качестве.

Максимиан, изначально носивший имя Марк Аврелий, был на несколько лет младше Диоклетиана; датой его рождения мы можем считать 250-й год. Доказательством того, что Диоклетиан с самого начала намеревался разделить Империю, служит всякое отсутствие надписи, в которой Максимиан упоминался бы как цезарь. Диоклетиан правил с 284-го года, и в 285 г. Максимиан должен был быть провозглашен цезарем. [MH. III₇₃] 1 апреля 286 г. он стал августом²⁷⁶, т. е. всего один год разделяет начало его правления и правления Диоклетиана.

Личность Максимиана проста для понимания, по крайней мере не проблематична. Он также был иллирийцем, проделал ту же карьеру военного, и его можно назвать Геркулесом новой Империи. Он обладал в известной степени плебейским характером²⁷⁷. Нельзя забывать, что Диоклетиан называл себя «Jovius» («юпитеровский»), а не «Juppiter» («Юпитер»). Максимиан напоминает Марка Антония — немыслимого политика, очень способного на вторых ролях, но совсем растерявшегося, как только сам оказался в роли руководителя. Максимиан был настоящим маршалом, как никто другой подходил на роль помощника Диоклетиана. Грубый, дикий, жестокий, настоящий варвар, необузданный в проявлении своей чрезмерной силы, он зачастую вызывал у Диоклетиана неприятие, а у народа — злобу. Между тем его находчивость в решении военных вопросов и его неизменная верность были бесценны. Юридически равноправный, фактически он был подчиненным; когда Диоклетиан отрекся от престола, он тоже ушел. И когда потом он захотел выступить в одиночку и заняться политикой, проявилось полное отсутствие у него политической воли и умения. Это отсутствие собственной воли было как раз тем, что было нужно Диоклетиану от его соправителя.

Оба цезаря — Констанций и Галерий — присоединились позже, 1 марта 295 г.²⁷⁸ Первой причиной их назначения были, вероятно, военные волнения в Британии и на Востоке; и для двух императоров Империя была слишком велика. Констанций и Галерий тоже обладали высшей властью, но только как цезари. Цезарь — изначально просто имя, в дальнейшем становится титулом наследника, но не предполагает собственных полномочий. Это название достаточно точно [MH. III₇₄] соотносится с сегодняшним названием «кронпринц». Но оба цезаря Диоклетиана были в ином положении, они располагали полномочиями императора и его властью, исключая законодательную. Между тем они обладали трибунской potestas, и их правопреемство подразумевалось само-собой. Должно быть, Констанций был старше, чем принято считать обычно: он родился самое позднее в 250 г., так что был где-то ровесником Максимиана, на imitatio naturalis²⁷⁹ при этом усыновлении просто закрыли глаза. В этом случае защита правопреемства была не первостепенной задачей, для этого можно было бы выбрать человека намного моложе, просто нужна была срочная помощь. От пасынков ожидали действий.

Галерий, вероятно, был несколько моложе, но поскольку его дочь вышла замуж в 305 г., а родилась, должно быть, в 285 г., то и год рождения ее отца не мог далеко отстоять от 255 г., т. е. когда он пришел к власти, ему было как раз 40 лет.

Констанций продолжил правление и завоевал любовь народа. Аактанций исключает его из рядов persecutores, преследователей христиан, в то же время Галерия рисует в самых мрачных тонах. В принципе можно сказать, что христианские авторы щедро расплатились со своими преследователями и даже вернули им проценты. Непредвзятые люди называют Галерия разумным и знающим военное дело²⁸⁰. Он был изрядным чревоугодником, корпулентным, внушительным мужчиной. Спокойное правление Диоклетиана ему не нравилось [MH. III₇₅], и он отдалился от него. Его упрекают в том, что он якобы хотел заменить Римскую империю Дакийской²⁸¹. В такой трактовке это утверждение — глупость, но в нем есть зерно истины: мы уже часто убеждались в том, что Иллирия была ядром Империи; Галерий был родом оттуда. Говорят, что юношей он пас коров, и это вполне возможно,²⁸² потому что солдат набирали из пахотных крестьян, из пастухов, а Галерий тоже проделал всю карьеру военного. То, что он хотел сделать центром Империи страну своей юности, которая одновременно была самой могущественной частью Империи, вполне объяснимо как с личной, так и с политической точки зрения.

Констанций тоже был иллирийцем. Его генеалогическое древо²⁸³, впоследствии приведенное в порядок, — мошенничество, правда, должно быть, верно то, что он происходил из знатных кругов, поскольку у него были предки²⁸⁴. Он сначала был protector, затем tribunus, потом praeses Далмации. Он интересовался образованием и заботился о благосостоянии подданных, хотел по-возможности устранить налоговое бремя. В противоположность великой системе тарифов Диоклетиана, который установил конкретную цену на любой и каждый вид товара, которую нельзя было изменять при продаже (в чем кроется большое заблуждение и глубинное непонимание национальной экономики), Констанций, по возможности оберегая интересы торговли, придерживался иного мнения, и сказал золотые слова, которые еще и сегодня следовало бы всегда иметь перед глазами многим власть при держащим: «Экономить деньги нужно не в государственной казне, а в карманах граждан, а тезаврирование — это глупость»²⁸⁵. Кроме того, он был хорошим военным и отвоевал назад Британию, чего не сумел сделать Максимиан.

Хронология этого времени страшно запутана, и практически невозможно [MH. III₇₆] составить связный рассказ, если начинать его с середины существования Империи. Если подумать, что еще сегодня значит Orbis Romanus, то лучше всего историческое повествование вести в отношении отдельных земель.

Галлия издавна имела для Империи большое значение; после завоевания Цезарем она стала новой основой Римской империи, а страна была неисчерпаема в своих ресурсах и тогда и остается таковой по сей день. Но и ни одна другая область не подвергалась таким многочисленным набегам. Внутренняя расшатанность закончилась восстанием Bacaudae²⁸⁶. Это не римское, а кельтское слово²⁸⁷ (таким образом, этот народный язык в то время был еще более чем живым). Все этимологические производные от этого слова апокрифичны, ясно лишь то — и это важно, — что вышло оно из кельтских диалектов. Война эта была крестьянской, Жакерия. Слово Bacaudae используется также для обозначения любого заговора. Это были бедняки, доведенные до отчаяния налоговым бременем и неумелым управлением. По большому счету это понятие совпадает с английским словом «outlaws». Крестьяне, вместо того чтобы платить, схватили копья и оседлали лошадей, у кого они были. Так сформировались разбойничьи шайки, нападавшие только на богатых людей. В действительно цивилизованной стране такое явление было бы невозможным, однако в той, отчасти вновь одичавшей, стране, где пустоши, леса и болота как раз были подходящими убежищами, это явление было долговременным, длившимся столетия состоянием. Под этим же названием позднее мы находим такое же явление в Испании: Bacaudae Terraconenses²⁸⁸, [MH. III₇₇] лучшее доказательство того, что это не было местным названием.

При восхождении Диоклетиана на престол положение на Востоке, как уже сказано, вынудило его избрать для Запада разных императоров; но эти события, видимо, датируются более поздним временем. У одного латинского панегириста мы находим упоминание о происшествии времен правления императора Клавдия Готика, которое, возможно, имеет отношение к этим событиям: Бибракта (Augustodunum), один из важнейших галльских городов, подвергся нападению Batavica rebellio и осаждался в течение шести месяцев. Надежды на помощь Клавдия не оправдались. Что такое Batavica rebellio? — Определенно, первый предшественник Bacaudae. Видимо, это был крупный мятеж, потому что мятежники направили свои силы против одного из важнейших городов, осадили его, захватили и разорили, так что он еще через 20 лет лежал в развалинах. Убедителен также тот факт, что очагом этих событий был Север, наименее цивилизованная часть Империи, плюс ко всему нам известно о воинственности батавов, которые составляли ядро римских войск в тех землях²⁸⁹.

