Эволюция рабства

Эволюция рабства

Колонат был своеобразной формой эксплуатации в сельском хозяйстве, идущей на смену «чистому» рабству, и хотя последнее в первые два века Империи еще продолжало играть довольно значительную роль, однако показателем его прогрессирующего упадка было изменение положения рабов, которое хорошо можно проследить по источникам.

Во времена Катона, в эпоху максимального развития рабства, когда рабы в Италии стоили очень дешево, на здоровье раба не обращали ника­кого внимания. Катон дает много советов, как ухаживать за рабочим ско­том, как лечить волов, о лечении же рабов мы не найдем у него ни слова. Больных или старых рабов он рекомендует продавать.

Столетие спустя, при Варроне, рабы все еще продолжают считаться «говорящими орудиями». Однако Варрон уже начинает проявлять неко­торую заботу о размножении рабов и о том, как стимулировать их труд мерами поощрения[479].

Колумелла идет еще дальше в этом направлении. Помещения для ра­бов он советует устраивать как можно лучше в санитарном отношении. Он неоднократно подчеркивает, что владелец должен проявлять величай­шую заботу о находящихся в имении людях, в том числе и о рабах. Подня­тие производительности труда в I в. н. э. становится центральной пробле­мой. Колумелла уделяет много внимания вопросу о том, как заинтересо­вать рабов в их подневольном труде:

«В отношении рабов следует придерживаться следующих правил, в со­блюдении которых я никогда не раскаивался: с рабами, приставленными к сельским работам, отличающимися хорошим поведением, я разговариваю чаще и непринужденнее, чем с рабами, занятыми личным услужением; видя, что ласковое обращение господина позволяет им легче переносить их не­прерывный труд, я иногда шучу с ними и допускаю шутки с их стороны. Часто даже я советуюсь с ними, как бы с людьми более опытными, насчет новых работ, и таким путем узнаю характер каждого и степень сообразительности»[480].

Чтобы повысить рождаемость рабов, Колумелла допускает ряд льгот по отношению к многодетным рабыням:

«Тех из рабынь, которые отличаются большей плодовитостью и которым приличествует некоторое отличие ради их потомства, мы освобождаем от работ, а иногда и отпускаем их на свободу, если они являются матерями многих детей. В самом деле, какая имеет трех детей, той дается право на освобождение от работ, какая же имеет больше, той дается свобода» (I, 19).

Некоторое улучшение положения рабов в эпоху империи проявля­лось также в росте пекулия и вольноотпущенничества. Пекулием (peculium — от pecus — скот) в Риме называли то имущество, которое глава семьи (pater familias) условно передавал в собственность лицам, находив­шимся под его властью: сыновьям, вольноотпущенникам или рабам. Во времена Республики рабовладельцы, особенно из сенаторского сословия, широко использовали право пекулия для организации разного рода пред­приятий: торговых, ремесленных и др. Зависимые лица вели эти предпри­ятия самостоятельно, уплачивая господину определенный оброк.

Пекулий был выгоден в первую очередь рабовладельцам, так как давал им возможность, избавившись от непосредственных хозяйственных забот и переложив их на плечи вольноотпущенников и рабов, стимулировать труд последних, расширять свое хозяйство и поднимать его доходность. Но пекулий представлял известные выгоды и рабам, так как давал им некото­рую относительную самостоятельность. Рабы с помощью пекулия могли сделать личные сбережения и, выкупившись у своего господина, перейти в сословие вольноотпущенников.

При империи практика пекулия получила широкое развитие в связи с начавшимся кризисом рабовладения. Наряду с колонатом расширение пекулия являлось попыткой поднять рабовладельческое хозяйство на более высокую ступень. На правах пекулия рабам передаются теперь пре­имущественно земельные участки. Таким образом, рабы, посаженные на землю и переведенные на оброк, превращаются как бы в колонов (псев­доколоны).

Мы уже не раз говорили об огромном росте вольноотпущенничества, начиная с конца Республики. Непосредственной причиной этого была ги­бель старой аристократии. Но в то же время здесь проявлялись более глу­бокие процессы распада всей рабовладельческой системы. Рабы станови­лись непроизводительной обузой хозяйства. Переводя их в разряд вольно­отпущенников, рабовладельцы могли целесообразнее использовать их труд и хозяйственную инициативу. Колонат, пекулий и вольноотпущенничество в эпоху империи были явлениями одного порядка. Они преследовали цель создать в рамках существующих рабовладельческих отношений более смяг­ченную, а следовательно, более рациональную форму эксплуатации. Од­нако пока система рабства сохранялась в своих основных чертах, все эти попытки оставались паллиативами, не способными принести коренное улучшение.

