Последние дни вольностей удельных

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Последние дни вольностей удельных

Иван III Васильевич родился в 1440 году. К этому времени, во-первых, собранный вокруг Москвы русский люд постепенно начал превращаться в народ с общими для всех устремлениями и целями, и народ этот созрел уже для великих дел, для окончательного и бесповоротного утверждения в стране единодержавия; во-вторых, ослабли две другие, совсем недавно мощные политические силы в Восточной Европе; в-третьих, еще не окрепли в достаточной степени (чтобы активно влиять на судьбу Руси) государства, расположенные сразу за пределами Восточной Европы; в-четвертых, ближайшие предки Ивана III подготовили почву для крупных преобразований.

Еще в 1437 году Золотая Орда распалась в очередной раз, и теперь собрать ее в единое государство не смог бы даже самый искусный политик. Под ударами старых и новых врагов ослабла Литва. Крепко помогало Литве Польское королевство, но не всегда великие князья литовские, мечтающие о самостоятельности, были рады этой помощи, а сами поляки чувствовали себя не совсем уютно из-за постоянного натиска с запада — со стороны германских императоров, да и с юга — со стороны венгров и степняков. В Скандинавии в середине XV века стала нарождаться новая сила — Швеция, пока зависимая от Дании, но сама контролирующая Финляндию. Время Швеции придет чуть позже, в 1523 году, когда она освободится при Густаве I от Дании, но уже во время правления Ивана III она оказывала заметное влияние на ход дел в Прибалтийском регионе. На востоке от Москвы в сороковых годах XV столетия после распада Золотой Орды было создано Казанское ханство — не очень сильное, но молодое и дерзкое. Сама Золотая Орда контролировала теперь незначительные территории в низовьях Дона и Волги. В середине этого века за Черным морем быстро окрепли турки-османы. В 1453 году они сокрушат одряхлевшую Византийскую империю, захватят Константинополь, продолжат завоевания на Балканах, в других точках Евразии, но до Восточной Европы они доберутся еще не скоро, а значит, не смогут помешать Ивану III вести здесь свои дипломатические игры, от результата которых во многом зависел успех всего дела русских.

Как же распорядился этим политическим наследством Иван III Васильевич, который в 1462 году представлял собой уже опытного политика и военачальника, хотя историки оценивают его деятельность по-разному?

«Историки смотрят на него различно. Соловьев говорит, что только счастливое положение Ивана III после целого ряда умных предшественников дало ему возможность смело вести обширные предприятия. Костомаров судит Ивана еще строже: он отрицает в нем всякие политические способности, отрицает в нем и человеческие достоинства. Карамзин же оценивает деятельность Ивана III совсем иначе: не сочувствуя насильственному характеру преобразований Петра, он ставит Ивана III выше даже Петра Великого. Гораздо справедливее и спокойнее относится к Ивану III Бестужев-Рюмин. Он говорит, что хотя и многое было сделано предшественниками Ивана и что поэтому Ивану легче было работать, тем не менее он велик потому, что умел завершить старые задачи и поставил новые»[126].

Поначалу он действовал осторожно, хотя уже первые его самостоятельные шаги могли подсказать даже очень равнодушному к политике человеку, что Иван III Васильевич будет продолжать политику Даниила Александровича — Ивана Калиты — Дмитрия Ивановича — Василия Темного, то есть политику Москвы.

В 1463 году он, используя дипломатический дар дьяка Алексея Полуэктова, присоединил к Московскому государству город Ярославль. Сделать это было совсем не трудно. Ярославские князья практически не оказали никакого сопротивления. Начинал Иван III с самого легкого. В том же году, уже хорошо представляя себе внутреннюю политику основных своих соперников и, главное, очередность, в которой они будут выходить с ним на бой, он заключил с сильным князем тверским мир, затем женил князя рязанского на своей дочери, признал его самостоятельным князем. Так ведут себя опытные поединщики, когда судьба выводит их на поле боя сразу с несколькими противниками. Нейтрализуя с помощью всевозможных маневров самых сильных из них, они наносят удары по слабым, выводят их из смертельной игры по очереди. Конечно же, выиграть такой бой могут только исключительно одаренные поединщики, прекрасно чувствующие расклад сил в каждый момент, усыпляя сильного, убивая слабого, держа в нервном напряжении равного. Сложное искусство! Иван III Васильевич владел им в совершенстве.

