Бояре, а мы к вам пришли!

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Бояре, а мы к вам пришли!

Через семь дней после похорон к надзирательнице великого князя боярыне Агриппине и ее брату, бывшему возлюбленному Елены Глинской, князю Ивану Телепневу явились слуги Василия Шуйского, вооруженные. «Бояре, а мы к вам пришли!»

Иван IV Васильевич кричал, топал ногами, плакал в детском исступлении, просил, требовал, умолял не трогать самых близких ему людей. Слуги действовали строго по указанию Шуйского. Они аккуратно нейтрализовали бесившегося Ивана IV Васильевича, заковали в цепи боярыню Агриппину и Ивана Телепнева и увели их. Ребенок перебесился, затих, а затем к нему явились Василий и Иван Шуйские, которые, по словам самого Ивана IV Грозного, «самовольно навязались мне в опекуны и таким образом воцарились, тех же, кто более всех изменял отцу нашему и матери нашей, выпустили из заточения и приблизили к себе. А князь Василий Шуйский поселился на дворе нашего дяди, князя Андрея, и на этом дворе его люди собрались подобно иудейскому сонмищу, схватили Федора Мишурина, ближайшего дьяка при отце нашем и при нас, и, опозорив его, убили»[158].

Началось правление бояр. «Не делай другому того, чего не желаешь себе» — гласит древняя мудрость. Телепнев уморил голодом Андрея, Шуйский уморил Телепнева. Боярыню Агриппину в Каргопольском монастыре постригли. Ее брат, Иван Телепнев, как пишет Н. М. Карамзин, «имел ум, деятельность, благородное честолюбие; не боялся оставлять двора для войны и, еще не довольный властию, хотел славы, которую дают дела, а не милость государей». Сложная натура. Стоило ли ради славы морить с голоду людей, чтобы быть самому уморенным?

Пятидесятилетний низвергатель Телепнева Василий Шуйский решил пойти дальше несчастного князя, женился на юной Анастасии, сестре Ивана IV, дочери казанского царевича Петра. Пытаясь всеми известными способами укрепить власть, он выпустил из темницы князя Ивана Бельского в надежде, что тот окажет ему поддержку. Иван Бельский человеком был всегда самостоятельным и после темницы остался верен себе. Вскоре к боярину Бельскому вновь пришли вооруженные люди: «Бояре, а мы к вам пришли!» Бельского опять отправили в темницу, его советников сослали в деревни, а дьяка Федора Мишурина пытали. Долго мучили дьяка, зачем — непонятно, а когда он от пыток изнемог совсем, слуги Шуйского сорвали с него одежду, выволокли еле живого на тюремный двор, ткнули носом в плаху и отрубили голову.

Шуйский ненадолго пережил дьяка. Он достиг уже огромных успехов, куда больших, чем недавно Телепнев, и вдруг умер, никто не знает, по какой причине. Не от радости же, не от счастливого головокружения от большой высоты, на которую вскинула сего боярина судьба и собственная хватка. «Свято место» в Думе занял Иван Шуйский. Этот уже не мог остановиться. Его единомышленники — тоже. Обвинив митрополита Даниила в преступном сговоре с Бельским, бояре пришли к архипастырю, потребовали у него расписку в добровольном отказе от сана и 2 февраля 1539 года сослали его в монастырь.

«Нас же с единородным братом моим, в бозе почившим Георгием, начали воспитывать как чужеземцев или последних бедняков. Тогда натерпелись мы лишений и в одежде, и в пище. Ни в чем нам воли не было, но все делали не по своей воле, и не так, как обычно поступают дети. Припомню одно: бывало мы играем в детские игры, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, опершись локтем о постель нашего отца и положив ногу на стул, а на нас и не взглянет — ни как родитель, ни как опекун и уж совсем ни как раб на господ. Кто же может перенести такую гордыню?.. Сколько раз мне и поесть не давали вовремя…»[159].

Шуйские так увлеклись укреплением собственной власти при дворе, что забыли о делах государственных. Этим тут же воспользовались крымские и казанские ханы. Дело дошло до того, что казанцы, почувствовав слабинку в Кремле, два года терзали многочисленными набегами Русскую землю. Урон от них можно сравнить с уроном, причиненным Восточной Европе нашествием Батыя. Большой удачей можно считать то, что другие соседи не набросились в это время на Русь.