Эволюция рабства в сторону его смягчения выступает также в улучше­нии правового положения рабов. С империи начинаются попытки законо­дательным путем ограничить произвол рабовладельцев и устранить наи­более уродливые формы рабства. Это законодательство открывает импе­ратор Клавдий. Мы читаем в его биографии:

«Тех больных или слабых рабов, которых господа отправляют на о-в Эскулапа[481], не желая их лечить, постановил считать свободными; они мо­гут не возвращаться к господам, если выздоровят. Кто убьет больного или слабого раба вместо того, чтобы отправить его на остров, отвечает как за убийство»[482].

При Нероне по закону Петрония было запрещено посылать рабов на борьбу с дикими зверями без судебного решения магистрата[483].

Адриан «запретил господам убивать рабов и приказал, чтобы их осуж­дали по суду, если они того заслуживают; также запретил без достаточ­ного основания продавать рабов в гладиаторы, а рабынь — в публичный дом»[484].

При Антонине Пии беспричинное убийство своего раба было прирав­нено к убийству чужого. Рескриптом на имя одного провинциального на­местника император разъяснил, что в тех случаях, когда чрезмерная жес­токость господина заставляет рабов искать убежища у статуи императора, то по расследовании дела рабов не следует возвращать к господину[485].

В римском праве получает распространение взгляд, что хотя рабство и является узаконенным социальным институтом, однако оно противоречит природе.

«С точки зрения гражданского права, — пишет Ульпиан[486], — рабы счи­таются ничем. Однако не так по естественному праву. С точки зрения последнего все люди равны»[487].

Рабство на протяжении всей истории Рима было его неотъемлемой частью. Рабство проникло во все сферы жизни римлянина. Для боль­шинства раб был не человеком, а говорящим орудием труда. Отсюда и соответственное отношение к нему. Однако по различным причинам в эпоху империи отношение к рабам изменяется. Этому способство­вали чувство собственного самосохранения, диктовавшее более гу­манное обращение с рабами, рост цен на рабов в связи с уменьшением притока новых рабов, а также развитие философских учений, отста­ивающих, что раб — это прежде всего человек. Первостепенная роль в этом принадлежит учению Луция Аннея Сенеки (4 г. до н. э. — 65 г. н. э.) — философа-моралиста, развивавшего концепции римских стоиков. В так называемых «Нравственных письмах», адресованных некоему Луцилию, он пишет: «Я с радостью узнаю от приезжающих из твоих мест, что ты обходишься со своими рабами как с близкими. Так и подобает при твоем уме и образованности. Они рабы? Нет, люди. Они рабы? Нет, твои соседи по дому. Они рабы? Нет, твои смиренные друзья. Они рабы? Нет, твои товарищи по рабству, если ты вспом­нишь, что и над тобой, и над ними одинакова власть фортуны. Мне смешны те, кто гнушается сесть за стол с рабом — и почему? Только потому, что спесивая привычка окружила обедающего хозя­ина толпой стоящих рабов! Он ест больше, чем может, в непомерной жадности отягощает раздутый живот, до того отвыкший от своего дела, что ему труднее освободиться от еды, чем вместить ее. А не­счастным рабам нельзя раскрыть рот, даже чтобы сказать слово. Роз­га укрощает малейший шепот, даже случайно кашлянувший, чих­нувший, икнувший не избавлен от порки: страданьем искупается малейшее нарушение тишины. Так и простаивают они целыми ноча­ми, молча и не евши. Из-за этого и говорят о хозяевах те, кому при хозяевах говорить запрещается. Зато другие, кому можно перемол­виться словом не только при хозяине, но и с ним самим, кому не затыкали рта, готовы бывали за хозяина подставить голову под меч, принять на себя близкую опасность. За столом они говорили, под пыткой молчали. Часто повторяют бесстыдную пословицу: «Сколько рабов, столько врагов». Они нам не враги — мы сами делаем их врагами. Я не говорю о жестокости и бесчеловечности, — но мы и так обращаемся с ними не как с людьми, а как со скотами. Мы возлежим за столом, а один из них подтирает плевки, другой, согнувшись, собирает оброненные пья­ными объедки, третий разрезает дорогую птицу и уверенными движе­ниями умелых рук членит на доли то грудку, то гузку... А этот — виночерпий в женском уборе — воюет с возрастом, не имеет права выйти из отрочества, снова в него загоняемый; годный уже в солдаты, он гладок, так как стирает все волоски пемзой или вовсе выщипывает их; он не спит целыми ночами, деля их между пьянством и похотью хозяина, в спальне — мужчина, в столовой — мальчик. А тот несчаст­ный, назначенный цензором над гостями, стоит и высматривает, кто лестью и невоздержностью в речах или в еде заслужит приглашение на завтра. Вспомни о тех, на ком лежит закупка снеди, кто до тонкости знает хозяйский вкус: какая еда раздразнит его запахом, какая понра­вится на вид, какая своей новизной пробудит убитый тошнотой голод, на что он, пресытившись, не может смотреть и чего ему сегодня хо­чется. И с ними он не в силах пообедать, считая, что унизит свое вели­чие, если сядет за стол с рабом...