«В лета пылкого юношества он изъявлял осторожность, свойственную умам зрелым, опытным, а ему природную; ни в начале, ни после не любил дерзкой отважности; ждал случая, избирал время; не быстро устремлялся к цели, но двигался к ней размеренными шагами, опасаясь равно и легкомысленной горячности и несправедливости, уважая общее мнение и правила века. Назначенный Судьбою восстановить единодержавие в России, он не вдруг предпринял сие великое дело и не считал всех средств дозволенными»[127].

В 1463–1464 годах он, «проявив уважение к старине», дал Пскову того наместника, которого хотели горожане, обиженные действиями ставленника Москвы. Но когда, возгордившись, они захотели получить большее, то есть «отложиться» от новгородского владыки и создать свою самостоятельную епископию, Иван III неожиданно проявил жесткость, не пошел на поводу у расхрабрившихся псковичей, повелел, «уважая старину», оставить все как было. Слишком много самостоятельности давать Пскову не стоило. И старина тут ни при чем. Тут под боком Ливонский орден, Литва, Дания, ганзейские купцы, шведы… Самостоятельность и тяга людей к ней похвальны, но только не в приграничных землях и не в такой стране, которая выруливает по дороге истории на колею единодержавия. Иван III очень тонко чувствовал возможности, способы и средства достижения каких-либо целей, плюсы и минусы единодержавия. Новгородцы, обрадованные решением великого князя, попросили у него войско для наказания псковичей. Иван III отругал их за эту инициативу, чем показал, что подобные вопросы в централизованном государстве решает монарх, на то он и существует.

В 1467 году на Русь опять наведалась чума. Народ встретил ее «с унынием и страхом». Устали люди от этой коварной напасти. Народу она погубила великое множество — более 250 тысяч человек. Но сокрушался князь московский не только из-за повального мора: в тот год внезапно умерла любимая жена Ивана III — великая княгиня Мария. Если верить источникам, ее погубила не чума, а яд. Современники считали, что княгиню отравили (тело несчастной невероятно раздуло под действием яда). Сын Василия Темного очень переживал. Он хоть и не поверил, что было совершено отравление супруги, но от этого ему легче не стало.

А тут еще проявил характер митрополит Феодосий. Не нравилось ему, как повредились нравы в монастырях, как вели себя в них монахи. Он боролся с растлением нравов как мог: «Еженедельно собирал он священнослужителей, учил, вдовых постригал в монахи, распутных лишал сана и наказывал без милосердия. Следствием было то, что многие церкви опустели без священников». На Феодосия возроптали священнослужители и верующие. Он прекратил борьбу, ушел в Чудовский монастырь, взял к себе в келью прокаженного и ухаживал за ним до последних дней своей жизни. Феодосий ежедневно снимал с прокаженного струпья и, видимо, думал, что тем самым он снимает с людских душ их заблуждения и грехи.

Этот молчаливый бунт, этот своеобразный уход «в пустыню», свойственный, впрочем, правдо- и богоискателям разных эпох и народов, на жизнь страны и Москвы не оказал заметного влияния. Но один прокаженный брат во Христе не остался без помощи, а это и есть самый большой подвиг — возлюбить не человечество вообще, а одного несчастного в отдельности. А на Москве все осталось по-прежнему: народ пребывал в унынии и страхе, росло количество монастырей, Иван III искал способ расшевелить не равнодушных к жизни людей, но несчастиями придавленных, вернуть им волю к жизни. И такой способ нашелся. Он организовал осенью 1467 года поход крупного войска на Казань. Поход прошел неудачно: сказалось то, что русские люди давненько в крупные походы не хаживали. Казанский хан Ибрагим тоже послал свой отряд на Русь, но Иван III, догадавшись о предстоящем ходе хана, укрепил пограничные русские города дружинами.

