Иван-завоеватель
Иван-завоеватель
К семнадцати годам нагулялся великий князь Иван IV Васильевич, наохотился, вдоволь напутешествовался, окреп физически, возмужал. Однажды он долго о чем-то беседовал с митрополитом Макарием — порадовал священнослужителя, а через три дня назначил сбор всех князей, бояр и воевод во дворце. Юный князь, удивляя собравшихся серьезным видом и благочинной речью, сказал, что хочет жениться, причем на соотечественнице. «Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, — говорил Иван IV, обращаясь к митрополиту, — могу не сойтись с иноземкой: будет ли тогда супружество счастием? Желаю найти невесту в России по воле Божией и твоему благословению»[162]. Макарий благословил намерение венценосного юноши.
Эта умилительная сцена до глубины души растрогала бояр. Они плакали. Седовласые мужи и юные, враги и друзья, опальные (князь велел прибыть во дворец всем) и те, которых успел приблизить к себе Иван IV, — плакали все, и никто не догадывался, что оплакивают они страну Рюриковичей — целую эпоху в жизни Восточной Европы. И это хорошо, что они ни о чем не догадывались.
Иван IV не торопил их, как хороший артист, чувствующий вибрирующую энергию зала, подождал, сам невольно растроганный слезами бояр, и, не теряя строгости в голосе, гордо произнес, что хочет он перед свадьбой венчаться на царство, и приказал митрополиту и боярам как следует подготовиться к сему знаменательному событию не только в своей личной судьбе, но и в жизни всей державы.
Обряд венчания на царство — впервые на Руси — состоялся 16 января 1547 года. А через месяц, 13 февраля в храме Богоматери митрополит Макарий венчал Ивана IV и Анастасию Романовну Захарьину.
Знамя Ивана Грозного
Она была дочерью Романа Юрьевича, окольничего; воспитывалась, как и царь, без отца, отличалась кротким нравом и щедрой душой. Свадьба продолжалась несколько дней. Во дворце, в Кремле, в Москве гулял народ и радовался.
Молодожены однажды утром покинули дворец и пешком отправились в Троицкую лавру, где провели в ежедневных молитвах первую неделю Великого поста, первую неделю своей совместной жизни, самую мирную неделю, самую спокойную.
Идиллическое начало супружеской жизни и царствования Ивана IV кануло в Лету, как только супруги вернулись в Москву, где управляли в то время бояре Глинские. Они уже расставили по городам своих наместников, которые грабили народ и издевались над людьми хуже иноземцев. Весной не выдержали надругательств и поборов граждане Пскова, отправили к царю семьдесят послов. Иван IV встретил их по случаю в селе Острове. Люди добрые не успели рта раскрыть, рассказать юному царю-батюшке о злодеяниях царского наместника, как Иван IV неожиданно быстро рассвирепел, закричал на них, затопал ногами, начал рвать их седые бороды. Люди молча сносили гнев буйного юноши, мечтая лишь о том, как бы добраться до родных очагов и успокоиться, забыться. Царь, однако, совсем озлился. В его резких движениях, в истошном крике, в других выходках — он лил горячее вино на несчастных и злорадно при этом улыбался — было что-то… не свойственное Рюриковичам, была разнузданная дерзость, не оправдываемая ничем. Даже молодостью.
Несчастные граждане Пскова покорно ждали смерти, потому что только смерть могла спасти их от болезненно разбушевавшегося царя.
Но спасло их чудо. Из Москвы прискакали гонцы, доложили о том, что упал Большой колокол. Царь резко изменился в лице, будто бы даже обрадовался случаю, сел на коня и ускакал в Москву. Неизвестно, чему радовался царь, может быть, судьбе, которая уберегла его от бессмысленного убийства ни в чем не повинных людей, но псковичи, угрюмо поднимаясь с земли, имели более убедительную причину радоваться.
В жизни Ивана IV Васильевича было много еще бессмысленного, и не всегда падали колокола на землю, спасая его самого и подданных его от постыдных выходок самодержца.
Многие мыслители и «человекописатели», рассказывая о судьбах великих, да и невеликих людей, выискивая причины духовного перерождения своих героев, часто выискивают в их жизни всякого рода «колокола», исследуют, были ли в ней напряженные моменты, а также стрессовые ситуации, которые в конце концов и являются, по мнению авторов, причиною резких перемен и в образе жизни, и в образе мышления тех или иных персонажей. Н. М. Карамзин, тонкий мыслитель, тоже не брезгует поиском «колоколов». «Характеры сильные, — пишет он, — требуют сильного потрясения, чтобы свергнуть с себя иго злых страстей и с живою ревностью устремиться на путь добродетели»[163].
