Кто поставит последнюю точку?

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Кто поставит последнюю точку?

В творческой биографии Ивана IV есть один печальный штрих: царь не ответил на третье послание Курбского, датируемое 15 сентября 1579 года. Он и не мог ответить, потому что в споре с предателем-диссидентом — прекрасным стилистом, историком, высокоэрудированным писателем, обвинившим Ивана Грозного в злодеяниях, в вынужденном бегстве из страны многих славных и знатных князей и бояр, предрекавшим самодержцу великие беды за гнусные его дела, — крыть русскому царю было нечем. Беды великие действительно начались.

После побед русских войск в Ливонской войне в 1575–1577 годах ситуация здесь резко изменилась. Напуганные успехами царя Польша и Швеция активизировали действия против Москвы. В 1579 году пошел в свой первый поход на Русь Стефан Баторий. Преодолев отчаянное сопротивление противника, он взял Полоцк, а 1 сентября — важный стратегический пункт, крепость Сокол. Понимая, что крупномасштабную борьбу в этом регионе государство не осилит из-за истощения финансовых ресурсов, Грозный предложил Польше мир. Андрей Курбский знал о положении дел в войне.

Тон его третьего послания (и предыдущих двух) был менторским, нравоучительным, поучительным. Вот как он пишет в конце этого послания:

«И если погибают цари и властелины, которые составляют жестокие законы и невыполнимые предписания, то тем более должны погибнуть со всем своим домом не только составляющие невыполнимые законы и уставы, но и те, которые опустошают свою землю и губят подданных целыми родами, не щадя и грудных младенцев, а должны были бы властелины каждый за подданных своих кровь свою проливать в борьбе с врагами…

…А ты еще думаешь, что ради того, о чем даже слышать тяжело и нестерпимо, тебе и воинству твоему будет помогать сила животворящего креста?..

Не губи себя, и вместе с собой и дома своего!

Как говорит Давид: «Любящий неправду, ненавидит свою душу», и тем более залитые кровью христианской исчезнут вскоре со всем своим домом!..»[179]

Уже из этих финальных фраз последнего послания Андрея Курбского ясно, что он пророчествует царю и всем его подданным, залитым христианской кровью, кару Господню.

Известно, что опричнина была уже лет семь как отменена. И хотя Иван IV продолжал, пусть и меньшими темпами, не так широкомасштабно, как прежде, вести политику уничтожения уделов, физического устранения знатных Рюриковичей, но прежних бесчинств, разгула, разврата с 1579 года за ним не числилось. Подустал Грозный сам от себя, и его лучшие телохранители подустали от бесчинств, и вся его страна подустала от него к этому времени. Курбский не просто напоминает жестокому самодержцу о былых преступлениях и, как перед одичалым от гнева быком, играет перед царем красной тряпкой, он, не чувствуя или не желая чувствовать перемены в жизни страны и ее повелителя, продолжает старую песню: христиане, залитые кровью невинно ими убиенных, исчезнут. Исчезли же 1 сентября 1579 года многие, ни в чем не повинные православные христиане, защитники Полоцка, Сокола, других городов. Первый русский «пишущий» диссидент, зная об этом, не выразил жалости к бывшим своим согражданам, не отреагировал на беды русских. Для него гибель христиан являлась обычным, нормальным явлением… не потому ли, что многие простолюдины, принявшие, как это ни покажется неприятным для приверженцев Курбского, опричнину идейно, тоже становились виновными в зверствах собак-грызунов, а значит, и на них, простолюдинов, распространялись «опала» предателя-князя и его пророчества! Подобные опричнине мероприятия без массовой опоры, без согласия (пусть молчаливого) толпы не проходят, тем более в течение семилетнего периода. И это молчание народа — а молчали и холопы, и бояре некняжеского рода — бесило Курбского. Он считал и народ «залитым кровью христиан», и народу он пророчествовал беду великую.

Ивану Грозному, конечно же, хотелось ответить «злобесному» князю не только обличительным словом, но и делами серьезными, государственными успехами. А вот с делами-то у него было плохо в тот момент. Нечем ему было отвечать. Нечем крыть!

Стефан Баторий, будто бы желая подтвердить пророчества беглеца, взял Великие Луки, Заволочье, Подсошь, другие города, а летом 1581 года, перед очередной военной кампанией, он объявил главной задачей взятие Пскова. Догадываясь об этом, Иван Грозный послал в город воевод, отряд, впрочем, небольшой, но ответить Курбскому так и не решился, да и последующие его действия говорят о том, что в победу русских он верил с трудом.

Князь-беглец не переживал из-за этого. Может быть, он уже готовился писать четвертое послание царю, в котором можно было, взирая на поверженный Псков, на тысячи мертвых христиан, окончательно заклеймить позором Ивана Грозного в гибели дома его, то есть Русской земли. А может быть, бывший русский князь тешил себя мечтой о том, что после победы Стефана Батория царь признает-таки свои преступления и покается на крови подданных.