Через несколько месяцев, уже в 1468 году, великий князь московский снаряжает сразу три похода на восток. Одна дружина во главе с Семеном Романовичем прошла по Черемисской земле (Вятская область и часть современного Татарстана), прорвалась сквозь густые таежные леса, уже покрытые снегом, в богатую землю черемисов и занялась грабежом. Другая дружина — Ивана Стриги-Оболенского — выполняла задачу поскромнее: она отогнала казанцев, вторгшихся в Костромскую землю. Третья — Даниила Холмского — разгромила отряд налетчиков под Муромом. Затем отряды нижегородцев и муромцев сами отправились в Казанское ханство, пограбили там местное население, напустили страху.

Все эти набеги представляли собой своего рода разведку боем. В конце концов Иван III подготовил крупное войско и во главе его сам отправился на Казань. Но в это время в Москву прибыл посол из Литвы, и великий князь вынужден был вернуться в столицу на переговоры.

А войско Ивана III, в 1469 году подступившее к столице ханства, выглядело так внушительно, что Ибрагим был вынужден признать поражение и «заключить мир на всей воле государя Московского». Русские взяли огромный выкуп и, главное, вернули на родину всех пленных, которых казанцы захватили в войнах за предыдущие сорок лет.

Это был первый крупный успех великого князя, успех, стратегически очень важный: он порадовал русских людей победой, возвращением пленных домой, снял с москвичей оковы безысходности, «уныния и страха», вселил уверенность в своих силах, он должен был многому научить недругов и врагов Ивана III, который проявил в войне с Ибрагимом незаурядное терпение, талант организатора, волю и упорство.

Иван III Васильевич не успел порадоваться победе, как из Новгорода пришли невеселые слухи о слишком вольных настроениях в городе. Вольница, вече, гордость, желание жить по старине, по законам предков… Шестьсот лет Новгород, являясь неотъемлемой частью Русской земли, жил по своим внутренним законам, по законам вечевой республики, в которой сохранилось многое от тех далеких времен, когда, по словам Прокопия из Кесарии, племена славян и антов жили в народоправстве (демократии), где счастье и несчастье было делом общим. Знаменитый византийский историк жил в VI веке. Описывая быт народов Восточной Европы в книге «Война с готами», он сообщал, что эти племена (славяне и анты) выбирали на вече вождей, могли в любое время вновь собраться и скинуть вождя, проштрафившегося, неугодившего чем-нибудь людям крикливым, авторитетным. Подобная практика бытовала в Новгороде и после пришествия на Русь варягов. Даже они, славившиеся упрямством и упорством в достижении своих целей, не решились отменить вече в Новгороде. Впрочем, надо напомнить, что тинги в Скандинавских странах очень напоминали по своей сути вече славянских народов, отличаясь, пожалуй, лишь некоторой аристократичностью и организованностью.

Новгородцы по праву гордились своей вольницей и своими древними обычаями. Судьба долгое время хранила город и его вечевые устои. Ни сильные князья Киевской Руси, ни хаос великой распри, ни жестокая данная зависимость от Орды, ни нашествия чумы, ни частые в этих краях голодные годы не могли изменить отношение новгородцев к вечевому строю, к самой сути своей жизни. И вдруг явился на свет Божий град Москва, стал собирать вокруг себя земли, княжества, менять в корне самою жизнь, устанавливать ненавистное новгородцам единодержавие — разве могли вечные поклонники вече с этим смириться?!

Дело в Новгороде на этот раз в свои руки взяла женщина — вдова посадника Исаака Борецкого Марфа. Марфа обладала ораторским даром и талантом организатора, способна была заставить знать слушать себя. О ее богатстве тоже ходили легенды, как и о ее скупости. Приведем здесь эпизод «знакомства» Марфы и монаха Зосимы, свидетельствующий о ее феноменальной жадности. Зосима жил в селении Толвуй, что на берегу Онежского озера. Судьба долгое время благоволила к нему. У него были богатые родители, они ни в чем не отказывали любимому сыну. Но в один несчастный день оба они умерли, оставив Зосиме богатейшее наследство. Он распорядился им так же, как распоряжались деньгами, не заработанными своим трудом, только самые великие люди: он раздал деньги нищим и отправился на поиски старца Германа. Нашел он его в глухом лесу и уговорил перебраться с ним на Соловецкий остров, чтобы основать новый монастырь. Человеком он был энергичным, деятельным, слов на ветер не бросал. Вскоре на острове была сооружена церковь Преображения, затем общежитие для монахов и церковь Успения.