Удивительно! Вид лежащих на весенней земле голых семидесяти псковичей, по лицам которых текли горькие слезы горячего Иванова вина, не потряс царя. Таких картин он с детства насмотрелся.
Его потрясли знаменитые московские пожары 1547 года. Их было три. В середине апреля огонь спалил Китай-город. Пострадали купцы. Пожар уничтожил лавки с товарами, а также казенные гостиные дворы — их в Москве было уже много. Огонь на этом не остановился, двинулся в сторону Кремля, подхватил высокую башню, в которой хранился порох, вскинул ее к небу и бросил с грохотом в Москву-реку. Через неделю пожар сровнял с землей жилые кварталы ремесленников за Яузой. Огонь словно бы проводил разведку, искал слабое место, готовился к решительному штурму города. Жители Москвы не обратили внимания на эти маневры огня — старого московского врага — думали, что двух пожаров в год вполне достаточно.
Но через два месяца огонь явился вновь. Он дождался удобного момента, когда по улицам Москвы носился с шумом страшный ураган, спалил на Неглинной несколько домов, а на Арбате церковь Воздвижения и пошел, быстро разгоняясь, жечь избы и храмы, казенные дома и лавки купцов, каменные и деревянные постройки. В мгновение ока пожар завладел всем городом, набросился на Кремль. Остановить его было невозможно. Он уничтожил «царские палаты, казну, оружие, иконы, древние хартии, книги, даже мощи святых истлели». Ущерб пожар нанес огромный. В огне сгорело 1700 человек, много детей. Спалив город, огонь, почернев от неутоленной злобы, затих, и черные люди появились на черных улицах.
Царя в Москве не было. Он сбежал в Воробьеве, он не знал, как ему вести себя в столь трагическую для всех минуту. Первым его действием был приказ восстановить дворец в Кремле. Бояре, следуя примеру царя, занялись постройками своих хором. А простонародье угрюмо ходило по черным улицам города, и недавняя злоба огня передавалась им. Энергия зла накопилась быстро. Нужен был только повод, а лучше сказать — жертва, на которую излилась бы эта кипящая огненная лава зла.
Иван IV Васильевич отправился со свитой бояр в Новоспасский монастырь навестить митрополита Макария, получившего ранение в тот момент, когда его пытались спустить по тайному ходу из охваченного пламенем Кремля к Москве-реке. Во время встречи с первосвятителем царю доложили, что пожар возник не самопроизвольно, но по вине «некоторых злодеев». Юный самодержец лишь удивился и повелел расследовать это дело. Неизвестно, то ли не догадывался он по молодости лет, куда приведет расследование, то ли все точно просчитал Иван и решил нанести удар по тем, кто его именем фактически управлял страной, но через два дня в Кремле, на площади бояре собрали огромную толпу и с этакими невинными лицами спросили: «Кто поджег столицу?» Из толпы несколько голосов громко крикнуло: «Глинские! Глинские!»
То был очередной заговор. Противники Глинских в Боярской думе пустили слух по городу о том, что княгиня Анна Глинская, мать фаворитов царя, извлекала из трупов сердца, «клала их в воду и кропила ей улицы». От того и пошел по Москве огонь.
Толпа на кремлевской площади по-волчьи взвыла: «Глинские!», и вой этот привел в ужас стоявшего в окружении бояр Юрия Глинского, сына Анны, которая в это время находилась со вторым сыном в Ржеве. Юрий ринулся в Успенский собор, надеясь там найти спасение. Но люди ворвались в храм и убили несчастного. В Москве такого еще не бывало, во всей стране Рюриковичей до сих пор такого кощунства еще не бывало, чтобы в храмах убивать людей.
Одного Глинского толпе не хватило. Имение знатных бояр было разграблено, дети и слуги убиты. Но и этим не насытилась толпа. Люди, черные от дыма, от съедавшей их души злости, бродили по городу, собирались в кучки, жаждали крови. Такую толпу угомонить может лишь кровь.