Изволь-ка подумать: разве он, кого ты зовешь своим рабом, не родил­ся от того же семени, не ходит под тем же небом, не дышит, как ты, не живет, как ты, не умирает, как ты? Равным образом и ты мог бы видеть его свободнорожденным, и он тебя — рабом... Я не хочу заниматься этим чересчур обширным предметом и рассуждать насчет обращения с рабами, с которыми мы так надменны, жестоки и сварливы. Но вот общая суть моих советов: обходись со стоящими ниже так, как ты хо­тел бы, чтобы с тобою обходились стоящие выше. Вспомнив, как мно­го власти дано тебе над рабом, вспомни, что столько же власти над тобою у твоего господина. — «Но надо мною господина нет!» — Ты еще молод; а там глядишь, и будет... Будь милосерден с рабом, будь приветлив, допусти его к себе и собеседником, и советчиком, и сотра­пезником. — Тут и закричат мне все наши привередники: «Да ведь это самое унизительное, самое позорное!» — А я тут же поймаю их с по­личным, когда они целуют руку чужому рабу. И разве вы не видите, как наши предки старались избавить хозяев — от ненависти, рабов — от поношения? Хозяина они называли отцом семейства, рабов (это до сих пор удержалось в мимах) — домочодцами. Ими был установлен праздничный день — не единственный, когда хозяева садились за стол с рабами, но такой, что садились непременно, и еще оказывали им в доме всякие почести, позволяли судить да рядить, объявляя дом ма­ленькой республикой. — «Что же, надо допустить всех моих рабов к столу?» — Нет, так же как не всех свободных. Но ты ошибаешься, полагая, будто я отправлю некоторых прочь за то, что они заняты гряз­ными работами: этот, мол, погонщик мулов, а тот пасет коров. Знай: не по занятию, а по нравам буду я их ценить. Нравы каждый создает себе сам, к занятию приставляет случай. Одни пусть обедают с тобой, потому что достойны, другие — затем, чтобы стать достойными. Что бы ни осталось в них рабского от общения с рабами, все сгладится за столом рядом с людьми более почтенными. Нельзя, Луцилий, искать друзей только на форуме и в курии; если будешь внимателен, то най­дешь их и дома. Часто хороший камень пропадает за неимением вая­теля; испытай его, попробуй его сам. Глуп тот, кто, покупая коня, смот­рит только на узду и попону, еще глупее тот, кто ценит человека по платью или по положению, которое тоже лишь облекает нас, как пла­тье. Он раб! Но, быть может, душою он свободный. Он раб! Но чем это ему вредит? Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, дру­гой — у скупости, третий — у честолюбия и все — у страха... Нет рабства позорнее добровольного... Будь с рабами приветлив, покажи себя высоким без высокомерия: пусть они лучше чтят тебя, чем боятся. ...Любовь не уживается со страхом. Поэтому, на мой взгляд, ты пра­вильно поступаешь, когда, не желая, чтобы рабы тебя боялись, нака­зываешь их словами. Побоями наставляют бессловесных животных. Не все, что обидно, вредит нам; но избалованность доводит нас до такого неистовства, что все перечащее нашему желанию вызывает у нас ярость. Так мы и усваиваем царские привычки. Ведь цари забы­вают, как сильны они сами и как слабы другие, и чуть что — распаля­ются гневом, словно от обиды, хотя даже от возможности обид на­дежно охраняет царей величие их удела. И они это знают, но только ищут и не упускают случая сотворить зло: для того и нужна им оби­да, чтобы кому-нибудь повредить» (Сенека. Нравственные письма, 47, пер. С. А. Ошерова).