Когда жизнь в труднейших условиях Севера наладилась, сюда все чаще стали наведываться местные рыболовы, а также послы богатых новгородцев, считавших остров своей землей. Начались утомительные для монахов прения. Знаменитые новгородцы не хотели отдавать обихоженную монахами землю. Особенно трудно было разговаривать с послами Марфы Борецкой. Они гордо повторяли: «Это наш остров! Вы не будете здесь жить».

Зосима решил договориться непосредственно с Марфой, прибыл со своими учениками в Новгород, явился к посаднице. Гордая, жадная и поэтому недальновидная боярыня прогнала монахов со двора. Зосима сказал в сердцах своим ученикам: «Вот наступят дни, когда на этом дворе исчезнет след жителей его, и будет двор этот пуст».

Игумен Соловецкого монастыря обратился к архиепископу Ионе и к правительству Новгорода. Те отнеслись к нему с уважением. Он получил от владыки, посадника, тысяцкого и пяти концов Великого Новгорода жалованную грамоту на весь остров «за осьмью свинцовыми печатями». Бояре пожаловали Соловкам значительную сумму.

Марфа поняла, что из-за своей гордыни, из-за своей жадности осталась одна, а это никак не входило в ее планы. Она пригласила Зосиму и его учеников на пир. Игумен принял приглашение, простил боярыне все, благословил ее и детей ее. Пир был знатным и веселым. Но вдруг, как гласят легенды, Зосима заплакал. Его рыдания испугали Марфу. С трудом игумен взял себя в руки. После пира потрясенная Марфа вновь испросила у него прощения, и он вновь благословил ее.

Когда монахи покинули двор Борецкой, ученик Даниил спросил у игумена:

— Отче, почему ты плакал, глядя на бояр?

Зосима тихо молвил в ответ:

— Я видел шестерых бояр без головы.

— Это только видение, ты утомился, — пытался успокоить игумена добрый ученик.

— Все так и будет, — сказал Зосима и добавил: — Но ты держи это при себе, — и умолк.

Существуют и иные, более благожелательные по отношению к Марфе, версии этой встречи. Но приведенная легенда говорит еще и о том, что Марфа, задумав крупное дело, не пренебрегала союзом ни с боярами, ни со священнослужителями. А дело она задумала чрезвычайно серьезное — не зря мы отличию Новгорода от Москвы посвятили столько места в нашей книге. Собирая на пиры знать, Марфа по-женски яростно ругала Ивана III Васильевича, выясняя попутно отношение к нему своих гостей. Она мечтала о свободном Новгороде, о вече, и многие бояре и купцы с ней соглашались, не зная, правда, как противостоять сильной, с каждым годом крепнущей Москве. Марфа знала. Она наводила дипломатические мосты с Литвой, мечтала выйти замуж за какого-нибудь знатного литовца, может быть, даже за князя, а потом оторвать с помощью западного соседа Новгород от Москвы… Если вспомнить долгую историю этого города, то можно сказать, что ничего сверхъестественно нового по отношению к Москве Марфа не предлагала: не один раз новгородцы угрожали русским князьям связать себя союзными узами с западными противниками Москвы. С этим сталкивались и Василий Темный, и Василий Дмитриевич, и другие русские князья. Почему же Зосиме привиделся столь печальный конец Марфы Борецкой, поддержавших ее бояр и самого Господина Великого Новгорода? Потому, что игумен Соловецкого монастыря угадал, как сказали бы сейчас, требование времени, а оно было не только против вечевого строя, но и против удельной системы.