В эти опасные дни царь пребывал на Воробьевых горах во дворце. Он не знал, что делать, как успокоить народ. К нему из Новгорода явился иерей Сильвестр, приятель митрополита, и свершилось чудо: со Священным писанием в руках иерей грозным голосом возвестил трепетавшему от страха юноше, что Москва сгорела от огня Небесного, что Бог наказал людей. Далее священнослужитель изложил по Священному писанию законы, данные Богом всем царям… В той критической ситуации явление Сильвестра русскому самодержцу было воистину чудодейственным, очень своевременным. Но надо заметить, что иного продолжения событий просто быть не могло: в жизни представителей верховной власти очень много логичного, даже несмотря на то, что личностные качества могут вносить в нормальное течение событий хаос на какое-то время.
Иван IV Васильевич не принять «чудо» Сильвестра просто не мог! И все же, как это ни противоречиво будет звучать, величие Грозного состоит именно в том, что в те летние дни 1547 года он понял, кто и зачем ему нужен в данный ответственный момент. Он это понял. И Сильвестр остался во дворце, сблизившись с любимцем царя Алексеем Федоровичем Адашевым, человеком, по мнению Андрея Курбского и Н. М. Карамзина, чистой души, бескорыстным, щедрым на добро, искренне преданным. Только такие люди нужны были царю в тот период — период великих свершений и великих завоеваний.
Царь находился еще в состоянии душевного потрясения от всего случившегося, еще не осознавал перемены, произошедшей с ним, как вдруг из Москвы в Воробье во явилась мятежная толпа. Может быть, она пришла к царю по собственной инициативе, но скорее всего был организован, спровоцирован данный поход теми, кто выкрикнул первым фамилии виновных в пожаре. «Глинских! Княгиню Анну! Михаила!» — снова выла по-волчьи толпа… Что могло случиться, если бы царь дал слабинку — пошел бы, например, с ними на переговоры, — догадаться нетрудно. Вероятнее всего организаторы послепожарного заговора рассчитывали именно на эту слабинку, на получение возможности крутить царем, вертеть им как захочется.
«Глинских! Глинских!» — требовали люди, и царь приказал открыть огонь по бунтовщикам. Ситуация тут же изменилась. Крик еще стоял над Воробьевом, но то кричали раненые люди; они просили пощады, а не княгиню и князя Глинских. Для острастки пришлось казнить несколько человек, но царь быстро успокоился, и, как ни странно, с этого момента началось самое плодотворное десятилетие его правления.
Царь — вот когда Иван IV стал действительно царем на Москве — повелел прибыть в столицу представителям каждого сословия, собрал их на площади у лобного места и после молебна вышел в сопровождении дружины к соотечественникам в окружении бояр, священнослужителей и в полной тишине сказал, сначала обращаясь к митрополиту, а затем к народу, свою знаменитую речь, зафиксированную в Степенной книге и в летописях. Знаменита эта речь тем, что обращена она была к народу. Не просто к нищим или простолюдинам, к воинам или ремесленникам, а именно ко всему народу огромной державы.
Во всеуслышание, никого не боясь, Иван IV Васильевич обвинил во многих бедах народа московских бояр, использовавших его малолетство в своих корыстных целях. «Сколько слез, сколько крови от вас пролилося? Я чист от сея крови! — заявил царь и вдруг добавил леденящее душу: — А вы ждите суда небесного!..» Принародно один из последних Рюриковичей обвинил Рюриковичей в бедах страны, открестившись от Рюриковичей в пользу народа. Для князей и бояр его слова прозвучали приговором. До опричнины, подточившей моральный дух, физические и материальные силы Рюриковичей, было еще далеко, но первые грозные нотки, предвещающие бурю, уже прозвучали.
Не останавливаясь, великолепный оратор и неплохой актер Иван IV Васильевич поклонился во все стороны и обратился непосредственно к народу: «…нельзя исправить минувшего зла; могу только впредь спасать вас от притеснений и грабительств. Забудьте, чего уж нет и не будет! Оставьте ненависть, вражду; соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия вам и защитник».
Очень жаль, что, исследуя все перипетии опричнины, так далеко зашедшей, историки не слишком много внимания уделяют этой пламенной речи: она могла подсказать ответ на вопрос, почему опричнина, подтачивавшая опорный стержень страны Рюриковичей, то есть ликвидировавшая самих Рюриковичей и ослабившая тем самым государственный иммунитет, если можно так выразиться, Московского государства, так долго просуществовала.