Руководителями Bacaudae²⁹⁰ в начале правления Диоклетиана называются Элиан и Аманд. Это важно потому, что у них были римские имена. Так что участие в движении принимали и романизированные кельты, короче говоря, все люди, задавленные налогами. Но они не провозглашали своих руководителей императорами. Мы имеем две монеты, на которых Элиан и Аманд изображены императорами, однако современные исследователи признали их фальшивками²⁹¹. К сожалению, это ничем не помогло, эта проделка один раз получила огласку, и с тех пор во всех книгах они присутствуют с коронами на головах. Когда, наконец, для обуздания Bacaudae были предприняты серьезные меры, восстание было подавлено, но гнезда не были уничтожены [MH. III₇₈] и не могли быть уничтожены в подобных условиях состояния страны, а также из-за неуничтоженного корня зла, т. е. безмерного налогового бремени. Такой род крестьянских войн остается с тех пор непреходящим злом. Название Bacaudae остается не более чем кельтским корнем, но дело, им названное, получает распространение во многих областях обширной Империи. В Египте мы сталкиваемся с тем же самым под названием bukoloi (пастухи коров) [см. ниже: MH. III⁹²]. Те же причины, те же следствия.

Кроме всего прочего Галлию осаждали иноземные враги, германцы. Последствия событий III в. никогда уже более не исчезали. В это время Восток играл ведущую партию, Запад — роль второй скрипки, поэтому мы сталкиваемся с тем, что на Востоке границы даже раздвинулись, в то время как на Западе — сузились. Правый берег Рейна как не принадлежал Империи, так и остался свободным. Со времен Галлиена он только оборонялся, даже не было предпринято попытки что-то изменить. Правый берег Рейна в нижнем течении реки в действительности никогда не был покорен, как это было и с территориями, лежащими в верхнем течении, в области сегодняшней Швабии. Необходима была лишь строгая дисциплина и требовалось предотвратить установление прочного господства германцев на правом берегу. Такой политики и придерживались лучшие императоры. Между тем в IV в. мы находим крупные группировки германцев, которые сформировались отчасти благодаря притоку свежих сил со стороны восточных народов, но в основном в результате упрочивания внутренней силы пограничных народов, а это как раз произошло безо всякого серьезного противодействия со стороны римлян. В первую очередь называются алеманы и франки, во вторую — бургунды, саксы и такие мелкие племена, как герулы и вандалы. [MH. III₇₉] Были и другие, но мы их здесь не упоминаем.

Саксы изначально селились в устье Эльбы²⁹² и контактировали с римлянами в основном на побережьях из-за своей любви к морскому разбою, который сначала был направлен против северофранцузского и британского побережий²⁹³. Непосредственного столкновения с римлянами сначала не происходило. Это — начало, предшествующее набегам норманов. Но проникнуть в глубь страны они не решались.

Бургунды упоминались уже раньше²⁹⁴; сначала мы встречаем их на востоке в области между Одером и Вислой. Затем при Пробе они вместе с вандалами направились к Дунаю и появились за спиной у алеманов. Это был кочевой народ, который в дальнейшем заселил область у истоков Майна. Римская политика пыталась использовать их против бургундов²⁹⁵. Даже если мы в первую очередь интересуемся войнами германцев против римлян, мы не имеем права упускать из виду тот факт, что как с ними, так еще и до них существовали войны германцев против германцев: например часто готы сражались с готами. Это отнюдь не представление, разыгранное с целью провести дружное отступление, а зачастую очень запутанный конфликт народов.

Сведения об алеманах появляются рано²⁹⁶. Каракалла в своей Германской войне сражался с хаттами и алеманами, это одно старое и одно новое племя. Алеманы — это действительно передовое племя из большой волны восточных народов, хлынувших в пустынные земли сегодняшних Бадена и Швабии. Известно, что римляне боролись за сохранение [MH. III₈₀] этих земель независимыми, чтобы защитить собственные границы, создав большую пустынную полосу земли между собой и племенами. Так что здесь переселенцы легко справились со своей задачей. Название свидетельствует о том, что это был смешанный народ, состоявший из различных народностей²⁹⁷. Они сражались верхом²⁹⁸, что для истинных германцев не было характерно. Их набеги были бедствием третьего столетия, которое в дальнейшем обернулось еще большим несчастьем, потому что римляне в этой уязвимой области допустили образование чужого государства. Это зло должны были искоренить походы времен правления Аврелиана, но они не оправдали себя. Так что этот народ с самого начала являлся главным врагом.

На его стороне были франки. Название и его этимология остаются непроясненными²⁹⁹. Возможно, это старые, известные еще из Тацита племена; предположения, которые делаются на этот счет, могут они быть верны или неверны, не так важно. Первое упоминание об этих племенах мы находим на карте мира времен правления императора Александра (222— 235)³⁰⁰. При Постуме (259—268) они совершали набеги с тяжелыми последствиями на провинции Нижнего Рейна, потому император переместил свою резиденцию в Кёльн и оттуда руководил обороной границы³⁰¹. Это были франки: неважно, как их называли. Салийцы упоминаются в первый раз в IV в.³⁰² Они нападали одновременно на суше и на море. Но все эти нападения сначала носили характер опустошительных набегов; государственная консолидация германцев первоначально произошла на правом берегу Рейна.

Когда Максимиан стал править на Западе, среди алеманов царил мир, среди франков — вражда. Еще не было непрекращающихся набегов, и часто какой-нибудь народ [MH. III₈₁] на долгое время исчезает из нашего поля зрения. Как раз на море дела обстояли неважно, и флот, пришедший в полнейшую негодность, нужно было восстанавливать заново. Реорганизатором флота назначили Каравсия, уроженца Менапиев, по профессии моряка. От низшего чина он дослужился до dux Armoricanus на галльском и до comes litoris на британском побережье³⁰³. Он блестяще выполнил доверенное ему дело, но вызвал подозрение своими дальнейшими планами. Его обвинили в заключении договора с пиратами и распространили слух, что за определенную долю награбленного, оседавшую в его карманах, он якобы смотрит на них сквозь пальцы. Поскольку его положение было непрочным, Каравсий был вынужден порвать с Империей, он встал во главе флота и оккупировал Болонь, в то время важнейший порт галльского побережья, самое удобное связующее звено с Галлией, и переправился в Британию. Стоявший там легион присоединился к нему, и он действовал не просто как вождь повстанцев, а как император. Каравсий пошел на союз с франками и саксами и тем самым превратился в серьезную опасность для Империи; в его расположении были как раз отряды франков.

Для Рима это было очень серьезной проблемой. Первое завоевание Британии было детской игрой по сравнению с этим. Тогда это была борьба цивилизованного государства со всеми его неисчерпаемыми вспомогательными средствами против варваров, подобная завоеванию Америки европейскими первооткрывателями. Теперь же во главе [MH. III₈₂] дисциплинированных войск стоял римский полководец. Флот пролива, твердая опора Галлии, был в руках повстанцев. Максимиан даже не мог отвоевать назад Болонь, и поэтому пришлось удовлетвориться подписанием мирного договора с Каравсием. Этот мир был странным, и нам неясно, в чем было его содержание, определенно, Британией и Империей он воспринимался по-разному. Максимиан внешнеполитическую ситуацию считал миром, но не считал Каравсия соправителем. Каравсий считал себя императором, по меньшей мере равным Диоклетиану и Максимиану. Позднее Каравсий стал называться archipirata³⁰⁴, и к нему относятся как к rebellis. Такое положение сохранилось вплоть до смерти Каравсия, затем Констанций был возведен в ранг цезаря и разразилась большая катастрофа.

Хронология этого времени очень сложна, и все-таки, если уж мы надеемся разобраться в истории, то по возможности точный перечень событий имеет решающее значение. В доступных нам источниках имеются три или четыре хроники событий, относящиеся к разным областям и никак друг с другом не связанные: войны и события на Востоке, на Западе, на Дунае и войны в Африке. Сведения летописцев той эпохи скудны, но по крайней мере надежны. Вне всякого сомнения, мы располагаем точными датами: переход алеманов через Дунай — 285 г.³⁰⁵ и победа Галерия над персами — 297 г.³⁰⁶

С галльской хронологией дело обстоит следующим образом: [MH. III₈₃] мы должны придерживаться дат, обозначенных панегиристами, что касается рассматриваемых событий, то к ним непосредственно относятся панегирики четвертый и пятый. Пусть эти хвалебные речи как всегда плохи, но все-таки это речи современников, находившихся в центре событий и знавших по меньшей мере хоть что-то об их обстоятельствах. В пятом панегирике³⁰⁷указана дата 1 марта 296 г. и повторное завоевание Британии рассматривается как только что произошедшее событие. Поскольку речь не может идти о зимней кампании, то мы должны датировать это событие 295-м годом. Периоды правления британских тиранов он устанавливает следующим образом: Аллект — 3 года, его предшественник Каравсий — 7 лет³⁰⁸. Отсчитывая от 295 г., мы полагаем, что первый пришел к власти в 293, а Каравсий — в 286 г.³⁰⁹ Возможно, если мы проведем некоторые другие исследования, это рановато: Максимиан стал цезарем в 285 г., в 286 г. — императором; так что все события первого периода его правления укладываются всего в 12 лет. Таким образом, вероятно, правильнее всего будет отнести назначение Каравсия к 287 г. В любом случае его правление закончилось в 293 г.