В то время как Сенека рассуждал о гуманном отношении к рабам, в Риме продолжал действовать бесчеловечный закон, согласно которо­му в случае убийства господина одним из его рабов смертной казни подвергались все рабы, проживавшие в доме, где произошло преступ­ление. В 61 г. префект города Рима Педаний Секунд был убит соб­ственным рабом, но, когда собрались вести на казнь всех проживав­ших с ним под одним кровом рабов, на улицах Рима вспыхнули беспо­рядки. Пришлось созвать экстренное заседание сената. Одним из по­следних выступил некто Гай Кассий, отстаивавший неукоснительное соблюдение закона. Содержание его речи, которое передает Тацит (Анналы, XIV, 43—44), словно прямопротивоположно идеям Сенеки: «Я часто присутствовал, отцы сенаторы, в этом собрании, когда пред­лагались новые сенатские постановления в отмену указов и законов, оставшихся нам от предков; я не противился этому, и не потому, что­бы сомневался, что некогда все дела решались лучше и более мудро и что предлагаемое преобразование старого означает перемену к худ­шему, но чтобы не думали, будто в своей чрезмерной любви к древ­ним нравам я проявляю излишнее рвение. Вместе с тем я считал, что если я обладаю некоторым влиянием, то не следует растрачивать его в частых возражениях, дабы оно сохранилось на тот случай, если го­сударству когда-нибудь понадобятся мои советы. Ныне пришла такая пора. У себя в доме убит поднявшим на него руку рабом муж, носив­ший консульское звание, и никто этому не помешал, никто не оповес­тил о готовящемся убийстве, хотя еще нисколько не поколеблен в силе сенатский указ, угрожающий казнью всем проживающим в том же доме рабам. Постановите, пожалуй, что они освобождаются от на­казания. Кого же тогда защитит его положение, если оно не спасло префекта города Рима? Кого убережет многочисленность его рабов, если Педания Секунда не уберегли целых четыреста? Кому придут на помощь проживающие в доме рабы, если они даже под страхом смер­ти не обращают внимания на грозящие нам опасности? Или убийца и в самом деле, как не стыдятся измышлять некоторые, лишь отмстил за свои обиды, потому что им были вложены в сделку унаследованные от отца деньги или у него отняли доставшегося от дедов раба? Ну что же, в таком случае давайте провозгласим, что, убив своего господина, он поступил по праву.

Быть может, вы хотите, чтобы я привел доводы в пользу того, что было продумано людьми, превосходившими меня мудростью? Но если бы нам первым пришлось выносить приговор по такому делу, неужели вы полагаете, что раб, решившийся убить господина, ни разу не обронил угрозы, ни о чем не проговорился в запальчивости? До­пустим, что он скрыл ото всех свой умысел, что припас оружие без ведома всех остальных. Но неужели ему удалось обмануть охрану, открыть двери спальни, внести в нее свет, наконец совершить убий­ство, и никто ничего не заметил? Многие улики предшествуют пре­ступлению. Если рабам в случае недонесения предстоит погибнуть, то каждый из нас может жить один среди многих, пребывать в без­опасности среди опасающихся друг друга, наконец знать, что зло­умышленников настигнет возмездие. Душевные свойства рабов вну­шали подозрения нашим предкам и в те времена, когда они рожда­лись среди тех же полей и в тех же домах, что мы сами, и с младен­чества воспитывались в любви к своим господам. Но после того как мы стали владеть рабами из множества племен и народов, у которых отличные от наших обычаи, которые поклоняются иноземным свя­тыням или не чтят никаких, этот сброд не обуздать иначе, как устра­шением. Но погибнут некоторые безвинные? Когда каждого десято­го из бежавших с поля сражения засекают палками насмерть, жре­бий падает порою и на отважного. И вообще всякое примерное нака­зание, распространяемое на многих, заключает в себе долю неспра­ведливости, которая, являясь злом для отдельных лиц, возмещается общественной пользой» (пер. А. С. Бобовича). Мнение сторонников соблюдения закона возобладало, и все четыре­ста рабов были казнены.