Так или иначе, но Иван Грозный не ответил ему, а польский король начал тщательную подготовку к решающему в Ливонской войне походу. В одном из своих указов он писал, настраивая своих воинов и многочисленных наемников к трудной боевой работе: «Москвитяне, при обороне крепостей, своею стойкостию и мужеством превосходят все прочие нации». Стефан Баторий был не единственным политическим деятелем той эпохи, который с таким уважением отзывался о «москвитянах».

Секретарь польского короля Сигизмунда II Августа литовский гуманист Михалон Литвин (Венцеслав Миколаевич) в своем трактате «О нравах татар, литовцев и москвитян», в частности, говорил: «Москвитяне и татары намного уступают литвинам в силах, но превосходят их трудолюбием, любовью к порядку, умеренностью, храбростью и прочими достоинствами, которыми упрочиваются королевства»[180].

Ни литовский дипломат, ни сам Стефан Баторий даже не думали о том, что в XVI веке в Европе и в Азии найдется сила, способная изничтожить дом русского царя, добиться «исчезновения» православных христиан: свое бы не порастерять в борьбе с Московским государством! И только Андрею Курбскому, мудрому человеку, почему-то упрямо казалось, что за грехи Ивана IV Васильевича должны отвечать он сам, весь дом его и все православные христиане. Почему? Почему мечтал об этом беглец? Почему Грозный не ответил на третье послание? Потому что дела у русских были в тот год действительно плохи! И понимали это многие. И в случае победы Стефана Батория… не мог ли мечтать мудрый Курбский, Рюрикович, о восшествии на русский престол, не являлись ли его письма своего рода предвыборными лозунгами, в которых талантливый автор изложил свое видение, свой идеал монарха — воистину справедливого, доброго, человеколюбивого, опирающегося в правлении на Священное писание, на Цицерона, Давида и так далее?

Подобные вопросы жители Пскова себе не задавали. Некогда было. Они готовились к войне. Они по-своему разрешили спор Курбского и Грозного.

Польские магнаты поддержали Стефана Батория, выделили ему значительные средства. Король вооружил сорок тысяч опытных воинов, поляков и литовцев, а также пригласил со всей Европы еще шестьдесят тысяч наемников: венгров и французов, датчан и шведов, румын и немцев, шотландцев и австрийцев… Ажиотаж вокруг похода напоминал события прошлых веков, когда папы римские и европейские монархи собирали со всего континента войска для крестовых походов.

В Пскове не было гроба Господня. В Пскове были великие богатства, о которых ходили легенды. Стотысячное войско Стефана Батория замыкал большой отряд купцов, а также разных прохиндеев, любителей легкой наживы. Не исключено, что, собирая громадную армию, король рассчитывал на большее, чем взятие Пскова, этих, пока закрытых для пришельцев, ворот в Русскую землю, и причины тому были весьма веские. В Литве и Польше внимательно следили за ходом приватизации Москвой удельных княжеств, вечевых республик и последующих разорительных погромов Пскова, Новгорода и других городов. Чужеземцы вполне могли рассчитывать на то, что среди русских городов (например, в Пскове, семьдесят лет назад поголовно рыдающем, оплакивающем свой вечевой колокол, свою вольницу) найдутся такие, которые по примеру князей, вынужденных покидать родину (но не обязательно при этом — предавать свой народ), согласятся добровольно сменить «гражданство». Сам Стефан Баторий подумывал об этом. Не говоря уж о Курбском. Но русским и на эту тему думать было некогда — они готовились к обороне.

Продвигаясь на восток, чужеземцы взяли крепость Воронеч на дальних подступах к городу, затем Остров, важный пункт в непосредственной близости от Пскова, можно сказать, пригород. 18 августа в нескольких километрах от города появились авангардные отряды врага, а через шесть дней подошло и основное войско во главе со Стефаном Баторием.

Псков поразил пришельцев благолепием, величием и мощью фортификационных сооружений. «Господи, какой большой город! Точно Париж! Помоги нам, Боже, с ним справиться», — написал в дневнике участник похода Ян Пиотровский, будто бы уже в тот, первый день предчувствуя, что без Божьей помощи им город не взять.