Это — год, когда оба цезаря сравнялись с Диоклетианом и Максимианом. На вопрос, как Диоклетиан пришел к этому назначению, дают объяснения галльские события. На Дунае было спокойно, африканские волнения были слишком незначительными, чтобы предпринимать в их отношении серьезные меры, на границе с персами в то время царил глубокий мир. Однако здесь в Галлии для Империи крылась большая опасность.

[MH. III₈₄] Максимиан, каким бы умелым полководцем он не был, не справился с ситуацией, ему не удалось отвоевать назад Британию, он даже не смог отнять у врага Болонь. Мир с Каравсием сохранялся только благодаря тому, что его просто молча терпели. Самого Каравсия еще можно было выносить, но с его преемником Аллектом нужно было непременно покончить.

Следующий вопрос по хронологии относится ко времени войны Констанция с алеманами. В сообщении панегириста она упоминается (см. выше) от 1 марта 296 г.,³¹⁰ т. е. она была до этого. При этом говорится, что с Рейна сходит лед, так что нам следует датировать войну зимой 295—296 г. Итак, летом 295 г. была отвоевана Британия, а в последовавшую зиму была выиграна война с алеманами. Это также соответствует сообщению Евтропия,³¹¹ который обозначает обе эти войны как шедшие одновременно. О существующих между ними причинных связях будет сказано позднее.

Вернемся же к историческому повествованию. Каравсий умер, возможно, не без помощи Аллекта, который был его praefectus praetorio³¹² и убил его, руководствуясь знаменитыми примерами³¹³. Кроме военно-морских сил, которые находились в руках Каравсия, других в этих водах не было, что в совокупности с союзом с франками представляло собой большую опасность для Рима. И в этом кроется причина того, что, хотя правительство на многое закрывало глаза и не вмешивалось, но здесь оно не могло позволить событиям развиваться своим ходом и было вынуждено вмешаться. Угроза для Батавии и Галлии была слишком велика. У кого был флот, тот владел каналом и Северным морем, а Римская область и так [MH. III₈₅] слишком часто подвергалась нападениям франков и саксов. Войне, начатой Констанцием, по отваге не было равных. Во-первых, это относится к отвоеванию назад Болони. У Констанция не было кораблей, и для Аллекта город со стороны моря был надежно защищен. Констанций соорудил большую дамбу и перегородил проход к гавани, чем обезвредил флот Аллекта и захватил город. Затем он перешел к строительству флота, и за долгое время, пока велось строительство, разбил франков. Так он стал властителем земель сегодняшней Фландрии и Брабанта, которые в то время еще в большей степени, чем сегодня, были наполовину сушей, наполовину морем.

Лишь затем он направился в Британию. Он разделил свой флот и расставил на посты меньшую его часть, которой командовал сам, у Булони; другая, большая часть флота стояла в устье Сены недалеко от сегодняшнего Руана, ею командовал Асклепиодот. Для рискованной переправы был выбран мрачный, туманный день, и римлянам удалось обмануть бдительность неприятельского флота, стоявшего на якорях у острова. Высадка прошла успешно, и Асклепиодот приказал сжечь все свои корабли, чтобы, во-первых, они не попали в руки врага, а во-вторых, чтобы дать понять своим солдатам, что они могут только или победить, или умереть. Похоже, Аллект не нашел настоящей поддержки у римских британцев, он мог положиться только на cunei (отряды, имевшие боевой порядок «вперед углом») своих франков³¹⁴. Он погиб в сражении конниц. Видимо, после этого было еще второе сражение недалеко от Лондона [MH. III₈₆]. Остатки его разбитого войска грабили город, но попали в руки Констанция, который с другой частью флота успешно пересек пролив. Крупное рискованное предприятие увенчалось успехом³¹⁵.

По всей видимости, в то время римская цивилизация пустила в Британии более глубокие корни, чем в Галлии. Это подтверждает тот факт, что Констанций взял с собой в Галлию британских ремесленников-строителей, чтобы те восстановили лежавший еще со времен крестьянского восстания город Augustodunum (совр. Отэн)³¹⁶.

Наибольшая опасность в ходе этой войны была сопряжена с тем, что для ее ведения нужно было оттянуть все войска из Галлии, и легко понять, что именно хотят сказать льстецы-панегиристы, когда пишут, что Максимиан направился к Рейну и только одним своим именем смог удерживать в страхе германцев. У него действительно в Галлии не было войск. Теперь очень логично привязывается к этому война с алеманами, имевшая место после завершенного покорения Британии, когда войска снова можно было передислоцировать. К счастью, все лето германцы вели себя спокойно, но уже зимой они появились на сцене — правда, слишком поздно.

Алеманы в огромном количестве (говорят о 60 000 человек) вторглись в земли лингонов и осадили Лангр, город последних. Констанций [MH. III₈₇] вовремя вернулся с севера, и по свидетельству, в один день состоялись два сражения. Сначала Констанций потерпел поражение, которое затем исправил блистательной победой. Говорят, он был ранен, его войско в полном беспорядке бежало в город, ворота которого закрыли прямо перед носом полководца, так что его с помощью веревки пришлось втаскивать на стену.³¹⁷ Но затем произошел счастливый перелом в ходе сражения. До какой степени правдивы эти детали, мы не знаем. Вслед за этим произошло сражение у Виндониссы; в конечном итоге ледоход на Рейне отрезал алеманов от их родины и увенчал их поражение. Панегирист³¹⁸говорит, страна была завоевана от моста через Рейн до переправы через Дунай (a ponte Rheni usque ad transitum Danubii). Где был мост через Рейн? — Не у Майнца, он лежит слишком далеко в верх по течению, нам явно следует его искать где-то между Страсбургом и Боденским озером, возможно около Базеля. Переправа через Дунай, должно быть, была около Гюнцбурга³¹⁹ вблизи Ульма. В любом случае, этот отрывок не дает исчерпывающего описания местности. Победа была полной. После 295—296 гг. в Галлии царил полный порядок, пока после отречения Диоклетиана не вспыхнули новые войны. С завидным красноречием панегирист описывает опустошение, а возрождение изображает как триумф, ибо ранее опасные враги занялись теперь земледелием и выпасом скота — это указывает на заселение земель переселенными варварами [MH. III₈₈] — и должны были теперь нести службу в армии. Тем самым были приняты меры против уничтожения населения. Констанций снизил налоги для области, обедневшей в ходе войны, благодаря чему завоевал любовь народа, перенесенной после его смерти на его сына.

Констанций умер в 306 г. в Йорке³²⁰. Его последними деяниями были война с пиктами³²¹ и восстановление Уэлльса. Показательно, что в Британии, за исключением небольших гарнизонов и, естественно, охраны Северного Уэлльса, большая часть войск была сконцентрирована в одном пункте: в Дувре (Dubris)³²².

Все, что мы знаем или думаем о ситуации в Галлии того времени, исчерпывается вышесказанным. Армия сделала свое дело, и теперь пришло время деяний мирного времени. Переправы через пограничные реки были укреплены³²³, и в этом отношении в IV в. было сделано больше, чем в предыдущих трех столетиях. Это было коренное изменение системы. Раньше границы защищали следующим образом: или оккупировали форланд по ту сторону реки, или оставляли эту область полностью незаселенной. Теперь были сооружены прочные предмостные укрепления. В отношении Евфрата и Дуная мы имеем прямые свидетельства: напротив Aquincum (совр. Офен) в 294 г. был построен Contra-Aquincum (совр. Пест) на левом берегу³²⁴; и такое строительство велось на всех границах. Мы абсолютно уверены в том, что это было следствием реорганизации времен Диоклетиана [MH. III₈₉], как и в том, что яблоки растут на яблоне. В отношении Рейна у нас нет прямых свидетельств³²⁵, но там, где молчат рукописи, говорят камни: в последнее время были проведены очень важные раскопки в районе Deutzer Castrum (совр. Дейц), которые рассказывают нам историю этого Contra-Agrippina, как его можно было бы назвать по аналогии с Contra-Aquincum. Глупцы считают, что он был заложен в одно из первых трех столетий: тогда Кёльн был открытым городом и точно не имел моста через Рейн, ко всему прочему, все найденные кирпичи относятся к эпохе правления Диоклетиана и Константина. Возможность реорганизации тяжело пострадавшей Галлии основывалась на сооружении этих пограничных укреплений с последующим отказом от форланда.