Чтобы все поставить на свои места, Иван IV в тот же день резко возвысил Алексея Адашева, доверив ему (опять же принародно) принимать челобитные от народа. «Ты не знатен и не богат, но добродетелен. Ставлю тебя на место высокое не по твоему желанию, но в помощь душе моей, которая стремится к таким людям, да утолите ее скорбь о несчастных, коих судьба мне вверила Богом! Не бойся ни сильных, ни славных, когда они, похитив честь, беззаконствуют. Да не обманут тебя и ложные слезы бедного, когда он в зависти клевещет на богатого! Все рачительно испытывай и доноси мне истину, страшася единственно суда Божия!»[164]. Вот до чего перевернула душу самодержца высказанная Сильвестром мысль о неотвратимости Божьего суда. Впрочем, до опричнины было еще далеко, еще только начиналась эпоха побед Ивана IV Грозного, для которых тот спектакль тоже сыграл выдающуюся роль: зрители, оросив слезами умиления и радости площадь на лобном месте, разъехались по своим городам, рассказали там об увиденном и пережитом, и народ наконец-то понял, что на Руси появился настоящий царь-батюшка, справедливый и добрый, готовый постоять за правду, за своих сограждан.
В том же 1547 году[165] на территорию Казанского ханства Иван IV отправил войско С. М. Пункова-Микулинского. Оно продвигалось на восток через Владимир и Нижний Новгород. Этот поход из-за плохой организации снабжения прошел неудачно. Полководец вынужден был повернуть назад.
После описанных весенне-летних событий в Москве, после знаменательной речи царя на лобной площади изменилось отношение к военному делу как во дворце, так и в народе. В 1550 году Москва снарядила второй поход на Казань, который возглавил сам Иван IV. Русские окружили мощную крепость, но взять все же не смогли. Ивану IV пришлось снять осаду и уйти в Москву. Но, уходя, он повелел построить в двадцати пяти километрах от столицы ханства, на левом берегу Волги, крепость Свияжск. Это был великолепный стратегический ход в войне с Казанским ханством. Когда-то отец Ивана IV великий князь Василий III Иванович основал неподалеку от Казани город Васильсурск, ставший, если так можно сказать, экономической базой в борьбе с беспокойным восточным соседом. Сын пошел дальше отца. Крепость Свияжск стала военной опорой русских в Поволжье, сковала действия казанцев, поугомонила черемисов, мордву, чувашей, которые противодействовали русским, мешали им в борьбе с Казанским ханством.
Кому принадлежала идея основания крепости под боком Казани, точно неизвестно, но все военные теоретики сходятся в одном: создание русскими «базы осады» под Казанью намного опередило теоретическую военную мысль XVI века. Лишь во второй половине XVII века французский инженер Вобан обосновал необходимость такой базы при длительном противостоянии противника[166]. Данный факт говорит о полководческом даровании русского царя, о его стратегической хватке.
После второго похода на Казань Иван IV Васильевич вплотную занялся важными государственными делами. В 1550 году он созвал в Москве первый Земский собор. На нем был исправлен Судебник 1497 года и утвержден Судебник 1550 года — юридическая опора задуманного царем и его ближайшими советниками крупнейшего внутреннего переустройства в Русском государстве. О главной причине, побудившей менять порядок в государстве, пишет С. Ф. Платонов: «Так как примитивная система кормлений не могла удовлетворять требованиям времени, росту государства и усложнению общественного порядка, то ее решено было заменить иными формами управления. До отмены кормления в данном месте кормленщиков ставили под контроль общественных выборных, а затем и совсем заменили их органами самоуправления. Самоуправление при этом получало два вида: 1) В ведение выборных людей передавались суд и полиция в округе («губе»). Так бывало обыкновенно в тех местах, где население имело разнословный характер. В губные старосты выбирались обыкновенно служилые люди, и им в помощь давались выборные же целовальники (то есть присяжные) и дьяк, составлявшие особое присутствие, «губную избу». Избирали вместе все классы населения. 2) Ведению выборных людей передавались не только суд и полиция, но и финансовое управление: сбор податей и ведение общественного хозяйства. Так бывало обыкновенно в уездах и волостях со сплошным тяглым населением, где издавна для податного самоуправления существовали земские старосты. Когда этим старостам передавались функции и губного института (или, что то же самое, наместничьи), то получалась наиболее полная форма самоуправления, обнимавшая все стороны земской жизни. Представители такого самоуправления назывались разно: излюбленные старосты, излюбленные головы, земские судьи. Отмена кормлений в принципе была решена около 1555 года, и всем волостям и городам предоставлено было переходить к новому порядку самоуправления…»[167]
Уже из приведенного отрывка видно, что юридическая реформа Ивана IV Васильевича в первую очередь затрагивала интересы князей и бояр, которые после разгрома удельного княжения еще пользовались огромной властью как в Москве, так и в городах, куда царь мог направить их наместниками. Теперь же значение бояр и князей в органах власти резко снижалось, и понравиться им это не могло. Конфликт между царем и боярами назревал, но именно с Земского собора 1550 года, в котором участвовало много бояр и князей, Иван IV Васильевич прочно удерживал инициативу в своих руках, не давал боярам возможности повести против него борьбу.