Иван III Васильевич, зная о деятельности Марфы Борецкой, долгое время проявлял завидное хладнокровие. Новгородцы осмелели настолько, что «захватили многие доходы, земли и воды княжеские; взяли с жителей присягу только именем Новгорода; презирали Иоанновых наместников и послов; властью веча брали знатных людей под стражу на Городище, месте, не подлежащем управе; делали обиды москвитянам». Казалось, пора приструнить зарвавшихся бояр. Но Иван III Васильевич лишь сказал чиновнику Новгорода, явившемуся в Москву по своим делам: «Скажи новгородцам, моей отчине, чтобы они, признав вину свою, исправились; в земли и воды мои не вступалися, имя мое держали честно и грозно по старине, исполняя обет крестный, если хотят от меня покровительства и милости; скажи, что терпению бывает конец и что мое не продолжится»[128].

Великий князь поступил в данном случае как опытный боксер, вышедший на ринг с очень серьезным противником: он притворился на время слабым, даже испуганным.

Чиновник выслушал сию речь и передал ее согражданам. Можно себе представить, как отнеслись к этим словам вольнолюбцы! Они, естественно, посмеялись над ними и над Иваном III. Новгородцы не ожидали подвоха, а Марфа Борецкая настолько уверовала в победу, что даже отправила своих собственных сыновей на вече, чтобы заручиться поддержкой общественного мнения. А поддержка была необходима: народ пока не проявлял явных симпатий к ее планам, скорее наоборот, поддерживал политику Москвы. Марфа сделала ставку на вече, и расчет ее оправдался! Горластые сыновья посадницы были в мать: неплохие ораторы, они осыпали словесной грязью московского князя и московскую политику, говорили страстно, убедительно, закончив речь на вече яростным призывом: «Не хотим Ивана! Да здравствует Казимир!» А им в ответ, будто эхо, ответили возбужденные голоса: «Да исчезнет Москва».

Кое-кто, вероятно, на вече и остался верен Москве, но кто — сие никому не известно. А вот решение вече известным стало: отправить в Литву посольство и просить Казимира быть повелителем Господина Великого Новгорода. Повелителем Господина!

Иван III Васильевич и в этой ситуации не сплоховал. Готовясь к решительным боевым действиям против сторонников Борецкой, собирая войска всех своих союзников, в том числе и псковичан, он посылает в город чиновника Ивана Федоровича Товаркова, и тот зачитывает горожанам воззвание, мало чем отличающееся от того, что говорил недавно сам великий князь новгородскому чиновнику. Эту медлительность некоторые историки называют нерешительностью, но уж слишком показной она была, чтобы свидетельствовать о действительном отсутствии решительности. Просто князь Иван III дал Новгороду шанс опомниться, одуматься, все взвесить и не вступать в унизительный союз с Литвой. Решительной чрезмерно и недальновидной в своей прыти была Марфа. Решительность ее и погубила.

Товарков, вернувшийся в Москву, поведал великому князю о том, что в Новгороде не внемлют, не слышат, упорствуют в отступничестве, что только «меч может смирить новгородцев». А Иван III все медлил. Предвидел князь, что будет пролито много крови соотечественников, что много горя испытают новгородцы, и хотел (и это желание вполне понятно) поделить бремя ответственности за разрешение распри с мятежными новгородцами со всеми, на кого он опирался в своей политике: с матерью и митрополитом, братьями и архиепископами, с князьями и боярами, с воеводами и даже с простолюдинами. Он собрал Думу, доложил об измене новгородцев и услышал единогласное: «Возьми оружие в руки!» После этого Иван III медлить больше не стал, действовал хотя и осторожно, но точно и взвешенно, а взвесив все и собрав почти всех русских князей, включая князя тверского Михаила, послал Новгороду складную грамоту с объявлением республике войны.

И в то же лето огромная армия двинулась к Новгородской земле. Республиканцы такого оборота дела не ожидали, ведь в Новгородской земле, где много озер, болот, рек и речушек, летом воевать сложно. Неожиданное наступление ратей московских озадачило сторонников Марфы Борецкой и короля Казимира.