Чтобы русские не сомневались в серьезных намерениях иностранцев, Стефан Баторий и коронный гетман Ян Замойский решили начать дело с грандиозного парада. Выучка у воинов была отменная, военачальники строили их в парадные колонны, и они медленно и с этаким показным шиком проходили по солнечному густо-зеленому полю, которое очень хорошо осматривалось со стен Пскова. Лучшие воины Европы, пехотинцы, конники, не спеша маршировали под грохот литавр перед жителями города, которые за всю свою жизнь красоты такой пестрой, чужеземной, грозной не видывали! И стояли они на стенах, изумленные (дети и женщины, старики и воины), и дивились невидалью, будто скопище чужеземных артистов пожаловало под древние стены Пскова. За кавалеристами кони с низким грохотом потащили осадные пушки громадных размеров…

На что рассчитывал, демонстрируя мощь войска, король? На панику, конечно. Паника убийственна. Опытный полководец знал об этом. Но искоса поглядывая на стены города, Стефан Баторий не мог не удивиться: русские были абсолютно спокойны. Более того, в их движениях, в вялых каких-то перемещениях по стенам чувствовалась силища могучая и далеко не всем понятная. Перед псковичами проходило лучшее войско Европы, стотысячное, оснащенное самой современной техникой, возглавляемое опытнейшими военачальниками. Неужели там, на стенах, этого не понимали?

Несколько часов шла «психическая» атака. Она не подействовала на твердолобых русских. Польский король дал приказ начать осадные работы. Воины действовали сноровисто, как на показательных учениях. Но как только они подошли к городу, оттуда грохотнули пушки. Стреляли русские очень метко. Снаряды десятками и сотнями срывались со стен и летели на головы врагов. Это озадачило короля, он приказал своим воинам маневрировать по лесным массивам. Но русские будто бы ждали этого заранее: и в лесах чужеземцев настигали тяжелые русские ядра, размером с голову.

Подальше от жерл пушек Баторий разбил свой стан. Ночью псковичи разгромили его — пушкари у русских были всевидящие. Пришлось королю отойти от города подальше. Этот факт, кстати сказать, говорит о том, что у хваленого полководца плохо работала стратегическая разведка, не предупредившая его о тактико-технических данных артиллерии противника.

Псков защищали десять тысяч обученных ополченцев, семь тысяч стрельцов и конницы и практически все жители города. Руководил обороной князь Иван Петрович Шуйский. Его первым помощником являлся главный воевода города Василий Федорович Шуйский-Скопин. Им, в свою очередь, помогали воеводы и князья — все из рода Рюриковичей. Огромная роль отводилась дьяку пушечного приказа Терентину Лихачеву. Он обеспечивал пушки порохом и ядрами. Дьяки Сульмен Тимофеевич Булгаков и Афанасий Викулин сын Малыгин отвечали за хозяйственные дела. Самый важный участок обороны между Покровской и Свинусской башнями возглавлял храбрый князь Андрей Иванович Хворостинин.

Первый штурм города, отчаянный и драматичный, окончился для воинов Стефана Батория неудачно. Он потерял пять тысяч человек убитыми, более десяти тысяч ранеными. У русских погибло восемьсот шестьдесят три человека, получили ранения тысяча шестьсот двадцать шесть человек.

На следующий день русские принялись восстанавливать разрушенные стены, а Стефан Баторий созвал совет. Его военачальники выглядели обескураженно. Многие из них еще не остыли от жаркой битвы, многие разуверились в том, что Псков вообще можно взять, но Баторий отступать не привык. Он заготовил еще в Польше несколько сюрпризов для русских и хотел их продемонстрировать, надеясь с помощью хотя бы одной какой-нибудь хитрости взять город.

Чужеземцы решили прорыть под Псков девять подкопов. Русские разгадали план, перехватили все подкопы. Подземная война закончилась. Еще до этого псковичи отказались от заманчивого предложения польского короля сдаться в плен. Выгоды он обещал немалые. Псковичи, за последние три четверти века натерпевшиеся от центральной власти так, что обиженному Курбскому и не снилось, наотрез отказались ото всех льгот и благ.

Затем началась война огненная. Целый день в город летели каленые ядра. Они поджигали дома, здания, сооружения, но жители не давали хода огню, быстро тушили пожары: работали стар и млад. Никому из них польские льготы были не нужны.

В октябре в бой пошли каменотесы, мужики жилистые, сильные. Ночью они пробрались со своим инструментом и большими щитами к стене, принялись за тяжелую работу, надеясь разрушить стену, завалить огромный кусок ее в воду. Баторий уже готовил для прорыва в том проеме ударную группу, но вдруг увидел вызывающую смешанные чувства и смешную, и страшную картину. Псковичи первое время никак не могли вывести из строя вражеских каменотесов. Те работали под прикрытием щитов под стеной, подрубая ее под корень. Наконец кто-то из защитников города предложил прекрасную идею… и вскоре польский король увидел на фоне стены болтающихся на огромных крюках своих доблестных каменотесов. Кричали они по-звериному. Больно было очень. Кто-то из них поддет был крюком за бок, кто-то — за живот, кого-то крюк подхватил за грудь — и трепыхались они в воздухе, кричали, прощались с жизнью.