В 1540 году митрополит Иосаф, заменивший Даниила по настоянию Шуйского, обратился к десятилетнему Ивану IV и к Думе с просьбой выпустить из темницы Ивана Бельского. Иван Бельский вернулся в Думу — к мнению митрополита отнеслись со вниманием — расклад сил там резко изменился: Дума стала работать конструктивнее, миролюбивее, «с уверенностию и благоразумием».

Весной 1541 года Саип-Гирей, крымский хан, с огромным войском, а практически со всей своей ордой, с обозом, в котором находились семьи воинов, покинул Крым и двинулся на Москву. Его поддержал в этой войне османский султан, прислав хану сильную дружину с огнестрельным оружием. По пути к Саип-Гирею присоединялись отряды астраханцев, азовцев, других любителей повоевать. Желание огромной орды Саип-Гирея, рискнувшего пойти в поход весной, говорит прежде всего о прекрасной осведомленности налетчиков. Они знали наверняка о том, что войско их не умрет с голода, что сыты будут десятки тысяч лошадей. У Саип-Гирея нашли приют предатели, некоторые русские, в том числе и Симеон Бельский, взявшийся вести врага в Москву, показывать безопасные броды, удобные дороги, вдоль которых располагались богатые селения. Но речь в данном случае идет не о предателях, а о благосостоянии страны, способной прокормить весной большое войско налетчиков.

В Москве узнали о предстоящем походе Крымской орды, где долгое время жил русский посол Александр Кашин. Были приняты соответствующие меры предосторожности, собрана крупная рать, разосланы на дороги разведчики. Саип-Гирею не удалось внезапно напасть на Русь, впрочем, вряд ли он рассчитывал только на эффект неожиданности: с такой громадной ордой пройти по Восточной Европе незамеченным трудно. Вероятнее всего, он рассчитывал на слабость власти, на хаос в Боярской думе.

Русские собрали рать под Коломной. Разведка сообщила сведения о продвижении противника. В Москве было тревожно.

Десятилетний Иван с младшим братом Юрием помолился в Успенском соборе перед Владимирской иконой Божией Матери и перед гробом святого Петра, заплакал, не выдержав напряжения, и сказал в абсолютной тишине, которую нарушал лишь шелест свечей: «Боже!.. Защити нас, юных, сирых! Не имеем ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице; а государство требует от нас спасения!» Затем вместе с митрополитом он явился в Думу и спросил у бояр: «Скажите, оставаться ли мне в Москве или покинуть город?» В Думе разразился спор. Одни считали, что Ивану IV и его брату Юрию в целях личной безопасности нужно покинуть Москву, как это не раз в подобных случаях делали предки великого князя. Другие говорили, что безопаснее всего будет в Москве. Это мнение в конце концов взяло верх, и, как показало ближайшее будущее, оно было верным.

Присутствие в городе Ивана и Юрия вдохновило жителей Москвы. Они готовились к осаде, готовились не только защитить себя, свой город, но и своих смелых малолетних князей. В русском войске на Оке положение было иное. Там переругались князья в борьбе за власть, и рать находилась на грани саморазвала. В этот ответственный миг Иван IV послал в Коломну вдохновенное письмо, в котором просил бояр, князей и воевод забыть обиды между собой и отстоять отчизну.

Орда крымского хана была уже совсем близко. Дмитрий Бельский прочитал письмо и тут же собрал всех воевод. Письмо малолетних князей подействовало на всех волшебным образом: воеводы преобразились до неузнаваемости, забыли обиды, клялись друг другу стоять насмерть, погибнуть, но не пропустить врага.

Юному великому князю было чуть меньше одиннадцати лет. Значительно позже в своих посланиях и письмах он удивит мир литературным дарованием и даже скажет свое веское слово в русской литературе, расширит возможности русского литературного языка, но вряд ли в июле 1541 года он сам писал это вдохновенное послание Дмитрию Бельскому…

Саип-Гирей подошел к Оке со своей ордой, увидел русское войско, прекрасно организованное, ободренное, готовое драться не на жизнь, а на смерть. Он отругал Симеона Бельского, уверявшего его в том, что в Московии он встретит деморализованную рать, и повернул обратно в Крым.