Войско Ивана III быстро продвигалось по Новгородской земле несколькими колоннами. Псковская дружина захватила Вышгород. Даниил Холмский взял и сжег Русу. Новгородцы поняли, в какую попали беду, заговорили о мире или хотя бы о перемирии. Но Марфа Борецкая была настолько невысокого мнения о князе московском, что убедила сограждан в быстрой победе над нерешительным Иваном. Война продолжалась. Холмский разгромил под Коростыней, между Ильменем и Русою, внезапно напавшее на него войско новгородцев, состоявшее из ремесленного люда. Много ополченцев попало в плен. Победители, озверевшие от удачи, отрезали несчастным носы и губы и отправили их в Новгород. Идеологическая подготовка к этой войне в стане сторонников Москвы была проведена отменная: воины брезговали брать даже вооружение и обмундирование плененных новгородцев — изменников!

Иван III, развивая успех, приказал князю Холмскому подойти к Шелони, и 14 июля здесь состоялась решительная битва. С криком «Москва!» бросились в бой воины великого князя. Они выиграли сражение и беспощадно расправились с побежденными.

Дружины Холмского и Верейского еще несколько дней грабили Новгородскую землю, а Иван III тем временем распоряжался судьбой пленников: кому-то из них, в том числе и сыну Борецкой Дмитрию, отрубили головы, кого-то посадили в темницы, кого-то отпустили в Новгород. В те же дни московское войско овладело Двинской землей, жители которой присягнули Ивану III Васильевичу.

Одержанная в войне против Новгорода победа, однако, не вскружила великому князю голову. Договор о мире, отраженный в нескольких грамотах, казалось, не соответствовал военным успехам Москвы. Но князь, желающий называться самодержцем всей Руси, и не должен был наказывать чрезмерно чад своих заблудших, а лишь должен был приструнить их, чтобы научились свои интересы соизмерять с интересами общими. Иван III не упомянул в договоре ни словом Марфу Борецкую, он как бы простил слабой женщине ее проступок. Но в этой рыцарственности не было мягкотелости, неуверенности или осторожности на случай повторения подобных событий в будущем. Это был признак того, что сила Москвы уже неодолима, только всему свое время. В Шелонском договоре, например, Пермь была включена в состав Новгородской земли. Иван смирился с этим, хотя московские князья давно мечтали о богатых приуральских землях. Не прошло и нескольких месяцев, как прибывшие с Урала в Москву люди попросили помощи у князя, защиты от притеснений, чинимых жителями Перми. Иван тут же отправил на обидчиков войско. Федор Пестрый, возглавивший дружину, разгромил в битве при городе Искора пермскую рать, затем устроил рейд по окрестностям, пленил много воевод, и в конце концов в 1472 году Пермь присягнула Ивану III.

В том же году в Русскую землю вторгся с крупным войском хан Золотой Орды Ахмат. Московское войско не пустило его дальше Оки. Очень недовольный и злой, Ахмат отступил, но воевать с Русью не раздумал. Через восемь лет он вернется сюда и вновь встретится с войском Ивана III.

* * *

Теперь попробуем выяснить, что было характерно для первого десятилетия правления Ивана III. Обратим внимание на события, мимо которых проходят, как правило, москволюбы, да и москвоведы тоже.

15 июля 1464 года на Фроловской (Спасской) башне Московского Кремля появилась великолепная, сработанная из белого камня скульптура святого Георгия, появилась вопреки христианским канонам, не поощрявшим сотворение идолов. До середины XV века в Москве, пожалуй, не было ни одной статуи. Разрешение Церкви на скульптурное изображение святого Георгия объяснить можно лишь обширными контактами Руси с Западом, где скульптура стала частью храмового искусства.

Но почему именно он стал изображаться впоследствии на гербе столицы? Не ответить на этот вопрос — значит, не понять московский характер, московскую душу, Москву-народ.

Святой Георгий близок сердцу многих христианских народов Восточной Европы. Его знали и почитали еще до принятия Русью христианства; проник он сюда вместе с преданиями христианских миссионеров и полюбился обитателям Приднепровья за свою земледельческую сущность: ключом родники отворял, поля охранял, колодцы берег, стада пас, а воевать придется — землю защищал.