События этого времени в Придунайских областях известны нам меньше, да они и не так важны, как галльские. Бедствием третьего столетия были пиратские нападения готов, происходившие в водах Черного моря, а точнее в районе Крыма, никогда не подподавшего под римское влияние. Теперь эти разбойничьи нападения внезапно прекращаются, и причину этого следует искать в том, что Диоклетиан сделал Никомедию столицей и тем самым взял в свои руки самый непосредственный контроль над проливом Дарданеллы. Дарданеллы перекрыть было легче, чем канал, и коль скоро пираты натолкнулись там на крупные силы, они прекратили разбои.

Между тем мы сталкиваемся с многочисленными войнами на суше; в роли алеманов и франков здесь выступают сарматы и карпы. Название сарматов тоже собирательное, как и алеманов: это собранные в огромные орды отдельные племена, в основном языги. Такой была расплата за чудовищную ошибку, когда римляне заняли Паннонию [MH. III₉₀] и Дакию по направлению до Офена и Песта, а затем и потустороннюю Трансильванию, они, собственно, оставили свободным Венгерское плато. Эта область в принципе не представляла для римлян никакого интереса: золотых приисков там не было как в буквальном, так и в переносном смысле слова, точно так же, как и в Дакии; но в стратегическом отношении безумием было оставлять свободной полосу между двумя частями Империи. Теперь пришло время расплачиваться за ошибку; оттуда начались набеги сарматов, возможно, это были первые славяне³²⁶, которых увидел Рим. Мы встречаем также политические разногласия у языгов. Похоже, этот народ состоял из двух слоев населения: из господ и крепостных, поэтому вспыхнули гражданские войны³²⁷, и это ослабило их сопротивление римлянам.

После германцев Диоклетиану чаще всего приходилось сражаться с сарматами: в 301 г. он носит титулы Germanicus maximus VI, Sarmaticus maximus IV³²⁸, что свидетельствует о существовании четырех крупных войн с сарматами. Первоначально театр военных действий развернулся в области Тиссы, в любом случае эта война была связана с войной с алеманами. Вся область от Швабии до Венгрии пришла в движение. Видимо, Ретия была отвоевана (в этой связи еще раз упоминаются квады), чтобы потом исчезнуть³²⁹. Вся область обозначается потом как Сарматская. И здесь победа была использована так же, как на Рейне: была применена система переселения. [MH. III₉₁] Сарматы в большинстве своем были переселены в опустошенные земли Италии. Это сообщение пришло к нам из времен правления Константина³³⁰, но его меры, определенно, были лишь продолжением реформ Диоклетиана.

Об укреплении Дунайской линии уже говорилось: внутренняя Венгрия от Песта до озера Балатон в лучшие времена была защищена римскими гарнизонами, но никак не цивилизовалась. Цивилизация этой области была главной задачей Галерия, и не просто так провинция Valeria носит имя дочери Диоклетиана, супруги Галерия³³¹. Хоть сколько-нибудь упорядоченное историческое повествование здесь невозможно из-за скудности и отрывочности сведений в источниках.

То же самое относится к Африке. Там начиная с древнейших времен ситуация не изменилась и остается таковой по сегодняшний день. Задача военных всегда была одной и той же: защитить цивилизованную, достаточно узкую прибрежную полосу от набегов с суши. Максимиан посчитал необходимым отправиться в Африку. Война на границе, в принципе, задача для сформированной на скорую руку полиции, потребовала вмешательства императора, чего никогда не случалось раньше. Невозможно придумать никакого более убедительного доказательства убожества правительства. Мятежные пограничные племена называют себя загадочным в этимологическом отношении именем «Quinquegentiani»; в надписях — таким же извращенным образом — «Quinquegentanei»³³². Источники свидетельствуют о более чем тридцатилетней длительности этой войны. В страшном 260 г., когда вся Империя просто разваливалась по частям, они уже осадили крупные города, которые должны были [MH. III₉₂] защищаться собственными силами. Африканский гарнизон в то время, конечно, был слишком малочислен. Даже в лучшие времена Империи он состоял не более чем из 20 000 человек на всем протяжении от Марокко до Египта: в этом кроется самый главный недостаток системы Августа.

В Мавретании дела были хуже некуда, в Карфагене — несколько лучше. Надписи доказывают, что граница между Нумидией и Мавретанией, где обитали Transtagnenses³³³, т. е. «те, что с той стороны болот» (это скоты), была главным плацдармом для набегов. Оран и Марокко-Танжер были римской областью. Область между ними, земля «рифовых» пиратов³³⁴, никогда не была римской.

Теперь охрану границы срочно усилили, и достигнутое таким образом спокойствие продолжалось всю императорскую эпоху. Вандалы, положившие конец римскому господству, пришли с другой стороны, с моря³³⁵: не мавры подорвали основы римского господства в Африке, а то бы любители изображать все в черном свете, которых там было достаточно, обязательно бы нам об этом рассказали.

Египет не столько сильно страдал от внешних врагов, сколько от налогового гнета. Уже упомянутые раньше «пастухи скота» (bukoloi) селились в непосредственной близи от Александрии.³³⁶ В добрые времена они были пастухами, в скверные — разбойниками. На исторической арене они появляются уже при Марке.³³⁷ К этому присовокупляются дурные последствия пальмирского господства.³³⁸ Когда Аврелиан теснил пальмирцев, те на границе натолкнулись на нумидийских соседей, на варварские племена, в которых были распространены человеческие жертвоприношения и каннибализм [MH. III₉₃] и которые, возможно, были самыми злобными их всех варваров, но умелыми, воинственными и крайне опасными.³³⁹ Аврелиан не смог завершить начатое, его отозвали на Запад, и большая часть Египта осталась в руках варваров. При Пробе ситуация слегка улучшилась, но хорошей она не становилась долго.

Из -за раскола между пальмирцами и римлянами, т. е., собственно, между Востоком и Западом, назрели серьезные разногласия в благородных слоях населения. В Александрии не было внутреннего единства, там велась ожесточенная гражданская война с упорством, присущим характеру египтян.³⁴⁰ Египтяне скорее погибли бы все до последнего, чем уступили. Эти семена раздора не были уничтожены, но об особенностях этой войны нам известно слишком мало.

В эпоху Диоклетиана в Александрии появился претендент на престол, которого авторы называют Ахиллеем и который, возможно, был тем же лицом, что и Луций Домиций Домициан, изображенный на монетах.³⁴¹

Александрия подверглась осаде, Busins и Koptos были уничтожены³⁴², а Диоклетиан самолично прибыл на театр военных действий. Об упорстве восставших свидетельствует такой факт: Александрия, город с полумиллионным населением, пал только после восьмимесячной осады. Военная задача, собственно, не была такой уж большой, она скорее была политической. Гарнизон был существенно усилен: с одного легиона до шести-восьми с многочисленными конными подразделениями, чтобы присматривать и за феллахами, и за границей. Самая южная часть Египта была сдана, и граница теперь проходила по водопадам у Sycnc (совр. Ассуан) [MH. III₉₄], те тоже принадлежали римлянам. Египет, страну, снабжавшую (позднее) Константинополь зерном, во что бы то ни стало следовало защитить.

Персидская война — самая известная нам часть этого периода истории, возможно, по случайности и по тому, что охотникам за анектодическими случаями было здесь чем поживиться. Так что в политическом и военном отношениях она не так важна, как восстание в Египте, имевшее куда более существенное значение для будущего Империи, не говоря уже о событиях в Британии.

Мы уже многократно подчеркивали, что Диоклетиан был осмотрительным, пронырливым и иногда, возможно, даже ленивым политиком. Не было предпринято ни одной попытки восстановить старые границы или вернуть форланд и тем самым вернуться к более сильной и мужественной — чего нельзя отрицать — политике прежних времен. Выбранная Диоклетианом позиция, защищенная двумя крупными реками с укрепленными плацдармами, чем-то напоминала жизнь в осажденной крепости. Прежняя политика была масштабнее, но политика Диоклетиана больше подходила стареющей Империи. Проявленная по отношению к Каравсию терпимость фактически сводилась к отделению Британии от Империи, и только благодаря личной инициативе Констанция и из соображений, связанных с географическим положением Галлии, сюда были стянуты все силы, и разразилась крупная, описанная выше война.

