3. ПРАГМАТИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ

Чем больше в источниках сведений об администрации, тем меньше их собственно об истории. И этому не стоит удивляться: история вершится в кабинетах власти, а о том, что там происходит, современникам ничего достоверно неизвестно. Что касается сообщений, то они всегда делаются людьми, далекими от настоящей власти, которым на самом деле ничего неизвестно. И хотя о более ранних императорах нам известно ненамного больше, все-таки существовавшая связь между императорским кабинетом и сенатом способствовала введению общественности в курс дел, пусть даже [MH. III₅₈] и невозможно говорить об участии сената в решении наиважнейших вопросов. Но к настоящему моменту это уже не актуально: больше не существовало необходимости отчитываться перед народом. Со слабостью прислушиваться к общественному мнению, как это было в начальный период существования принципата, уже давно было покончено, и император так же не отчитывался перед народом, как, скажем, хозяин дома не считает необходимым давать отчет в своих действиях прислуге. Отношение к народу было такое же.

Но еще больше мы страдаем от того, что, чем больше мы хотели бы знать об эпохе или определенном человеке, тем плотнее оказывается завеса. «Таинственной при свете дня» ²³⁷ оказывается и сама история. Это — тайна, которой почти всегда окутано новое, прогрессивное мышление: в конечном итоге мы точно так же строим догадки вокруг Цезаря и Августа, как и вокруг Диоклетиана и Константина. О том, как правил великий формалист Констанций, как Юлиан сделал попытку перевести назад вселенские часы и еще раз помочь умирающему язычеству захватить господство, нам известно более чем достаточно, однако процесс становления нового и реставрации старого является для нас загадкой.

Никогда власть не находилась в таком упадочном состоянии, как при Валериане и Галлиене в период с 254 до 258 г., ни при одном правителе [MH. III₅₉] не было такой полной разрухи. Это, определенно, было началом конца. Со всех сторон, на всех границах атаковали внешние враги: в Италию вторглись алеманы, на Западе — франки (собирательное название). Они переходили Рейн, они наступали на Испанию и Africa.²³⁸ Весь Запад дрожал от страха перед их войсками и перед их кораблями, поскольку в основном это были морские пираты. Греция страдала от совершавшихся готами морских разбоев, и на Востоке Империи угрожали персы, приобретшие новую мощь благодаря Сассанидам. «Враги повсюду»,²³⁹ — таков был лозунг того времени. Империя могла противопоставить этому лишь полную свою ничтожность и разруху внутри государства.

Следует отметить, что, возможно, ни один человек не стоял перед решением более сложной задачи, чем та, справиться с которой предстояло Галлиену. Говорят, что раньше он был очень достойным офицером, но не дорос до того, чтобы справиться с ответственной задачей полководца. Он пустил дело на самотек, отнесясь к нему равнодушно и по-бабски. Последнее и есть его судьба, поскольку в то самое время, как Зиновия, героическая женщина, по-мужски защищала Пальмиру от нападок восточных соседей, Галлиен запечатлел себя на монетах в женском платье в качестве Galliena Augusta²⁴⁰, — что было апофеозом бесчестия. Отдельные части Империи должны были сами заботиться о своей безопасности. Это было удивительное и одновременно восхитительное зрелище, когда Пальмира, город в пустыне, население которого составляли караванщики, оказалась способной оказать сопротивление, а его властительница была признана практически соправительницей²⁴¹. Восток и Запад противостояли друг другу. Правительству на это нечего было сказать, и оно просто наблюдало за этим в полном бездействии.

[MH. III₆₀] Однако внешние враги были не единственным бичом в правление Галлиена: свирепствовавшая в течение 15 лет чума сильно сократила численность населения. Происходили финансовые волнения, была полностью подорвана денежная система, которая основывалась на государственном кредите, так что Диоклетиан во время своего прихода к власти справедливо мог заметить: «Денег больше не существует, шеффель зерна — это все, что осталось».²⁴² Считается, что такая агония неминуемо влечет за собой скорую смерть. Но государства могут быть очень выносливыми, мы сталкиваемся с этим часто и в истории, и еще сегодня: разрушение даже самого ветхого здания государства может быть длительным процессом.