В этой счастливой для Ивана IV истории, кроме благополучного финала, важна еще та сцена в Думе, когда бурно обсуждался вопрос о местонахождении великого князя в столь ответственный момент. Летописцы и позднейшие историки ничего не говорят о попытке физического устранения юного венценосца и его младшего брата. Бояре, считавшие, что Ивану IV лучше быть в Москве, аргументировали свое мнение тем, что в других городах страны неспокойно. Новгород, Псков и Тверь слишком близко расположены от Великого княжества Литовского, другие города — от казанцев. В этой аргументации чувствуется явное лукавство. Не иностранцев побаивались бояре, хотя, думается, литовцам, казанцам, крымцам и прочим соседям пришелся бы по нраву такой трофей! Денег, а то и земель они в обмен на десятилетнего Ивана IV получили бы немало. Но русские бояре боялись куда более страшного зла, на которое не решился бы ни один иностранец, они боялись физического устранения Ивана IV.

Да, для многих бояр малолетство детей Василия III являлось прекрасной возможностью обогатиться, обрести побольше власти. Все так. Но в Москве были люди, которые мечтали о большем. Эпизоды с Юрием и Андреем Ивановичами (а редко кто допускает их невиновность, многие считали, что они с помощью заговора хотели взять власть) говорят о том, что идея самодержавия хоть и окрепла окончательно в сознании россиян, но они еще не определились в одном важном вопросе: каким образом осуществлять эту идею, обязательно ли в этом вопросе соблюдать правило прямого наследования престола? «Бунт» ближайшего родственника, дяди Ивана IV — Андрея Ивановича — яркое тому доказательство.

…Победа над Саип-Гиреем усыпила бдительность Ивана Бельского. Он, человек миролюбивый, проморгал заговор, организованный коварным Иваном Шуйским, поддержанный многими знатными князьями, а также дворянами и воеводами. Действовал Иван Шуйский широко и смело. Ему присягнули на верность войска во Владимире, он послал в Москву к своим единомышленникам триста человек и приказал действовать. «… его сторонники, Кубенские и другие, еще до его прихода захватили боярина нашего, князя Ивана Федоровича Бельского, и иных бояр и дворян и, сослав их на Белоозеро, убили, а митрополита Иосафа с великим бесчестием прогнали с митрополии. Потом князь Андрей Шуйский и его единомышленники явились к нам в столовую палату, неиствуя, захватили на наших глазах нашего боярина Федора Семеновича Воронцова, обесчестили его, оборвали на нем одежду, вытащили из нашей столовой палаты и хотели его убить. Тогда мы послали к ним митрополита Макария и своих бояр Ивана и Василия Григорьевичей Морозовых передать им, чтобы они его не убивали, и они с неохотой послушались наших слов и сослали его в Кострому; а митрополита толкали и разорвали на нем мантию с украшениями, а бояр толкали в спину»[160].

Когда-то одиннадцатилетний Владимир Андреевич Храбрый давал клятву своему брату Дмитрию Ивановичу Донскому. Клятву! В одиннадцать лет! Вполне серьезные, мудрые люди, митрополит Алексий например, считали, что в таком возрасте человек уже способен действовать серьезно, брать на себя обязательства осознанно. Прошло время. Двенадцатилетнего Ивана IV не то чтобы не подпускали к участию в государственных важных делах, но всячески игнорировали его, человека не менее способного, нежели Владимир Андреевич. На государственные «спектакли», один из которых состоялся в Успенском соборе в 1541 году во время нашествия орды Саип-Гирея, бояре и духовенство с удовольствием приглашали сироту Ивана IV даже на роль главного героя. Но переворот Ивана Шуйского в 1542 году говорит о том, что юный великий князь им нужен был в качестве игрушки. Игрушки, сломать которую и выбросить в мусорную яму почему-то никто не решался. Почему? Потому что олигархи никогда добровольно не возвышали никого из своих рядов. И эта слабость олигархов дала Ивану IV возможность выжить.

Шуйские, захватив власть в Думе, отменили восстановленные Иваном Бельским льготы в областях, где полную власть захватили их наместники. В стране начался откровенный грабеж. Росло молчаливое недовольство. Иван Шуйский, больной и старый, передал власть своим родственникам. Среди них особенно выделялся своей наглостью и свирепостью князь Андрей Шуйский. Он видел, какое влияние на Ивана IV имеет советник Думы князь Федор Семенович Воронцов, и мечтал расправиться с ним. Повода, однако, долго не было. И тогда клан Шуйских решил действовать в открытую.