Вслед за юридической реорганизацией Иван IV Васильевич начал реорганизацию военную. В 1550 году было выделено из детей боярских 1071 человек лучших слуг. Их разместили вокруг столицы в радиусе 60–70 километров. И эта «избранная тысяча» стала основным поставщиком командного состава русского войска.
Чуть позже, после взятия Казани, в 1555 году вышло уложение о службе. В нем военная служба вотчинников и дворян объявлялась обязательной и наследственной. За несение военной службы дворяне и вотчинники получали надел размером от 150 гектаров до 3 тысяч, а также жалованье от 4 до 1200 рублей, выдаваемое перед очередным походом либо перед каждым третьим годом службы. Вотчинники и дворяне обязаны были поставлять в войско одного воина в доспехах и на коне за каждые 50 гектаров выделенной земли. За поставку большего количества воинов полагалось денежное вознаграждение, за уклонение от службы — строгое наказание. В полном смысле слова считать создаваемое Иваном IV Васильевичем войско регулярным конечно же нельзя, но, принимая во внимание время, вполне можно предположить, что поставляемый вотчинником или дворянином воин был обучен, подготовлен к военной жизни и мало чем отличался от тех, кто постоянно находился в дружинах князей. (Речь не идет о пушкарях, пищальниках, стрельцах, которые появились позднее.) Поместье, выделенное дворянину за службу, являлось, как и сама служебная должность, наследственным. С пятнадцатилетнего возраста дворянина зачисляли в служилые списки, в «десятню», регулярно проводились смотры военной подготовки «новобранцев». Подобная организация военного дела позволила Ивану IV Васильевичу иметь до 50 тысяч хорошо подготовленной, способной быстро собраться в установленном месте поместной дворянской конницы, которая составляла костяк русского войска.
После завершения работы Земского собора в Москве в феврале 1551 года царь созвал Стоглавый собор, который разработал сборник церковных правовых норм из ста глав.
Закончив организационные дела, Иван IV занялся подготовкой нового похода на Казань. Организован он был блестяще, привлечены были имеющиеся средства, учтены все известные приемы ведения военных действий, силы противника (русские приняли ряд мер предосторожности на южных подступах к Москве, опасаясь активных действий крымского хана Девлет-Гирея).
16 июня войско Ивана IV выступило в поход. Предпринятая Девлет-Гиреем попытка прорваться к Москве закончилась неудачей под Тулой. 13 августа русские были уже в Свияжске. Здесь они отдохнули четыре дня, затем форсировали Волгу, 23 августа обложили город со всех сторон плотным кольцом, а 2 октября пошли на штурм.
О подробностях этого отчаянного штурма хорошо известно. Казань пала. Иван IV одержал свою первую военную победу.
После взятия Казани между боярами и царем вспыхнула ссора. Казалось, причин для споров и разногласий быть не должно. Казанский хан Едигер признал себя побежденным и даже захотел креститься. Победители отнеслись к побежденным милостиво, племена черемисов и чувашей, обитавшие в земле Казанской, тоже покорились Ивану IV, обещали платить Москве ежегодный ясак. Победа! Можно спокойно отправляться в столицу, там дел у царя было много. Но бояре, не доверяя побежденным, уговорили Ивана IV остаться до весны с тем, чтобы навести порядок в завоеванном ханстве, на территории которого проживало много небольших, но воинственных народов, в любую минуту готовых взяться за оружие и своим примером поднять на борьбу соседей.