Правда, имелись и элементы некоторого улучшения. Прежде всего, картины того времени, которыми мы располагаем, — это то же самое, что и описания плохих романистов, которые не умеют достаточно убедительно изобразить злодея. Положение не было таким уж отчаянным. Войны — это только войны с варварами. Готы ли, франки ли — все они были всего лишь пиратами, которые разоряли, грабили, убивали, опустошали, но которые не несли никакой идеи собственной новой организации государственного строя. Такие основатели государств, как Теодорих и Гензерих,²⁴³ еще не появляются на мировой арене, а существовавшие притеснители ничего не смыслили в государственном устройстве. Это то же самое, как если бы мы говорили о нападениях индейцев в Америке в то время, когда они вообще еще что-то могли значить, [MH. III₆₁] в нашем случае, правда, масштабы куда более велики. Эти толпы варваров ничего не могли построить, и следовательно, их деятельность, лишенная всякой политической цели, не увенчалась никаким политическим результатом: как только им становилось достаточно награбленного, они уже не оставались на этом месте, поворачивали назад и уходили, — так гаснет костер, если не подбрасывать в него дров.

И другое: все чаще указывается на положение Иллирика как ядра монархической власти, а он по большому счету был избавлен от набегов варваров. Дакия была уничтожена,²⁴⁴ но граница по Дунаю сохранилась. Находившиеся там обороноспособные племена защищались самостоятельно, и там царило относительное спокойствие, тем самым было сохранено ядро, необходимое для оздоровления.

Жители других областей тоже давали о себе знать: Пальмира и другие города доказали, что еще осталась сила и что по большому счету Империи не хватало только единодушия. Именно в этом отношении Галлиен оказал целительное воздействие: итальянцам и провинциалам стало ясно, что без единения все будет потеряно. Система, когда каждая часть армии провозглашала властителем того, кто ей нравился, изжила себя; тоска по единству coute que coflte (во что бы то ни стало) завладела сердцем каждого. Характерно избрание Тацита²⁴⁵ императором. Войска, отказавшись от своего права — избрание императора было их бесспорным правом, — обратились к сенату с просьбой назначить императора, потому что спасение было лишь в одном, а именно в том, чтобы «держаться вместе»: в этом были глубоко уверены [MH. III₆₂] и офицерские круги.

Виктор²⁴⁶ справедливо упрекает сенат в том, что он так ничего и не сделал: вместо человека, необходимого Империи, он выбрал старого, богатого, очень хорошего сенатора, но тот был слаб. И все же непосредственно после правления Галлиена началось улучшение, потому что Тацита хотя и сменили опять выбранные войском императоры (из выбора сената ничего не вышло), но из них первые четверо — Клавдий, Аврелиан, Проб и Кар — были хорошими правителями и смогли вытащить Империю из болота. Правда, и последние стали жертвами армейских заговоров и правили очень недолго. Именно Аврелиан был организатором, и он пытался совладать с неурядицами, связанными с деньгами²⁴⁷, пусть и безуспешно.

И еще один исключительно важный пункт — он связан с религией. Прежде, в эпоху принципата, отношение правителей к религии было нейтральным. С эпохи Августа до рассматриваемого момента не существовало никакой официальной религии, механизм старой религии больше не действовал. Массы уже давно нуждались в настоящей вере, но эти новые императоры не были представителями старой римской аристократии, они были людьми подлого происхождения, пробившимися из низших слоев общества, и почти все очень сильно верили в предопределенность судьбы. Аврелиан, стоя перед участниками раскрытого заговора сказал: «Не думайте, что император [MH. III₆₃] находится в вашей власти. Он верит в свою звезду, его вера могущественна».²⁴⁸ Как раз Диоклетиан был крайне религиозен: его богом был бог Солнца, его культом был культ Митры²⁴⁹. Потом появляются христиане. В этом кроется принцип возрождения: нейтральная религиозная позиция властителя на троне — это зло, этим ничего не достичь.

О предшественнике Диоклетиана Марке Аврелии Каре (282—283) нам известно еще меньше, чем о Пробе и Аврелиане. Именно Кар предпринял поход против персов, он был отличным солдатом; умер в Ктесифоне при загадочных обстоятельствах, вероятно, был вероломно убит, хотя по слухам его убило ударом молнии²⁵⁰. Он оставил двух сыновей: Карина и Нумериана.²⁵¹ Первый, старший, остался на Западе, младший находился при войске. Его провозгласили императором, но поход был прерван. Нумериан был знаменитым поэтом²⁵² и образованным человеком, но так и остался всего-навсего сыном своего отца, и, видимо, офицеры чувствовали, что при таком руководстве войне не быть успешной. Возможно, такое решение было самым разумным. Так что армия повернула назад; по прибытии в Халцедон распространился слух, что император мертв. Как он умер, нам неизвестно, ясно одно, что было совершено убийство; итак, трон опустел. Виновником считали Апера, praefectus praetorio, но он не [MH. III₆₄] попытался занять трон. Офицеры собрались на военный совет, чтобы решить, следует ли подчиняться находящемуся на Западе Карину. Вопрос был решен в пользу Диоклетиана.