Звонарь

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Звонарь

Царица Анастасия в 1557 году родила сына Федора, для трона совсем непригодного, тихого, кроткого. «Не наследовав ума царственного, Федор не имел ни сановитой наружности отца, ни мужественной красоты деда и прадеда: был росту малого, дрябл телом, лицом бледен, всегда улыбался, но без живости; двигался медленно, ходил неровным шагом от слабости в ногах, одним словом, изъявлял в себе преждевременное изнеможение сил естественных и душевных»[194]. Иван IV в цари его не готовил, да и не стоило время тратить на него, блаженного. Еще в детстве, посылая «слабоумного сына на колокольни», отец не без укора частенько повторял: «Из тебя хороший звонарь вышел бы, а не царь».

Но был ли Федор Иванович слабоумным — вот вопрос, на который не так-то просто ответить тем, кто оценивает людей с точки зрения их способностей повелевать.

В 1551 году 2 августа в Москве умер Василий Блаженный, юродивый московский. В житиях его называли трудолюбивым и богобоязненным. В юношеские годы он случайно обнаружил в себе дар предсказания, покинул мастерскую сапожника, «начал подвиг юродства», о чем кратко было поведано выше. Никто в Москве — от смерда до царя — не назвал бы Василия Блаженного слабоумным. Потому что московский юродивый имел возможность поступать так, как подсказывали ему его душа, его разум, способный преодолевать непреодолеваемое — время, и предсказывать людям их будущее, своим жизненным подвигом учить людей «нравственной жизни», а смелым словом своим громогласно указывать царям и простолюдинам на их недостатки, на их пороки. Иван IV Васильевич уважал и побаивался этого могучего человека, после смерти Блаженного нес вместе с боярами его гроб…

Федор Иванович был человеком блаженным, но ему крупно не повезло: он родился в семье грозного царя, деспота не только в стране, но и в семье. Младшему сыну Анастасии нравилось звонить в колокола. Но ему не нравился укоризненный, пренебрежительный голос отца: «Иди потрезвонь!» Как и любая душа блаженная, душа Федора воспринимала звуки, исходящие из глубин колокольных, по-особому. Он слышал в колокольных голосах говор человеческих душ и удивлялся, всегда с волнением взбираясь на колокольни, почему его отец, человек музыкально одаренный, с такой беспечной грубостью относится к нему, к сыну своему. Федор Иванович родился не править страной, но блаженствовать, блаженно слушать музыку молитв и шорох горящих свечей, дергать себе на радость и в успокоение души своей струны колоколов, говорить негромким, совсем тихим голосом всем правду, которую во все времена и во всех странах имели право говорить только юродивые.

Это очень грустно: родиться блаженным и стать царем. Это — несправедливо. Это гораздо хуже, чем родиться царем и стать юродивым.

Но коль скоро случилась сия беда с блаженным человеком и стал он царем, то как же он правил страной, Москвой, справился ли Федор Иванович с задачей, поставленной перед ним судьбой, историей? Можно ли оценить его деятельность, исходя, естественно, не из общепринятого мнения о том, что второй сын Анастасии был слабоумным, но из того, что родился он блаженным?

Блаженный сын, звонарь по призванию, прибыл 10 марта 1584 года к больному отцу вместе с боярами и писцом. Иван IV выглядел утомленным, но еще не сломленным тяжкой болезнью. Царь боролся. Ему не хотелось уходить из этого мира. Спокойным взором осмотрел он вошедших в его покои, приказал писать завещание. Не известно, почему он написал такое завещание. Может быть, потому, что сильно надеялся выжить.

Иван IV Грозный «объявил царевича Федора наследником престола и монархом, избрал князя Ивана Петровича Шуйского, Ивана Федоровича Мстиславского, Никиту Романовича Юрьева, Бориса Годунова и Бельского в советники и блюстители державы, да облегчают юному Федору (слабому телом и душой) бремя забот государевых; младенцу Дмитрию с матерью назначил в удел город Углич и вверил его воспитание Бельскому»[195].

Федор, блаженный, внимательно слушал отца, хотя и улыбался при этом тихой, робкой улыбкой: то ли блаженной детской, то ли блаженной мудрой. Отец поблагодарил всех присутствующих за победы и подвиги во славу Отечества и обратился непосредственно к сыну. В своем последнем слове царь, ослабленный болезнью, не смог продиктовать трудолюбивому писцу нечто вроде «Поучения Мономаха», либо трактата Константина VII Багрянородного «Как управлять империей», либо знаменитого «Кабус намэ», а то и «Артахашастры» — времени осталось слишком мало у грозного царя, он был краток. Иван IV завещал сыну править страной «благочестиво, с любовью и милостью», стараться не воевать, снизить налоги согражданам, выпустить из плена всех иноземцев, заботиться о благе соотечественников.