Такая опасность действительно существовала. Но царь на то и царь, что сидеть он должен в столице и только в исключительных случаях отлучаться из центра управления страной в те или иные ее уголки. Слишком большой стала страна Московия! Если бы Иван IV Васильевич по пол года отсутствовал в Москве, куда тянулись все нити государственных связей, то многие из них просто бы порвались. Уже поэтому у Ивана IV имелась веская причина покинуть Казань, оставив в ней верных людей. Кроме того, у него были еще и личные мотивы, которые манили его в Москву. Жена Анастасия готовилась стать матерью. Очень ответственный момент в жизни супругов-сирот, царя и царицы! Очень важное дело — государственное! Иван IV Васильевич, двадцатидвухлетний победитель, просто не мог пустить это дело на самотек. Он же был романтиком, хотя не все числят это счастливое качество за первым русским царем. А бояре, пытавшиеся оставить его в Казани, сами романтиками не были и даже не предполагали, что среди них мог появиться таковой. Между прочим, среди Рюриковичей романтиков практически не было, хотя их представление о княжеском достоинстве вовсе не исключало наличие этого возвышенного качества души. Так или иначе, но Иван IV Васильевич был самым выдающимся романтиком в роде Рюриковичей. Он не мог оставаться в Казани.
Бояре обиделись, не поняв романтической души его. «Когда же мы божьей волей с крестоносной хоругвью всего православного христианского воинства ради защиты православных христиан двинулись на безбожный народ казанский, — вспоминает этот грустный эпизод в своей жизни царь Иван IV в первом послании к Курбскому, — и по неизреченному божьему милосердию одержали победу над этим безбожным народом, и со всем войском невредимые возвращались восвояси, что могу вспомнить о добре, сделанном нам людьми, которых ты называешь мучениками? А вот что: как пленника, посадив в судно, везли с малым числом людей сквозь безбожную и неверную землю! Если бы рука всевышнего не защитила меня смиренного, наверняка бы я жизни лишился…»[168]
На самом деле все было немного не так. Иван IV Васильевич все же уехал домой, практически без охраны, да еще повелел отправить в Москву конницу, несмотря на дождливую осень. Конница, как сказано выше, набиралась в войско из поместных дворян. Им нужно было платить немалые деньги за пребывание в Казани, да и оставлять их под опекой ненадежных бояр было опасно. Возвращаясь домой, конники потеряли много лошадей, но это уже не волновало царя.
У него родился сын Дмитрий! И радовался царь своему первенцу как двадцатидвухлетний венценосный романтик.
Следующий, 1553 год был для Ивана IV тяжелым. Из Казани поступили неутешительные вести о бунте черемисов и вотяков. Бояре чувствовали себя победителями, не желая признавать одну простую истину: взрыв в Казанском ханстве, несмотря на взятие столицы и внешнее проявление воинственными народами покорности, мог случиться в любое время. Поэтому не должен был русский царь сидеть в Казани до тех пор, пока там все не успокоится, пока русские не «обрусят» завоеванную землю. Черемисы и вотяки одержали несколько побед. В Москве заволновались.
Царь собрался в новый поход, но болезнь свалила его с ног. Горячка несколько дней мучила Ивана IV. Он бредил, терял сознание, приходил в себя, вновь бредил. Москва выглядела растерянной. Надежды на выздоровление царя таяли с каждым днем. Он все реже приходил в сознание. Дьяк Михайлов стоял у одра и ждал.
Наконец бред отступил, будто горячка решила предоставить умирающему несколько минут для того, чтобы закончить главные земные дела. Царь верно понял этот подарок судьбы и продиктовал завещание, согласно которому его сын Дмитрий стал преемником Ивана IV Васильевича… Болезнь не переходила в атаку, ждала: не все дела земные завершил царь.
Дьяк Михайлов призвал бояр, зачитал им завещание, сказал, что нужно присягой утвердить завещание. И тут разразился спор. Некоторые из бояр присягать грудному Дмитрию не хотели. Среди них оказался и брат двоюродный, сын князя старицкого Андрея Ивановича, Владимир Андреевич. Он вел себя вызывающе, гордо. Князю Воротынскому брат царя крикнул: «Как ты смеешь ругаться со мной?!» Воротынский смело ответил: «Я могу и подраться с тобой, как верный слуга моих и твоих государей Ивана IV и Дмитрия!» Спор разгорался. Совсем ослабевший Иван неимоверным усилием воли призвал бояр к себе, спросил тихим голосом: «Кого же вы хотите избрать в цари? Дмитрий — вы в этом клялись мне — для вас есть законный царь… Вы будете отвечать перед Богом». — «Царь, — сказал Федор Адашев, — мы не хотим служить Захарьиным. Мы знаем, что такое боярское правление. Но мы не против Дмитрия». Бояре покинули его в тяжком раздумье. Никто из них не догадывался о том, что болезнь может уйти.