Тогда же, в конце октября, в войске Батория начался голод. Попытка разжиться в Псково-Печерском монастыре продуктами, порохом и ядрами не увенчалась успехом. Монахи выстояли. Воины польского короля вернулись под Псков измученные: туда они прошли 56 километров и оттуда 56 километров. Голодные.

5 ноября чужеземцы перешли от активных боевых действий к осаде.

«Русские при осаде городов не думают о жизни, — скажет позже с восхищением Стефан Баторий послу папы римского Антонио Поссевино, — хладнокровно становятся на места убитых или взорванных действием подкопа и заграждают пролом грудью, день и ночь сражаясь; едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются»[181].

Пришли холода. А вместе с ними увеличилось недовольство воинов, особенно наемников. Когда-то, лет тридцать до осады Пскова Михалон Литвин написал в своем трактате: «…Москвитяне не готовят в войско наемников, которые когда-нибудь уйдут из их земли, и не расточают деньги на них, но стараются поощрять своих людей к усердной службе, заботясь не о плате за службу, но о величине их наследства»[182].

Литовский гуманист несколько идеализирует отношение русских царей и великих князей к наемникам, но в чем-то он глубоко прав: русские редко прибегали к помощи наемников, понимая, что в любую минуту те могут подвести «работодателя».

Первыми покинули войско Стефана Батория немцы. Ушли они домой по студеной чужой земле, оставив польского короля в тяжком раздумье. 4 января псковичи совершили очередную дерзкую вылазку и нанесли врагу страшный урон: только 80 знатных военачальников-поляков пало в том бою. Огромную добычу взяли псковичи.

Король был страшно озабочен. Никто в его ближнем окружении не догадывался, что он предпримет ночью. Весь день он ходил грустный. Вечером позвал к себе русского пленника, дал воину письмо для Шуйского и богатый ларец с золотом, мечтательно звеневшим под замком, ключ от которого воин упрятал за пазуху. «Доставь это князю и скажи, что я им восхищен. Он будет получать у меня много денег, и слава о нем будет греметь по всей Европе». Воин отправился в кромешной тьме к Пскову, дошел до ворот, постучал, продрогший. Его впустили и привели к И. П. Шуйскому. Тот внимательно выслушал уставшего воина, но вскрывать тяжелый ларец не стал, вызвал мастеров.

Они кумекали над ларцом недолго, осторожно вскрыли его и ахнули: в ларце торчали во все стороны двадцать четыре заряженных ствола. Любое неверное движение ключом — и кому-то из любопытных не посчастливилось бы.

Испытав все ему известные методы осады, Стефан Баторий 17 января 1582 года повел свое войско домой. Ему повезло. Иван IV Грозный не смог достойным образом воспользоваться этой замечательной победой русских воинов, видимо, потому, что плохо знал подданных. Они своим героизмом, своей мало кому из иностранцев понимаемой любовью к Родине решили и еще одну задачу, нерешенную царем: ответили на третье послание Курбского Ивану Грозному. Они сами и с Божьей помощью, пусть и залитые «кровью христианской», отстояли свое право «не исчезнуть», жить, причем жить навеки вечные с Русью.

Эти высокопарные слова, к сожалению, пробегают мимо глаз тех, кто срывается, злобством влекомый, на грехи тяжкие, а также и тех, кто, грехи эти никоим образом не воспринимая ни душой, ни разумом, отгораживается от всего родного, корневого, создает вокруг себя этакую безгрешную зону, чистоплюйское пространство и, уверенный, что не грешит, грешит не меньше первых.

17 января 1582 года в Псков прибыл человек, сообщивший о том, что между Русским государством и Польшей заключено десятилетнее перемирие. В 1583 году было заключено трехлетнее перемирие со Швецией. Страна Московия потеряла на сто сорок лет выходы к Балтийскому морю, то есть фактически проиграла двадцатичетырехлетнюю Ливонскую войну.

В том же году умер Андрей Курбский, человек талантливый, добрый, принципиальный. Стоит ли осуждать его за то, что он, отстаивая добролюбивые принципы, предал Родину, воевал против бывших сограждан, изысканно глумился над соотечественниками, оказавшимися в руках врага, ни словом не упомянув об этой беде в третьем послании, а значит, внутренне надеясь на то, что Стефан Баторий возьмет еще и Псков. Опальный князь мечтал сделать Грозного добрым любым путем, даже вмешательством извне. Псковичи решили иначе. И пятидесятипятилетний Курбский скончался, так и не дождавшись кары Господней на Ивана IV Васильевича, на его телохранителей, да и на весь русский народ, очень странный, не желающий себе самому добра «по Курбскому».

Русский царь еще жил.