Он был очень добр в тот день. Престолонаследнику могло показаться, что действительно можно править страной с этаким миролюбивым, нежным придыханием: ах, ничего, я во всем разберусь, всех удовлетворю, со всеми помирюсь, всех облагодетельствую и буду ежедневно звонить в колокола и слушать колокольные мелодии.

Последние семь дней жизни Ивана Грозного многие москвичи провели в тягостных раздумьях. Встревожило их известие о завещании царя, о будущем царствовании Федора Ивановича. «Угадывая, что сей двадцатисемилетний государь, осужденный природой на всегдашнее малолетство духа, будет зависеть от вельмож или монахов, многие не смели радоваться концу тиранства, чтобы не пожалеть о нем во дни безначалия, казней и смут боярских, менее губительных для людей, но еще бедственнейших для великой державы, устроенной сильною нераздельною властью царскою»[196].

Опасались люди не зря. Сразу после смерти отца Федор поручил управление государством избранной Грозным пятерке. Началась кратковременная пентархия, власть пяти, но она под энергичным напором одного из них быстро уступила ему одному «святое место» — мудрому, коварному, безродному, богатому, целенаправленному Борису Годунову.

Без преувеличения можно сказать, что период русской истории с 1584-го по 1606 год — это время Бориса Годунова. И все же, как бы ни влиял этот одаренный политик на общее положение дел в стране на протяжении двадцати с лишним лет, но, во-первых, одно присутствие в Кремле блаженного монарха, бездеятельного, с точки зрения монархов — творцов истории, энергичных людей, сдерживало все же самодеятельность правителя и бояр, а с другой стороны, Борису Годунову, каким бы великим ни представляли его некоторые историки, приходилось делать то, что требовалось от него текущим историческим моментом. Увлеченный и радостный, он не заметил вовремя, куда ведет его и весь его род жизнь. Впрочем, о деятельности и полном жизненном фиаско этого замечательного хитреца речь пойдет позже. Сейчас важно отметить другое: деятельность (да-да, деятельность!) блаженного царя.

«Надеяние есть тоже деяние». «Собака лает — караван идет». Цезарь погиб, но Рим, несмотря на этот печальный случай, неуклонно преобразовывался из образца демократии в империю. Любое резкое движение последнего Рюриковича на троне (о Василии Шуйском особый сказ впереди), любая попытка царя Федора Ивановича противопоставить себя напористому Годунову могли повлечь за собой невинные жертвы, от которых устала Русь за прошедшее царствование. Понимал он или нет, что Рюриковичи, свершив предназначенное судьбой, ушли вместе с Иваном IV Грозным в вечность, — неизвестно, но вел он себя (может быть, в силу своего кроткого нрава, своей блаженности) очень верно с точки зрения «исторической необходимости».

Пентархия (или Верховная дума) начала действовать в первые же минуты после смерти Грозного. Ночью 18 марта из Москвы в ссылку были высланы самые близкие к бывшему царю бояре, слуги, воеводы. Некоторые из них попали в темницу. Всех родственников Марии Нагой взяли под домашний арест. Утром город взволновался. Боярское правление вызывало у многих неприятные воспоминания, но пентархия в первые, самые счастливые дни свои действовала уверенно: бояре присягнули Федору, доложили народу через глашатаев о воцарении второго сына Анастасии, назначили день торжественного венчания на царство, отослали в Углич Марию Нагую, ее сына, родственников, слуг, отряд стрельцов. Федор провожал Нагую печальный, с Дмитрием простился нежно, да вдруг разрыдался. «Слабоумным» столь ярко выраженная грусть, откровенные рыдания прощаются. Бог дал им право плакать, изливать в слезах боль души своей. Но улыбающийся Федор Иванович плакал не дебильными слезами, хотя на этот факт даже присутствующие не обратили внимания. Он плакал так же горько и «осмысленно», как некогда плакал старец Зосима на пиру у псковской Марфы Борецкой, предугадав большие беды тем, кто сидел за боярским столом и пил мед, радуясь жизни. Младенец Дмитрий тоже радовался: весна была, солнце, теплые потоки воздуха, жизнь в рост пошла. Что-то недоброе почувствовал блаженный царь в тот день.

Видимо, что-то недоброе заподозрил и Бельский, отказался ехать в Углич, остался в Москве. Его решение вызвало разные кривотолки в городе, кто-то (наверняка из пентархии!) воспользовался слухами, подбросил в разгорающийся костер сухих веток: полетела по улицам и домам столицы весть — Бельский отравил царя Ивана Васильевича, а теперь готовит яд для Федора, чтобы посадить на московский трон Бориса Годунова. Народ доверчив как малое дитя, особенно, если у него есть объект или субъект симпатии. Московскому люду люб был Федор Иванович. Спокойный, тихий, с доброй невызывающей улыбкой, с мелким шагом, сам некрупный, невзрывной, очень предсказуемый и в предсказуемости своей безвредный — разве можно такого сына царя не полюбить?! Разве не вызывает такое ангельское создание жалости?! А народу (любому, между прочим) приятно, когда есть кого жалеть. А уж царя жалеть — большое счастье для людей.