На границе с Персией³⁴³ римляне вели в основном оборонительную войну³⁴⁴; нападавшими, естественно, были персы. Поражение во времена правления Галлиена³⁴⁵ [MH. III₉₅] имело длительные последствия. Вероятно, положение было урегулировано благодаря походу Кара, по крайней мере были отвоеваны потерянные земли, простиравшиеся вплоть до самого Евфрата. Область по ту сторону реки римляне сдали. Комментарии источников недостаточны и отрывисты. Однако несомненно, что, несмотря на убийство Кара, в подчинение Риму возвратились Армения и Месопотамия.

При вступлении на престол Диоклетиана царил полный мир, а Армения и Месопотамия, если и не были римскими провинциями, то все-таки находились в сфере римского влияния. Одного взгляда на карту достаточно, чтобы убедиться, что если Армения была римской, то и Месопотамия тоже должна была быть римской, даже если Евтропий и Виктор не говорят о последней ничего определенного. Вероятно, она была зависимым государством, а правитель Эдессы — ленным князем. Между тем это не имеет никакого значения, поскольку такие ленные князья были не чем иным, как наследными наместниками провинций. Так что на этой границе римляне не могли пожелать ничего большего, и поэтому об агрессии со стороны Рима здесь и думать нечего. Третий панегирик от 289-го года³⁴⁶, наш самый главный источник этого периода, определенно говорит, что на Востоке все было в порядке. Ко всему прочему в Персии и так между различными претендентами на престол бушевала гражданская война, которая обеспечивала римлянам спокойное существование.

Однако когда в 293 г. со вступлением на престол Нарсеса волнения улеглись, персы начали наступление на Армению и Месопотамию³⁴⁷. Начало войны мы можем датировать 296-м годом. Представляется вероятной внутренняя связь [MH. III₉₆] с возобновившимися волнениями в Египте. Отношения во времена пальмирских волнений описаны достоверными источниками, в связи с чем напрашивается причинная связь обеих войн. Правда, в отношении этой связи источники не говорят ничего.

Диоклетиан направился в Египет, а руководство Персидской войной было поручено цезарю Галерию. Его характеристика уже давалась: он был стремительным, молодым, смелым офицером. Однако эти качества сначала сослужили ему плохую службу. Его непредусмотрительность повлекла за собой тяжелое поражение. Здесь речь не ведется о большом количестве войск; неопровержимы доказательства того, что реформа армии Диоклетиана была воплощена в жизнь уже после этих событий, иначе численность войск, принимавших участие в сражении, была бы колоссальной. Войско состояло всего лишь из стянутых крепостных гарнизонов, поскольку большим количеством до реорганизации римляне не располагали. Сражение состоялось у Carrhae, в том же месте, где в 53 г. до н. э. потерпел поражение Красе. Римляне начали отступление, но именно тогда и проявился полководческий талант Галерия.³⁴⁸ Персы не воспользовались своей победой, и проигранное сражение в военном отношении не оказалось решающим.

Зимой 296—297 г. было подвезено военное снаряжение. Тем временем Александрия пала, и Диоклетиан направил свои войска в Месопотамию, в то время как Галерий стягивал все основные войска Иллирии и, естественно, оголил область колоссальной протяженности, чтобы в итоге появиться на поле боя всего лишь с 25 000 человек: еще одно доказательство того, что увеличение численности войска происходило еще не в связи с реорганизацией. Состоялось еще одно сражение. В этот раз Галерий пошел в наступление на Армению, избегая несчастливой области [MH. III₉₇] прошлого года войны. Он победил, и счастье улыбнулось ему совсем по-особенному. Благодаря удачному стечению обстоятельств в его руки попал весь гарем персидского царя, со всеми его женами, царевнами и всей свитой. Это оказало такое действие, какого, пожалуй, не мог оказать никакой политический или военный маневр. Царь Нарсес, который был лучшим супругом, чем правителем, готов был заключить мир любой ценой, лишь бы вернуть свой гарем. Римляне-современники сообщают, что можно было значительно расширить границы, а Галерий хотел, следуя примеру Траяна, организовать на противоположном берегу Тигра новую римскую провинцию. Однако Диоклетиан лишь отчасти уступил его настояниям. На его решение существенно повлияли увещевания персидских парламентеров: это значило бы одним махом лишить мир двух столпов, на которые опиралась цивилизация.³⁴⁹ В этом была доля истины: на месте Персидского царства, которое можно было назвать равным Риму, возникло бы государство варваров, которое представляло бы неудобство в первую очередь для самого Рима.

Диоклетиан удовлетворился умеренными уступками персов в верхнем течении Тигра и в качестве трофея взял только некоторые земли в районе истока этой реки по ту сторону прежней римской фиксированной границы. Эта область, как и остальные границы, была доведена до состояния наилучшей обороноспособности, и Диоклетиан надолго закрепил римское господство в этих землях. Сорокалетний [MH. III₉₈] непрерывавшийся мир, как тогда, здесь никогда не царил ни до, ни после. Область римского влияния простиралась до Кавказа, поскольку иберы³⁵⁰ называются в источниках римскими народностями. Низибис стал временным перевалочным пунктом имевшей большое значение персидско-римской торговли.

Основные вехи внутриполитической истории уже рассмотрены в первой части нашего повествования. Здесь стоит сказать еще пару слов о денежной реформе Диоклетиана.³⁵¹ Долгое время считалось, что реформатором запутанной монетной системы был Константин и что Диоклетиан только улучшил ситуацию с разменными монетами. Заслуга венского исследователя Миссонга³⁵² в том, что он своим прилежным, детальным исследованием пролил новый свет на эту проблему и в реформе системы золотого обращения позволил ее творцом признать Диоклетиана.

Если золотая монета не является полновесной, то это не что иное, как медленное увязание в долгах. Эту истину Диоклетиан осознал. В то время такая ситуация была со всеми монетами, а такая монета уже не была монетой, с таким же успехом можно было бы принимать к оплате браслеты или кубки. Золотые монеты Кара и Проба изменились в весе с 3.91 до 3.11 грамм, потом до 6.20 и, наконец, до 6.50 грамм. Это — все что угодно, но только не монета. Правда, она чеканилась до сих пор, но в основном как подарок к Новому году, поскольку для этого она и была нужна императору. Ее денежное достоинство целиком и полностью было фиктивным. [MH. III₉₉] Легирование и обусловленное этим плохое качество [металла] у золотых монет не имело места, но неполновесность монет была плачевным фактом. В то же время имели хождение якобы серебряные монеты, состоявшие из некачественного сплава меди и олова, и потом они имели такую же ценность, как и плохие бумажные деньги, введение которых также основано только на государственном кредите. Это то же самое, что написать на куске бумаги: это стоит 1000 марок или сделать на малоценном металле оттиск монеты. К этому добавлялось то, что государство, хотя и тратило эти деньги — на зарплату войскам и жалование чиновникам, — не принимало их для уплаты налогов и требовало возместить сумму налога товарами или восполнить ее монетами как металлом на вес. Аврелиан попытался урегулировать хождение медных денег, но это привело к опасным уличным беспорядкам, в частности среди насчитывавшихся тысячами работников монетного двора, которые, очевидно, участвовали в этом обмане.³⁵³ Все, чего добился Аврелиан, это попытки несколько улучшить качество монет. В остальном все оставалось по-старому.

Диоклетиан твердо постановил, что государство будет чеканить золото и серебро, но деньги будут оцениваться только в соответствии с их весом, и что никто не должен принимать их по-другому. Тем самым обман был прекращен одним ударом, нанесенным одновременно по всем областям. Для золота он определил устойчивый единый вес.³⁵⁴ Имевшее место ранее ошибочное представление о том, что эту реформу провел не Диоклетиан, а Константин, было основано на том, что Диоклетиан дважды фиксировал рост эмиссии. Первой фиксацией он ничего не добился, поэтому стали предполагать [MH. III₁₀₀], что он вообще не устранил беспорядка. Об очень спорном участии Константина в решение этого вопроса речь пойдет позже.

Самые старые монеты Диоклетиана имеют знак 70, более поздние 60, последние имеют этот знак начиная с 290-го года. Это означает, что сначала за фунт давали 70, затем 60 монет. С тех пор монета весила 5.45 грамма, таким образом, это всего лишь восстановленный aureus лучших времен императоров, например Антонина. Так что эта денежная реформа полностью совпадает с курсом всего его правления применительно к этой эпохе. В этом сущность важной работы Миссонга.