Вместе с тем неукоснительное следование подобным законам в I в. уже вызывало протест, и постепенно власти пытаются ограничить произвол господ по отношению к своим рабам. Е. М. Штаерман, ана­лизируя имеющиеся сведения о «рабском законодательстве» I—II вв., приходит к следующим выводам: «Страх перед возможными выступ­лениями доведенных до отчаяния рабов заставлял не только отдель­ных рабовладельцев, но и правительство идти на известные уступки, законодательным путем ограничивать власть господ. Точно неизвестно, с какого времени сложился обычай, в силу кото­рого раб мог искать защиты против гнева и жестокости господина, прибегнув к императорским статуям. Сенека уже упоминает о нем как о привычном и общеизвестном. Но, по-видимому, в то время он существовал только как обычай, ни в какой мере не узаконенный и основывавшийся на общем представлении о том, что в присутствии священных изображений нечестиво проливать кровь или проявлять неумеренную жестокость. Вмешательство же законодательства в жизнь фамилии начинается лишь с середины II в. Тогда было запре­щено убийство раба господином, который должен был отвечать за него, как за убийство чужого раба, уничтожены эргастулы, запреще­но вечно держать раба в оковах. Право убежища, предоставлявшее­ся рабам у императорских статуй, было узаконено, и магистратам вменялось в обязанность разбирать претензии рабов и в случае, если эти претензии будут найдены обоснованными, принудительно про­давать рабов другому господину.

При этом власть господина над рабом, составлявшая основу рабо­владельческого строя, формально признавалась непоколебленной, а вводившиеся ограничения представлялись как некие исключения, имевшие целью пользу самих рабовладельцев. Вот как пишет, на­пример, Гай: «Рабы находятся под властью господ. Эта власть при­суща праву, общему для всех народов, ибо у всех племен равным образом можем мы наблюдать, что господа имеют право жизни и смерти в отношении рабов, и то, что приобретает раб, есть приоб­ретение господина. Но в настоящее время ни римским гражданам, ни каким-либо другим людям, находящимся под властью римского народа, не дозволяется чрезмерно и беспричинно свирепствовать против своих рабов, ибо, по постановлению императора Антонина, тот, кто без причины убьет своего раба, отвечает точно так же, как тот, кто убьет чужого раба. Но по постановлению того же принцепса обуздывается и излишняя суровость господ. Ведь будучи запро­шен некоторыми президами провинций[488] о тех рабах, которые при­бегают к алтарям богов или статуям принцепсов, он предписал, чтобы, если жестокость господ покажется им непереносимой, гос­пода принуждались бы к продаже своих рабов. Оба эти постанов­ления справедливы: мы не должны злоупотреблять нашим правом; по таким же соображениям и расточителям запрещается распоря­жаться их имуществом» (Гай. Институции, I, 52—53). Самый рес­крипт Антонина Пия на имя проконсула Бетики гласил: «Власть господ над их рабами должна оставаться непоколебленной, и ни у одного человека не должно отниматься его право. Но в интересах господ не отказывать в защите против жестокости, голода или не­терпимых несправедливостей тем, которые справедливо умоляют (о помощи). Поэтому расследуй жалобы тех из фамилии Юлия Са­бина, которые прибегли к статуям, и, если ты узнаешь, что они были в более тяжелом положении, чем это справедливо, или подверглись постыдным оскорблениям, прикажи продать их так, чтобы они не возвращались под власть Сабина. Если кто воспользуется моим по­становлением в целях обмана, пусть знает, что преступление будет мною наказано более сурово». В рескрипте на имя некоего Алфия Юлия Антонин Пий писал: «Рабов следует удерживать в повинове­нии не только властью, но и умеренностью и предоставлением им достаточного содержания и справедливостью (требуемых) работ. Поэтому и сам ты должен заботиться о рабах и справедливо и уме­ренно обходиться с ними... Если окажется, что тебе не под силу за­траты (на содержание рабов) или что ты осуществляешь свое гос­подство с ужасной жестокостью, то светлейший муж, проконсул обязан заранее принять меры, чтобы против тебя не поднялся мя­теж, и моим именем принудить тебя их продать». Ульпиан, перечис­ляя обязанности префекта города, пишет, что префект города дол­жен, между прочим, выслушивать жалобы рабов, прибегающих к статуям, и поясняет, что речь идет не о рабах, обвиняющих господ (чего рабам, по словам Ульпиана, нельзя позволять ни в коем слу­чае), но о рабах, почтительно излагающих префекту города свои жалобы на жестокое обращение, которому они подвергаются, голод, принуждение к непристойному образу жизни» (Ульпиан. Дигесты, I, 12, 1, 1 и 8). (Штаерман Е. М. Кризис рабовладельческого строя в Западных провинциях Римской империи. М., 1957. С.78—80).