Но если бы это наивное дитя, московский народ, спросило бы самого себя, с какой стати Бельскому нужно было травить Рюриковичей, чтобы возвести на престол безродного Годунова, то вряд ли оно нашло бы вразумительный ответ. Предполагают, что явную ложь на улицы города запустили князья Шуйские через рязанских дворян Ляпуновых и Кикиных. У Шуйских были свои счеты с Бельским, но устранение соперника еще более возвысило их врага Бориса Годунова, и без того возвысившегося в последние годы правления Ивана IV Васильевича. Не понимать этого Шуйские не могли.

Но слух быстро сделал свое дело, разжег огонь страстей, в Москве вспыхнул бунт.

Если верить летописцам, в нем принимали участие двадцать тысяч воинов, простолюдины, боярские дети, купцы, ремесленники. Все они, очень влюбленные в царя, ринулись с тревожным, быстро нарастающим ропотом в центр города, к Кремлю. Там гостей никто не ждал — чудом удалось вовремя закрыть ворота, организовать горстку стрельцов для защиты.

Пентархи собрали Думу на совет, а бунтовщики, в советах не нуждаясь, захватили Царь-пушку, развернули ее в сторону Фроловской башни. По родному Кремлю да из мощной пушки, которая еще по врагам-то не палила, разве можно стрелять? Федор Иванович, не зная, чего хотят возмутители спокойствия, послал к ним на переговоры Мстиславского и Никиту Романовича, а также дьяков братьев Щелкановых. Они вышли из Кремля, приблизились к могучему орудию, спросили у народа, в чем причина волнений.

«Бельских-отравителей подавайте сюда!» — крикнул кто-то из толпы, и вся она вдруг завопила грозно: «Бельского! Бельского!»

Дело, которое начал Иван IV Васильевич, поигрывая с неподготовленной толпой в демократические игры, переходило в следующий этап, когда толпа, почувствовав свою силу, становится вдруг слишком уж высокомерной, когда резко завышается ее самооценка, когда она диктует свои условия.

«Бельского!» — ревела толпа, а Иван IV Васильевич мирно почивал в гробу, не догадываясь, с какими трудностями столкнется сын-звонарь в первые дни царствования.

Парламентеры обещали разобраться в важном деле, доложили царю о причине возмущения. Федор наверняка знал, как в подобной ситуации поступил его отец в юные годы. Повторять этот «подвиг» было никак нельзя, и не только захваченная бунтовщиками Царь-пушка являлась тому причиной, но и двадцать тысяч вооруженных воинов, и слабость кремлевского гарнизона, и, главное, душа Федора, незлобная, негрозная, миролюбивая. К тому же он прекрасно знал, что Бельский чист перед ним.

Переговоры продолжились. Толпе предложили компромиссное решение, и она его приняла: Бельского отправили воеводой в Нижний Новгород. Одним человеком в пентархии стало меньше, но это не уменьшило ее влияния на дела страны, а скорее наоборот.

Бунтовщики в своих дерзких воплях не коснулись имени Годунова, родного брата жены Федора Ивановича, Ирины.

Некоторые ученые связывают этот странный факт (Бельского услали, а его сподвижника оставили в покое!) с именем сестры, в которую царь, как известно, был ласково влюблен, оставаясь и в любви своей блаженным — скромная, надо сказать, доля для любого венценосца.

Ирина же в те весьма ответственные для мужа дни «утвердила» союз царя и брата, который, находясь в расцвете сил, еще при Грозном успел зарекомендовать себя как тонкий политик. «Величественною красотою, повелительным видом, смыслом быстрым и глубоким, сладкоречием обольстительным превосходя всех вельмож… Борис не имел только <…> добродетели; хотел, умел благотворить, но единственно из любви к славе и власти; видел в добродетели не цель, а средство к достижению цели; если бы родился на престоле, то заслужил бы имя одного из лучших венценосцев в мире; но рожденный подданным, с необузданной страстию к господству, не мог одолеть искушений там, где зло казалось для него выгодою — и проклятие веков заглушает в истории добрую славу Борисову»[197].

Столь суровая и безапелляционная характеристика, данная Н. М. Карамзиным одному из самых ярких деятелей Русского государства, не является единственной и исчерпывающей. Об этом пойдет речь чуть позже. Но весьма нелицеприятная оценка Бориса Годунова содержит в себе немало точных штрихов: именно с таким человеком связал царственную судьбу блаженный Федор Иванович.