На торжественном заседании Думы в присутствии поставленного Иваном Шуйским митрополита Макария, а также Ивана IV люди Шуйского — это было в 1543 году — набросились на Воронцова с обвинениями, ничем не подтвержденными и никак не аргументированными. Воронцов спокойно отметал одно обвинение за другим, но это только распаляло Андрея Шуйского и его сторонников. Окончательно рассвирепев, они налетели на Воронцова, выволокли его в соседнюю комнату и стали бить в диком остервенении.

Иван IV, дрожа от страха и гнева, слезно просил митрополита вызволить из беды несчастного, а князья Шуйские, Кубецкие, Палецкие, Шкурлятовы, Пронские и Алексей Басманов продолжали бить Воронцова. Тот продолжал кричать, юный великий князь — умолять Макария, и наконец митрополит с боярами Морозовыми проследовал в комнату. Слова первосвятителя «подействовали» на Шуйских и на их сообщников. «Мы не убьем его!» — злорадно кричали они и били Воронцова еще некоторое время. Затем едва живого они бросили его в темницу. Иван IV вновь послал к ним митрополита, просил через него отправить избитого служить в Коломну. Фома Головин встретил Макария, мягко говоря, неучтиво: наступил на мантию митрополита, порвал ее в клочья. Священнослужитель, не обратив на эту дерзость внимания, передал Шуйским просьбу Ивана IV. «Бояре! А мы к вам пришли!»

Бояре стояли на своем. Они вынудили тринадцатилетнего человека утвердить противный его душе приговор, и Воронцова отправили вместе с сыном в Кострому. Мог ли не запомнить этого великий князь? Мог ли он простить боярам их своевластие, грубость, дерзость? Не мог! И это должны были понимать те, кто отплясывал над Воронцовым дикую пляску, кто кучковался вокруг Шуйских, явно увлекшихся в своих «подвигах», о которых — это надо помнить! — наслышаны были и князья, и бояре, и дворяне, и воеводы, и купцы, и ремесленники, не исключая смердов и черных людей. Очень часто олигархи совершали в разных странах и в разные времена одну и ту же ошибку: в своем исступленном самомнении, в своей дерзкой гордости, в своих делах и поступках они, игнорируя окружающих их сограждан, противопоставляли себя всему роду человеческому, разжигали губительный для себя же самих огонь ненависти.

Удивительно! Бояре в период с 1533-го по 1546 год сделали все, чтобы озлить, настроить против себя Ивана IV и весь народ московский.

После расправы с Воронцовым они решили заняться «воспитанием» будущего самодержца и воспитывали его в своем духе, разжигая, себе на беду, низменные инстинкты в душе чувствительного князя, пытаясь привязать его к себе. Не получилось. Слишком хороша была память у юного князя, слишком много зла он претерпел от Шуйских и их приверженцев. Иван, не отказываясь от грубых затей, охоты, шумных и уже не детских игрищ, все чаще прислушивался к мнению своих дядей Юрия и Михаила Васильевичей Глинских, людей «мстительных, честолюбивых». Они говорили племяннику о том, что пора ему брать власть в свои руки и самому решать, кого миловать, а кого наказывать.

Слушал их, слушал Иван IV, думку думал, уже не мальчик, но еще не муж, но пока ничего не предпринимал. Вокруг него стали собираться бояре, ненавидевшие Шуйских. Но те, как в свое время Иван Бельский, ничего опасного для себя не замечали. Осенью 1543 года Иван съездил на молитву в Сергиев монастырь, затем охотился, по уже сложившейся традиции, потом были веселые праздники, настало Рождество Христово. Веселым и бесшабашным казался Шуйским Иван IV Васильевич. Никто из них не догадывался в последние месяцы 1543 года, что великий князь уже стал Грозным.