На следующий день бояр вновь призвали к Ивану IV. Ему стало еще хуже (то ли артистом он был гениальным, то ли болезнь написала чудо-сценарий). С трудом одолевая слабость, царь сказал, обращаясь к Воротынскому и Мстиславскому, уже присягнувшим ему и его сыну: «Не дайте боярам извести Дмитрия, бегите с ним в чужую землю». А затем голосом, слегка окрепшим, обратился к Захарьиным: «А вы-то почему не присягнули? Думаете, вас бояре пожалеют? Они вас первыми погубят».
В тихом голосе царя было столько правды, столько жизни, что все стоявшие у одра (да нет, не смертного) тут же дали клятву и присягнули в верности Дмитрию.
Они покинули покои царя в тяжких предчувствиях. Опять боярское правление на многие годы! Опять хаос во дворце, томительная постоянная неизвестность. Что может быть страшнее?
Страшнее может быть только мстительный романтик на троне. Романтизм может быть полным надежд, жизнерадостным. Но, как правило, романтики — это бурные, буйные, как майская гроза, и необузданные люди. Их романтизм сродни идеализму пополам с мечтательностью, он убийственно беспощаден. А если романтик на троне еще и избалован, то бед от него жди через край! Романтик Иван IV Грозный был как раз из этих, последних: ущемленный в детстве и отрочестве, избалованный в юности, недополучивший материнского тепла и материнской ласки, издерганный боярами, разуверившийся в людях, он жил «от противного», вопреки, таким же был его романтизм. Может быть, именно неутоленная жажда жизни спасла его в те дни. Он выздоровел.
И озлился на Сильвестра, который не дал на растерзание боярам Владимира Андреевича, и на Адашева, все чаще проявляющего независимость. Царям независимые ни к чему.
Между тем дела государственные отвлекали Ивана IV от расправы. Московское государство налаживало связи с Западом, в частности с Англией, товары которой стали поступать на Русь через Архангельск. Справившись с восстанием в Казанской земле и надежно пристегнув ее к России, Иван IV в 1556 году покорил Астраханское ханство, значительно расширив границы государства. После присоединения Астрахани перед Боярской думой, ближайшим окружением царя и самим Иваном IV Васильевичем встал важнейший вопрос, в какую сторону направить экспансию: на Крым, на Литву или куда-то еще. Жизнь подсказала ответ на этот сложнейший вопрос через четверть века. В 1556 году его еще не знал никто.
Царь давно мечтал сокрушить Литву, и когда началась Ливонская война в 1558 году, он увяз в ней, как и Литва, Швеция и Польша. Сильвестр и Адашев убеждали его в том, что сначала нужно захватить Крым, а уж потом, используя выгоды сего приобретения, вплотную заняться западным соседом. В этом предложении был свой резон. Приобретя Крым, Московия прижалась бы к Литве и Польше жестким полумесяцем, который в конце концов поглотил бы западного противника. Если бы не одно «но»: если бы не грозная могущественная Османская империя, которая ни при каких обстоятельствах в XVI–XVII веках никому не разрешила бы завоевать Крым. Об этом Сильвестр и Адашев не подумали, как и Андрей Курбский, прекрасный полководец, писатель, историк, знаменитый более всего тем, что бежал от царя в Литву.
Несколько походов в сторону Крыма успехов не имели. Это отрицательно сказывалось на всех делах государства и раздражало Ивана IV. Приближался разрыв царя с Сильвестром, Адашевым и Курбским, приближалась опричнина. Захарьины и царица Анастасия тоже обвиняли недавних любимчиков царя в крымских неудачах. Зимой 1559 года Сильвестр, овдовевший и уже не имевший никаких причин оставаться в Москве, отправился в отдаленный монастырь, Адашев — в Ливонию, в войско. А 7 августа следующего года неожиданно скончалась Анастасия. Последние годы жизни она держалась, как говорится, единым духом святым: болела часто и хоть сопротивлялась, тянулась к жизни, но угасала на глазах. Июньский пожар 1560 года так перепугал ее, что вся силушка, державшая ее на плаву жизни, ушла. А с нею ушло, исчезло в ее муже все, что позволяло называть Ивана IV не Грозным, а, скажем, Иваном-Завоевателем.