Что Диоклетиан был реформатором серебряных денег,³⁵⁵ напротив, было уже известно давно. Его argentei (серебряные монеты) помечены цифрой 96, т. е. за фунт серебра давали 96 монет, и argenteus (эта серебряная монета) как раз равноценны денарию Нерона, имея такой же вес и такое же качество металла.

Реформа медных денег венчается вовлечением в нее Египта. Более ранняя денежная система базировалась на двойственном обращении денег, когда помимо имперских монет в Азии, Сирии, Каппадокии и Египте имели хождение еще свои местные серебряные и медные деньги, например в Азии — cistophorus³⁵⁶, в Антиохии — тетрадрахма и др. Эти местные монеты имели твердое соотношение с имперским денарием, в частности, последний всегда был несколько ценнее. Золото же, напротив, существовало только как имперская монета. Местные серебряные монеты чеканились также только наместниками, т. е. по приказу Империи, а не отдельными городами, которые, напротив, имели право чеканить свои медные деньги. Впрочем, этот институт местных денег существовал только на Востоке, Запад знал вообще только имперские деньги.

[MH. III₁₀₁] И вот Диоклетиан изъял из обращения эти местные деньги. Большая их часть, пожалуй, еще была унесена великими бурями додиоклетиановского времени, последним, кто еще в незначительных количествах чеканил эти деньги, был Египет, и Диоклетиан вовлек его в свою систему. Это обусловило строительство местных имперских монетных дворов, которые раньше ограничивались Римом, а теперь появились во всех значительных городах провинций. Поскольку раньше местные египетские деньги делались из малоценного сплава, Диоклетиан придал им определенную ценность. Он повелел чеканить монеты большими по размеру и более качественными. Из сплава исчезает свинец и в сплав добавляется немного серебра. Это была здоровая денежная политика. При Константине эти хорошо отчеканенные медные деньги опять вышли из употребления.

Чеканка монет со знаком 60 продолжалась до 312-го года, до начала времени правления Константина. В 315 г. начала действовать новая денежная система Константина³⁵⁷ с обозначением на монетах «ОВ», над которым так долго ломали головы: теперь мы знаем, что это греческое обозначение числа 72 и что, а это также правильно, на фунт золота чеканили 72 aurei (золотых).³⁵⁸ Таким образом, это означает, что Константин изменил распоряжение чеканить на фунт 60 aurei и начал чеканить 72 и тем самым привел государство к позорному банкротству, что так часто случалось до и после него. Ибо банкротство государства in optima forma происходит тогда, когда менее ценной монете придают статус ценной и таким образом допускают, что взятые на себя обязательства оплачиваются менее ценными деньгами. Итак, мы видим, что подлинная реформа была делом рук Диоклетиана; то, что сделал в ее отношении Константин [MH. III₁₀₂], было решительным шагом назад, ухудшением. Бросим взгляд на знаменитый эдикт о ценах на товары (edictum de pretiis rerum venalium).³⁵⁹ Он бесценен для нас благодаря обилию деталей, относящихся ко времени примерно 301-го года, поскольку, вероятно, он вышел в этом году, судя по титулам под именем Диоклетиана.³⁶⁰Плохо то, что вопрос, в каких денежных единицах выражались цены, до сих пор не разрешен. Это денарий, но что означает этот денарий, мы не знаем. Он не может быть тем денарием, который чеканился из расчета 96 монет на фунт. Во-первых, этот называется argenteus, но и здесь кроется внутреннее противоречие, поскольку в этом предположении мы сталкиваемся с совершенно абсурдными ценами. Наконец, мы знаем еще один денарий, который считался самой мелкой разменной монетой и 6000 которого равнялись solidus (солиду). И опять же он не был этим денарием: получающиеся при расчете цены опять слишком малы. Фунт свинины стоил, говорят, 12 денариев, но и это определение цены немного нам дает. К сожалению, в найденных до сегодняшнего дня экземплярах «Эдикта» нигде не приведена цена на зерно.³⁶¹ В «Эдикте» хотя и сказано, что ею должен был выражаться средний уровень цен, но все это для нас еще очень большая загадка.

Напротив, велико политическое значение этого закона: он доказывает нам, какие ошибочные представления о власти государства и императора как бога на земле может иметь даже такая светлая голова, как Диоклетиан, суждения которого обычно были так трезвы. Эта жажда определить то, что определить нельзя — цену вещей, — показывает, что и Диоклетиану [MH. III₁₀₃] вскружила голову верховная власть.

Его коллеги не разделяли этого тщеславия: «Эдикт» действовал исключительно на Востоке, в области, принадлежавшей Диоклетиану и его цезарю Галерию. Ни Констанций, ни даже верный Максимиан не опубликовали его. Мы это знаем совершенно точно; ибо если бы он был вывешен на обозрение во всех городах и деревнях в многочисленных экземплярах, то на Западе нам все же встретились бы его следы: но это имеет место не везде, мы встречаем его только на Востоке.³⁶²

Эдикт о ценах оказался невыполнимым, как и все, что противоречит природе вещей. Прежде всего, он стал причиной многочисленных процессов. Поскольку вследствие отвратительного судопроизводства любой проступок такого рода становился тяжким уголовным преступлением, это привело к смертным приговорам³⁶³ и опасным местным беспокойствам. Потом он был обращен к мертвецам, это был уже мертворожденный плод. Констанций хорошо понимал, каким наказанием было это для правителей и народа, и защитил от этого Запад.

Диоклетиана упрекали в приверженности к тезаврированию и, пожалуй, по праву. Накопление огромных сумм впрок соответствует его характеру. То, что казна его государства была полна, доказывают его постройки. Он полностью отстроил Никомедию (совр. Исмид), но и в остальных частях Империи он много строил, например в Риме, к которому он все-таки не был расположен, правда, еще сегодня называющиеся его именем термы были построены Максимианом, но по указанию Диоклетиана.³⁶⁴

Если мы хотим перейти к религиозному вопросу, то сначала нужно вспомнить источники. «De mortibus persecutorum» («О смертях преследователей») Лактанция — пристрастный труд;³⁶⁵ это естественно, потому что он был написан во времена борьбы между христианством [MH III₁₀₄] и язычеством или, как, вероятно, можно лучше сказать, между религией и государством. Лактанций жил в центре этой борьбы, целиком и полностью стоял на стороне религии, и несмотря на это он беспристрастен, насколько это возможно. Совсем беспристрастным в этих вопросах современник быть не мог. Лактанций имел все возможности точно узнать отношения обеих сторон: он жил в Никомедии, занимал высокое положение, имел связи с христианами и язычниками, так как он был учителем литературы в одной высшей школе.³⁶⁶ Разумный и честный, он представляет собой наиболее привлекательное явление в тогдашней христианской литературе, которая не так уж богата подобными явлениями. Конечно, он не был гениален, как например Августин.

О борьбе между христианством и язычеством говорят много; правильнее было бы назвать ее борьбой между старым образованием и новой верой. Лактанций сам говорит об этом однажды и признает основание для ощущения, что возмущение язычников против христиан во многом объясняется тем, что Библия и христианская литература в целом были так плохо написаны. Ведь это была плебейская религия, и стиль ее был плебейский. Однако Лактанций всегда хотел честно говорить правду. Со злейшими врагами христиан он обращается, конечно, несправедливо, но по отношению к такой мягкой натуре, как Диоклетиан, он в большей степени справедлив, чем это хочет признавать современная критика с ее утонченностью. Сейчас критики ищут глубокие связи и ломают себе головы, а очевидного³⁶⁷ не замечают.

Поинтересуемся же причинами преследований христиан!³⁶⁸ [MH. III₁₀₅] Поводом была, как и всегда, когда сталкиваются сильные противоречия, мелочь; точно так же можно было бы промахнуться, увидев причину последней немецко-французской войны в женитьбе принца из династии Гогенцоллернов на испанке. Этих великих причин Лактанций не мог видеть, как их часто не могут видеть современники тех эпох, когда случается подобное. Но Буркхардт смог увидеть еще меньше.³⁶⁹

Принцип римской государственной религии можно выразить одним словом: терпимость. Чужих богов терпели сначала по желанию народа. Если их почитание приобретало определенный масштаб, они получали права гражданства на римском Олимпе точно так же, как люди других племен через некоторое время получали их в римском государстве. Характерно не то, что эти божества пользовались почитанием наряду с Юпитером, Минервой и Юноной, но показательна система абсолютной терпимости и отсюда, прежде всего, полнейшая противоположность иудаизму, где рядом с Иеговой нет места решительно никому. Напротив, свободная, безумная терпимость — сущность Рима: не спрашивается, хорош или плох бог или вера; одно лишь его «существование» дает ему право на существование.