Он созвал бояр в Думу, и вдруг все услышали его твердый, суровый голос, повелительный, жесткий тон. Иван IV в полной тишине сказал, что бояре, пользуясь его малолетством, самовольно властвовали в стране, многих невинных людей убили для собственной выгоды, многих ограбили, восстановили народ против себя и, главное, против центральной власти. Беспрекословный тон, твердость взгляда и мысли, спокойствие и уверенность в сочетании с умеренной, еще не разбушевавшейся страстью могли напугать даже очень непугливого человека. «Повинных в беззакониях много, — продолжил великий князь, — но я накажу только самого виновного — Андрея Шуйского».

Не успели Шуйские отреагировать на эти слова, как к их лидеру подбежали вооруженные люди. Отдать его, свирепого, на растерзание псам повелел великий князь, и приказ его был исполнен мгновенно. Не известно, что за псы терзали князя Андрея Шуйского. В те неспокойные века в Западной Европе, натравливая псов на людей, тренировали их. В войсках конкистадоров, ринувшихся в Америку, «служили» псы-мастифы. По приказу хозяина они набрасывались на местных жителей, никогда собак не видевших, подпрыгивали, огромные, вгрызались зубами в беззащитные животы индейцев, вспарывали людскую нежную плоть и, сочно рыча, пожирали несчастных под дикий нечеловеческий крик. Какие собаки пожирали Андрея Шуйского, летописцы и историки не уточняют, но приговоренному князю от этого было не легче. Тяжелая это смерть, собачья.

Однако первый жестокий приговор никого ничему не научил. То ли не знали олигархи известное еще в V веке до нашей эры во многих странах древнего мира правило: в период нестабильности, смуты не лезь наверх, не высовывайся, живи тихо-тихо; то ли не догадывались, что смута на Руси уже родилась и что породило ее боярское правление, то ли не было у олигархов никакой возможности затаиться, жить в безвестности, жить ради того, чтобы жить; то ли по каким-то иным причинам, но практически никто из бояр не согласился добровольно отказаться от борьбы за власть, от борьбы за влияние на юного самодержца. А тот, ничего не выдумывая, не изобретая, действовал методами и средствами, предложенными ему сначала матушкой Еленой Глинской, затем Боярской думой. Он лишь использовал эти методы и средства все жестче и жестче и все в больших масштабах.

Афанасия Бутурлина, например, через несколько месяцев после того, как Андрея Шуйского сожрали собаки, обвинили в том, что он нелицеприятно отозвался об Иване IV. Великий князь, узнав об этом, приказал отрезать болтуну язык. Через некоторое время в опале оказался Федор Семенович Воронцов в компании с… Кубенским, Петром Шуйским-Горбатым, Дмитрием Палецким. Митрополит на этот раз отстоял бояр, их отпустили, но ненадолго. Вскоре у великого князя на охоте произошла стычка с новгородскими пищальниками, направлявшимися в Москву с какой-то жалобой. Василий Захаров, ближний дьяк, и князья Глинские, узнав об этом, заявили Ивану IV о том, что пищальники шли в столицу по приказу заговорщиков Ивана Кубенского, Федора и Василия Воронцовых. Юный самодержец охотно поверил в самою версию мятежа, не стал расследовать дело, приказал отрубить «виновным» головы.

Князья и бояре, вошедшие в милость великого князя, даже не догадывались о том, что жизнь его только начинается, а Иван IV, не давая им повода для грусти, ездил по разным областям своей державы, чтобы видеть славные их монастыри и забавляться звериной ловлею в диких лесах; не для наблюдения за делами государственными, не для защиты людей от притеснения корыстолюбивых наместников. «Так он был с братьями Юрием Васильевичем и Владимиром Андреевичем во Владимире, Можайске, Волоке, Ржеве, Твери, Новгороде, Пскове, где, окруженный сонмом бояр и чиновников, не видал печалей народа и в шуме забав не слыхал стенаний бедности; скакал на борзых ишаках и оставлял за собой слезы, жалобы, новую бедность: ибо сии путешествия государевы, не принося ни малейшей пользы государству, стоили денег народу: двор требовал угощения и даров. — Одним словом, Россия еще не видела отца-монарха на престоле, утешаясь только надеждою, что лета и зрелый ум откроют Ивану святое искусство царствовать для блага людей»[161].

К данным высказываниям Н. М. Карамзина можно добавить лишь то, что описанные им два года жизни юного самодержца, любителя ездить по стране и охотиться на дикого зверя, были самыми спокойными, да и самыми счастливыми в его жизни и в жизни Московского государства.