Борис Годунов первым делом наказал виновников московского бунта, сослал Ляпуновых, Кикиных и других активных смутьянов в окраинные города, повелел заключить их в темницы. Не очень суровое наказание! За подобные дела на Руси, да и за ее пределами виновных обычно казнили.

В последний день мая 1584 года был совершен торжественный обряд венчания Федора Ивановича на царство. Главными «ассистентами» митрополита Дионисия в этом действии были три человека: Борис Федорович Годунов, Дмитрий Иванович Годунов (дядя царицы) и Никита Романович Юрьев, брат Анастасии. Ни одного чистокровного Рюриковича!

После торжественного обряда в Архангельском соборе Москва целую неделю пировала, веселилась, радовалась. Празднества закончились громадным военным парадом на большой поляне за городом.

Только в сопровождении царя находилось двадцать тысяч пеших и пятьдесят тысяч конных, роскошно экипированных воинов. Стрельцы были одеты в тонкое сукно и бархат.

К слову будет замечено, иностранные авторы, гости Москвы — современники тех событий, дают в своих сочинениях убедительные сведения о положении дел в столице Русского государства после Ивана IV Грозного. В частности, некоторые из них пишут о том, что в Москве в середине 80-х годов проживало всего 30 тысяч жителей, в шесть раз меньше, чем до опричнины. Но тридцатитысячный город не смог бы организовать столь богатые празднества!

В чем же тут дело? Иностранцам вроде бы ни к чему говорить напраслины, сочинять небылицы. Да и Москва, по свидетельству русских летописцев, действительно претерпела во времена Ивана Грозного жесточайшие беды: многочисленные пожары, нашествие Девлет-Гирея, голод, болезни унесли в могилы многие тысячи, десятки тысяч людей. Как же москвичам удалось с такой роскошью отметить восшествие на престол последнего из Рюриковичей? Может быть, царь, бояре и духовенство, выложив все свои сбережения, решили, что называется, удивить мир, выписали из соседних городов людей, нарядили их соответствующим образом?.. Нет, то была не привозная бутафория.

Иностранные писатели, а вслед за ними и некоторые русские историки (вот что непонятно!), описывая Москву в первые годы после смерти Грозного, забывали один важнейший для столицы Русского государства факт: город Москва с самых первых лет своего существования представлял собой сложный социально-политический (единый!) организм с ярко выраженным образующим и организующим Московское пространство центром, расположенными вокруг него «ближними» селами, которые по мере расширения города входили и входят до сих пор в его состав. Находясь на разном расстоянии от «ядра», эти дальние селения связаны со столицей производственными, культурными, военными, административными нитями. Кроме того, все князья, великие князья, цари в той или иной степени участвовали в обустройстве Московской земли и Москвы как ее центра и столицы державы. Даже Иван IV Грозный, относившийся к боярской Москве с прохладцей, а то и с издевкой, а то и со злобой, дал своей отборной тысяче воинов-дворян поместья, расположенные в шестидесяти — семидесяти километрах от города, расширив тем самым «активную площадь» Московского пространства, создав очередное оборонительное кольцо вокруг столицы. В будущем эти поместья перерастут в села, и на их основе родятся города. В середине 80-х годов непосредственно в Москве, в этом образующем и организующем ядре, могло действительно проживать всего тридцать тысяч человек, но в ближайших и дальних окрестностях города, в крупных селах и деревнях, воедино связанных, стоит повторить, многочисленными нитями со столицей, обитали люди (москвичи, между прочим), которые буквально в течение двух-трех лет могли отстроить вновь город теремами да срубами, оживить его, расширить и украсить. Это удивительное свойство самовосстанавливаемости не раз еще поразит иностранных наблюдателей, как было после Смуты или, например, после пожара 1812 года.

Федор Иванович, с любезной улыбкой принимая щедрые дары от счастливых подданных и иностранных гостей, завершил шумные празднества воистину по-царски: он уменьшил налоги, освободил из темниц тех, кто пострадал безвинно от политики отца, и вернул им поместья, выпустил с миром пленных, жаловал саном боярина многих заслуженных людей. Он наградил Ивана Петровича Шуйского великокняжеской частью доходов города Пскова. Но Бельского царь из Нижнего Новгорода не выпустил. Бориса же Годунова, которого почему-то причисляют к друзьям Бельского, Федор Иванович одарил с такой щедростью, что брат царицы Ирины в одночасье стал самым богатым человеком Русской земли, а значит, и самым влиятельным, не нуждающимся более в пентархии. О ней все быстро забыли: Мстиславский, Юрьев и Шуйский превратились в обыкновенных думных бояр, а Борис Годунов стал полновластным правителем крупнейшей восточноевропейской державы при блаженном царе.