В определенном смысле мы даже сталкиваемся с представлением о том, что чужие божества оказываются более действенными, чем местные. Ясная римская сущность изначально не таила в себе ничего непостижимого, напротив — все равно, была ли это фригийская Мать, Изида и Серапис или же Митра, — в них римляне видели Таинственное. Продвигаясь все больше на Восток, в конце концов в Персии они нашли бога Солнца. Митра³⁷⁰казался более могущественным, потому что был чуждым, персидская одежда, таинственное окружение импонировало им, и в конечном итоге он стал римским богом. Днем его рождения был день солнцестояния, 25 декабря [MH. III₁₀₆] — начало Рождества.³⁷¹ Мощная сила Солнца импонировала римлянам. Культ Солнца изначально не был римским, но зато он был явлением раннереспубликанским, и когда персидский бог Солнца поселился в Риме, место для него было уже готово. После того как Аврелиан потом построил для него величественный храм,³⁷² в Риме стало две коллегии Солнца, и старый Юпитер уживался с новым коллегой.³⁷³

Также чуждые культы в некоторых местах вызвали сопротивление. До Галлиена на монетах нет следа культа Митры, хотя он распространился в Риме уже сто лет назад. Право официально ввести культ Митры принадлежало этой слабой и в высшей степени убогой власти, правда, не под этим именем, а под именем Солнца. С точки зрения парламента это было допустимо, потому что культ Сола был уже давно принят. Таким образом, получился компромисс между требованиями новой веры и старой религии. Как Всемогущественнейший, как Непобедимый, как deus invictus³⁷⁴ он не стеснял коллег на чудесным образом заселенном Олимпе. Он уживался с ними, а они — с ним.³⁷⁵

Но другое дело — иудеи и христиане! Они отстаивали свою территорию для себя, не терпели другого бога рядом со своим, никогда не допускали сделок на почве религии; то, что Дионис, Вакх, имел что-то общее с иудейским культом, — хотя и старое, но все же ложное предположение. Эта отрицающая, строго изолированная позиция иудеев и христиан была большой политическо-религиозной проблемой. Если мы хотим рассматривать этот предмет с исторической точки зрения, то прежде всего нужно игнорировать конфессиональную точку зрения; у обеих сторон были в высшей степени честные и убежденные мужи, у обеих сторон были также мошенники, лицемеры и обманщики. С точки зрения истории, отрицание языческих богов [MH. III₁₀₇] — чрезвычайно революционный элемент. Иудеи и христиане отказывались признавать этих богов и приносить им жертвы. Ни одна известная в древности вера не запрещала этого. Веровавший в Митру мог приносить жертвы Юпитеру — и наоборот.

На это накладывается вторая проблема. Древний культ был подорван и выхолощен, но с ним была связана вся античная культура. Христианство нацелило свое копье равным образом против всяких иных форм, как и против Митры и Юпитера; поэтому язычник боролся, пожалуй, ради принципа и, как уже говорилось, против нетерпимости, присущей христианам. И еще одна проблема. Прозелитизм христианства был для язычников нов и одиозен. Хотя и веровавшие в Митру, несомненно, также занимались прозелитизмом, но, чтобы стать поклонником Митры, не нужно было отрекаться от старой, полюбившейся и освященной веры. Вера в Митру нога в ногу шла с культом других богов; к ней просто что-то добавлялось. Если мы посмотрим на записи знатных римлян того времени, то нас поразит многосторонность их религиозных пристрастий.³⁷⁶ Складывается такое впечатление, будто они придерживались позиции «каши маслом не испортишь». Pater patrum³⁷⁷ и все боги без различия у них играли одну роль. Этого совсем нет у христиан. Христианин равным образом разделался со всеми языческими богами и одинаково оскорбляет приверженцев всех языческих культов.

Наконец, вместе с христианской иерархией появился в высшей степени опасный для государства новый институт. Имели ли почитавшие Митру своего рода организацию, нечто вроде объединения жрецов Митры в конкретной провинции, мы не знаем, но это весьма маловероятно. Христианский же епископат, напротив, стар почти настолько же, как и само христианство, и представляет собой, по крайней мере в V в., уже мощную властную структуру. Епископы в Риме, Александрии и Антиохии были своего рода соправителями. Христианская община была государством в государстве, у которого, конечно [MH. III₁₀₈], пока что отсутствовала монархическая верхушка. Собрание епископов, Собор,³⁷⁸, однако, уже существовало и полностью не зависело от государства. В этом — глубокое различие между христианством и иудаизмом.

Если собрать все эти факторы воедино, то можно было бы рискнуть сказать, что преследования христиан извинительны. Государство должно было защищать себя от прозелитизма, иерархии и всех принципов христианства. В высшей степени примечательно то обстоятельство, что в большинстве случаев именно в периоды правления слабейших императоров христианство набирало силы. Галлиен, этот ничтожнейший из правителей, безответственнее всех отнесся к христианам, и затем на протяжении 30 лет против них не предпринимали никаких мер, а причина этого кроется как раз в тогдашних слабых, эфемерных правительствах. Единственным, кто намеревался пойти против христиан, в то время был Аврелиан — самый дальновидный император с железным характером.

Мнение Диоклетиана о подобных вещах мы можем видеть в некоторых предписаниях Грегорианского Кодекса, вступления к которым со всей их пространностью и объективным равнодушием, полным пустых словесных оборотов, все же показательны для образа мыслей Диоклетиана. Диоклетиан исходил из того, что то, что предписывал закон, должно было соблюдаться строго и с религиозным чувством, например предписания относительно инцеста.³⁷⁹ Брак между, предположим, дядей и племянницей должен был рассматриваться как инцест. Он воскресил этот чудовищный закон, каравший поистине с варварской строгостью и насажденный искусственно, поскольку о юридической ответственности за такого рода инцест римляне уже давно не беспокоились. Но Диоклетиан восстановил как старый aureus, так и это. И так во всех сферах жизни, чему еще можно привести разнообразные примеры.

[MH. III₁₀₉] Поначалу Диоклетиан был терпим к христианам, он вообще был терпимым человеком, за одним только исключением — предписанием о манихейцах.³⁸⁰ Это, собственно, относилось к сфере не религии, а политики. Манихейцы были, скорее, языческой, пропитанной христианскими элементами сектой, нежели сектой чисто христианской. Прежде всего они были персами; эдикт против манихейцев вышел во время Персидской войны и этим объясняется. В остальном же Диоклетиан был чрезвычайно миролюбив, он позволял жизни развиваться в том направлении, в котором она уже давно шла. Его пронырливость, его страх перед принятием решений сказываются и здесь. Борьбу нужно было вести, это было ясно как день, но Диоклетиан не хотел этого и оттягивал это в течение 20 лет. Когда же, наконец, наступил перелом, то нужно было научиться отличать причины от повода, менее значительного.

Диоклетиан был глубоко религиозным человеком, твердо верившим в чудеса и оракулов. Индифферентность, которая рассматривает религию только как форму, индифферентность, которую мы встречаем у Цицерона, уже полностью исчезла. Теперь вера распространялась во всех слоях общества, по-моему, это — вера угольщиков. Но эта вера встречается не только у угольщиков, но и у графов, и у баронов. Знатные сенаторы «верили» точно так же, как и наемники, и Диоклетиан «верил», и все равно, как смотреть на него — как на императора или как на наемника. Чудеса и знамения, пророчества и гадание на потрохах были не актами обязательных предписаний, как раньше, а внутренней потребностью, в них верили.