Русские князья благоговейно относились к нему, давали сыновьям его имя — оно стало популярным на Руси. Ярослав Мудрый при крещении сам принял имя Георгий. Еще в 1030 году Ярослав построил в честь святого город Юрьев, а через семь лет основал в Киеве Георгиевский монастырь, возвел храм напротив «ворот собора Святой Софии». Глубоко символична дата освящения первого на Руси храма Святого Георгия: 26 ноября 1051 года. Задолго до принятия христианства в этот день земледельцы праздновали окончание осенних полевых работ, и Ярослав Мудрый недаром приурочил освящение храма к столь желанному для сельскохозяйственного труженика дню.

26 ноября стал одним из самых радостных праздников на Руси. Юрьев день — день осеннего Георгия. А главный день святого в средней полосе Восточной Европы, в частности в Московской земле, отмечается 23 апреля (6 мая по новому стилю), перед началом полевых работ. В этот день, согласно легенде, Георгий был казнен.

Со второй половины XI века, когда увеличился приток бродников в междуречье Оки и Волги, и вплоть до Куликовской битвы город Москва, Москва-народ и святой Георгий существовали словно бы порознь. Москва делала первые шаги в истории и вряд ли осознавала свое предназначение. Это осознание пришло после великой победы на поле Куликовом. Недавно ученые нашли печать Дмитрия Донского с изображением всадника с копьем, поражающего змея. Великий князь московский и владимирский имел право скреплять документы такой печатью.

Но Москву и образ святого Георгия уже на рубеже XIV–XV веков слило воедино нечто более существенное, более великое, нежели воинские победы. Юноша Георгиос, согласно легендам, был родом из знатной семьи. Москву основал знатный князь из рода Рюриковичей Георгий Владимирович. Георгиос совершил много воинских подвигов, и Москва, совсем еще юная, одержала много побед. За главный свой подвиг юноша Георгиос принял мученическую смерть, и Москва чуть не погибла во время нашествия Тохтамыша. Георгиос, проповедуя христианство, примирил разные народы, крестил языческого царя, и Москва, куда перемещался в XIV–XV веках центр православия, несла свет христианской надежды и терпимости племенам и народам словом и примером. Но полюбили святого Георгия главным образом потому, что охранял он тружеников, их поля, их дома и скот, и Москва тоже еще до Ивана Калиты принимала, поощряла людей труда, давала им возможность мирно работать, охраняла, когда опасность нависала над ними.

В середине XV века перед московскими князьями стояла одна немаловажная проблема. Воевать им приходилось очень часто: и внутри своих владений, и за их пределами. Это отнимало много сил и у простого народа, и у бояр, и у князей да воевод. Чем же можно было восполнить физические и моральные потери? Как ободрить матерей, отдающих год за годом своих сыновей в дружины? «А никак! — воскликнет не приученный думать человек. — Чернь никогда и никто не спрашивал, много чести. Приходили воеводы в селения, набирали молодцев покрепче…» Э-э, нет! Подобное агрессивное и примитивное поведение в своей собственной отчине никакому владыке не гарантировало успеха на длительный срок. Великим князьям в XV столетии приходилось выискивать любые средства и способы выживания во враждебном окружении: военные, дипломатические и моральные. В то время, когда, как в соседних странах, например, не существовало еще обычая награждать знаками отличия всех воинов за победы и успешные походы, московские князья стали делать это массово. Награждали, конечно, по-разному: знатному воеводе могли вручить большую золотую медаль (а точнее, знак отличия) на увесистой золотой цепи, простые дружинники получали медали поменьше, часто из позолоченного серебра. Но так уж устроен человек — ему приятно быть замеченным, отмеченным, приятно получать заслуженные награды. Московские князья, начиная, по-видимому, с Ивана III, потребность человека в признании и поощрении верно использовали для поднятия духа в народе служилом.

О том, как выглядели знаки отличия в XV веке, пока точно неизвестно, но в XVI веке сын Ивана Грозного Федор Иванович награждал отличившихся (по свидетельству англичанина Д. Флетчера) медалью с изображением святого Георгия на коне. Того самого святого, которому пели русские люди, выходившие 23 апреля на поля:

Егорий ты наш, храбрый.

Ты спаси нашу скотинку,

В поле и за полем,

В лесу и за лесом…

Великолепный тактический ход нашли те, кто предложил чеканить на боевых наградах изображение мирного по сути своей святого: заступника, помощника в трудном крестьянском деле. С Егорием-то на шляпе (или на рукаве) никакой ворог не страшен.