Такие обряды, согласно сообщению Лактанция,³⁸¹ Диоклетиан повелел проводить с помощью священников дворца. Дворец кишел христианами, которые при терпимости Диоклетиана жили там безо всяких тревог. Пророчество не дало результата. Император был этим недоволен. Вина пала на христиан [MH. III₁₁₀], которые воздвижением креста якобы сделали жертву иллюзорной. Насколько обманулись священники, насколько они обманули других, остается невыясненным; факт не подлежит сомнению. Император был озлоблен, он удалил от себя христиан и приказал изгнать их из дворца. Он не хотел терпеть помехи пророчествам. Среди прогнанных христиан, естественно, возникло большое недовольство, и в то же время Галерий и более энергичные среди государственных мужей Диоклетиана были недовольны его слабостью и половинчатой мерой. Галерий появился при дворе и настойчиво потребовал вмешательства. Тут во дворце вскоре один за другим случились несколько пожаров. Кто их учинил, был ли вообще поджог, или же это было дело случая, невыяснено. Христиане возлагали вину на Галерия, Галерий — на христиан. С тех пор к ним стали относиться с большей серьезностью. Император пошел дальше, но все еще очень осторожно. Пока что он созвал государственный совет; большинство постановило, что отпускать христиан опасно. Диоклетиан отказывался действовать решительнее, поскольку, по его мнению, не менее опасно было бы начать преследование, которому не было бы конца. Снова вопросили богов — и те посоветовали принять меры. Диоклетиан долго держался, и когда он наконец уступил, то потребовал, по крайней мере, избежать кровопролития и всего лишь лишить христиан правового статуса, гражданства. Христианское вероисповедание, по мнению Диоклетиана, не должно было быть тяжким уголовным преступлением.

24 февраля 303 г. был подписан закон, запрещающий христианство.³⁸²Церкви должно было снести, христианские писания сжечь, христиан лишить правового статуса. Меры, связанные с проведением в жизнь этого запрета, были очень несовершенны. [MH. III₁₁₁] На Востоке в отношении христиан были приняты решительные меры, поскольку у Галерия было больше влияния, чем у старого императора. В Италии и Африке при Максимиане³⁸³действовали также сурово, в Галлии при Констанции³⁸⁴, напротив, — мягко. Предписание о лишении христиан прав можно было, пожалуй, занести в закон, выполнить его на практике было невозможно, для этого христианство уже слишком окрепло.

Примечателен и оригинален, как и все правление Диоклетиана, был его конец; мы не знаем другого такого примера во всей истории императорского Рима. После описанных выше событий в Никомедии, связаных с эдиктом о преследовании христиан, Диоклетиан впервые за время своего царствования отправился в Рим.³⁸⁵ Целью его было пышно и величественно отпраздновать двадцатилетие своего правления. Сюда примешивалась изрядная доля суеверия и культа мистерий, в котором 20-летний период играл большую роль; одновременно этот праздник должен был стать общим триумфом, во время него все победы императора будут сочтены и предстанут перед взором прежней столицы в блистательной процессии. Гарем и свита Нарсеса играли при этом главную роль, конечно, не сами по себе, a in effigie.³⁸⁶

За долгое время это был первый и вообще последний триумф, праздновавшийся в стенах Рима.³⁸⁷ И все же этот праздник был заблуждением для обеих сторон. Римской публике было трудно заговорить с Диоклетианом, которому она не могла простить декапитализацию Рима и перенос центра тяжести на Восток. Роскошные здания, которые Диоклетиан велел возвести в прежней столице, они рассматривали как всего лишь повязку на рану, от которой мало пользы. Диоклетиан, в свою очередь, был недоволен поведением народа. Его, привыкшего к городу меньших размеров, к созданной им самим Никомедии, задевали свобода, необузданность и колкие высказывания столичной черни [MH. III₁₁₂], напоминавшей парижскую, против которой полиция была бессильна. Вся сущность Рима противоречила его сдержанному, умеренному и торжественному образу жизни. Задета была и его склонность к бережливости. Расточительные замашки Рима странным образом противоречили его повелению воздерживаться от всякой излишней пышности, и теперь он чувствовал себя скорее цензором, нежели празднующим триумф императором. И его роскошные подарки в честь триумфа, о которых говорят его льстецы,³⁸⁸ не многого стоили по сравнению с привычками того времени. Кар дал каждому римлянину по 500 денариев, через 20 лет Диоклетиан дал только в 3 раза больше. Так что естественным следствием дурного настроения с обеих сторон было то, что Диоклетиан выдержал в Риме недолго и как можно скорее — уже 20 декабря 303 г. — снова покинул город. Он был провозглашен консулом на следующий (304) год, и публика ожидала праздничной процессии по этому поводу. Но она обманулась в своем ожидании. Диоклетиан не выдержал суматохи и поскорее вернулся в тихую Равенну.³⁸⁹ С тех пор вокруг него накапливалось разочарование и озлобление, которые постепенно привели его к решению отречься от престола.³⁹⁰

Среди причин, побудивших Диоклетиана сделать такой шаг, одной из важнейших, была тяжелая, длившаяся год болезнь. Девять месяцев он был совершенно недоступен для народа, жители Никомедии даже думали, что он умер и это скрывается только потому, что Галерия нет на месте. Один только возраст не мог быть причиной отречения, поскольку ему еще не было шестидесяти. Но когда он снова предстал перед народом, люди увидели дряхлого старца. Правда, позднее он морально отдохнул в одиночестве и покое. Но, прежде всего, решающее значение имели омрачившиеся отношения с Галерием. Ему не нравилось, когда его вынуждали к более суровым мерам, подобным воинственному насилию Галерия. [MH. III₁₁₃] Галерий не преминул обвинить его в том, что он ослабел от старости, и упрек этот был небезоснователен. Было очевидно, что Галерий вынудил его отречься от престола. Поначалу Диоклетиан отказывался: он ссылался на опасность, грозившую ему как личности, если он станет частным лицом. Он предложил сделать Галерия августом, полностью уравнять его в правах с собой и Максимианом. Теперь же Галерий отказался от этого, он вспомнил пример самого Диоклетиана. Согласие было основанием для соправления и должно было им быть; а необходим был руководитель, иначе соправление стало бы анархией. Как только правители перестали уживаться друг с другом, фундамент этого искусственного здания разрушился. Галерий потребовал, чтобы его оставили при власти, чтобы было два maiores и два minores, два августа и два цезаря.³⁹¹ Религиозные факторы — предсказания несчастья — также, вероятно, оказали влияние на Диоклетиана.

Так он, наконец, признал, что, если Империя должна сохраниться единой, необходим настоящий властелин. 1 мая 305 г. он вместе с Максимианом³⁹² торжественно ушел в отставку. Максимиан, очевидно, сделал этот шаг неохотно. Это доказывают последствия; вероятно, были применены крайние меры, чтобы побудить его сделать это. Галерий угрожал гражданской войной, а вероятность ее была все же близка. В различных частях Империи время от времени возникали опасные беспорядки. Преследования христиан на Евфрате и в Антиохии привели к волнениям, которые, хотя и были подавлены, но были показательны. Если Максимиан не отрекался от престола, то борьба была неизбежна. И свою роль в его отречении сыграла доказывавшаяся на протяжении всей его жизни верность Диоклетиану.

Собрали всех офицеров, и оба августа сняли с себя пурпур. Диоклетиан удалился на свою родину в Далмацию³⁹³ [MH. III₁₁₄] и построил там себе роскошный дворец, руинами которого до сих пор восторгается мир, вокруг которого зародился город Spalato, названный так в честь дворца. Галерий получил теперь свободу действий и действовал по предложенному Диоклетианом образцу, назначая на должностные места таких людей, чтобы сохранить за собой эту свободу действий или, по крайней мере, попытаться ее оставить, если появится желание. Были назначены два maiores и два minores, в то время как бывшие minores заняли места первых.³⁹⁴ Констанций стал первым августом, и это было необходимо потому, что иначе Галлия неизбежно отделилась бы от Империи. На места цезарей были назначены новые люди. У Констанция был внебрачный сын Константин.³⁹⁵ Между тем в данном случае нельзя применить обычное понятие незаконности рождения. Император может признать кого захочет, и в те времена Константина никогда не рассматривали как нежданного гостя. У Максимиана тоже был сын, Максенций, рожденный, вероятно, в 280 г., которому во времена отречения от престола было 20—30 лет. Константин имел статус трибуна гвардии в Константинополе.^395a Галерий охотно выдвинул бы в цезари людей по своему выбору, которые занимали бы по отношению к нему такое же положение, как Максимиан по отношению к Диоклетиану. Он хотел, чтобы место цезаря вместо Константина занял Север, подходивший для этого офицер, правда, с сельским воспитанием, в то время как Константин для своего времени получил блестящее образование. Охотнее всего Галерий, вероятно, назначил бы на должность второго августа другого человека. Констанций был болен, его скорый конец предвидели; и, таким образом, Галерий смирился с необходимостью провозгласить его августом,³⁹⁶ чтобы после его смерти это место занял Лициний, знающий свое дело офицер.³⁹⁷