И скульптура святого Георгия на Фроловской башне появилась не случайно. Государству со столицей в Москве, и самой столице, и людям нужна была своя символика. В 1466 году на той же башне, но с внутренней стороны Кремля, была поставлена еще одна белокаменная статуя — Дмитрия Солунского. Этот святой великомученик так же, как святой Георгий, пострадал во времена императора Диоклетиана. В старинных русских стихах его называют помощником русских воинов в борьбе против темника Мамая. Славянские народы с древних времен чествовали святого Дмитрия Солунского, а сербы и болгары называли его патроном славянской нации, «отечестволюбцем». В 1197 году из греческого города Фессалоники (Солунь) великий князь Всеволод Юрьевич принес икону Святого Дмитрия, написанную, согласно легенде, на гробовой доске великомученика. Икона находилась в Киеве, затем ее перевезли во Владимир, а в 1380 году она была перенесена в Москву и поставлена в Успенском соборе. Многие русские князья в знак особого почтения давали своим первенцам имя Дмитрий. Уже сказанного вполне достаточно для понимания того, насколько был почитаем этот святой, между прочим, современник и соотечественник святого Георгия.

Хотя святость и соперничество несовместимы, но почитатели — люди обыкновенные, со слабостями, и поэтому обе скульптуры установили на Фроловской башне практически одновременно, и не зря! По-прежнему почитая Дмитрия Солунского великомученика, жители Москвы уже в середине XV века относились к святому Георгию великомученику с каким-то трепетным, сложным чувством, в котором соединились уважение и надежда, сострадание и вера, а также тихая гордость и невоинственная радость человека-труженика за победившего зло не копьем — оно-то атрибут аллегорический, не злом — одной внутренней силой, которую вселяет в доброго человека сам Господь, о чем свидетельствует нимб над головой святого. И потому великомученик, за добро пострадавший, признан Победоносцем.

Скульптура святого Дмитрия Солунского вскоре погибла при невыясненных обстоятельствах, и святой Георгий остался один на Фроловской башне. Он встречал и провожал своим спокойным взглядом гостей быстро развивающейся столицы, воинов, друзей и врагов, он видел кровь, в том числе и кровь русских людей, погибающих от рук русских же людей, и было в его взгляде нечто вечное, вневременное, была грустная мудрость веков. Следует напомнить, что еще в IV веке до н. э. в эллинистическом мире существовали надгробия с объемными изображениями всадников, например надгробие военачальника Дексилея, барельеф на котором очень напоминает изображение Георгия на Фроловской башне. Разница лишь в том, что древний воин — воин настоящий и заносит копье над побежденным им человеком. Георгий же — воин небесный, и занес копье он над символом зла — химерой, сотворенной непросветленным сознанием человека.

Статуя Георгия на Фроловской башне была не первым произведением искусства в честь этого великомученика. Уже в 1462 году, а по некоторым данным — еще в конце XIV века, неподалеку от Кремля, в местечке, чуть позже названном Псковской горкой, на улице Варварке, стояла церковь Покрова Божьей Матери, ее москвичи прозвали по названию придела церковью Георгия Великомученика-страстотерпца.

«Известна каменной с 1462 года» другая церковь Георгия Великомученика — на Большой Дмитровке. В начале XIV века в старой Дмитровской слободе начала селиться знать. Вскоре уютный склон покатого холма занял Юрий Захарьевич Кошкин-Кобылин, дядя царицы Анастасии Романовны… Но это уже из другого времени, о котором речь пойдет позже.

С 1460-х годов известна церковь Георгия Великомученика, что в Старых Лучниках. В те времена здесь было урочище Лучники, обитатели которого, по одним сведениям, делали боевые луки, а по другим — продавали лук. Сюда, на лужки, москвичи выгоняли коров, и место это вплоть до XVII века называлось старой коровьей площадкой. Буренкам здесь было хорошо вдвойне, потому что лужки находились рядом с церковью Егория в Лужках, а он издавна считался на Руси покровителем домашнего скота. Таким был путь святого Георгия к сердцу москвичей и в герб Москвы.