XXIX

XXIX

В этот день был концерт Надежды Алексеевны Тверской. Морозов, получивший накануне именной билет от Тверской, поехал на концерт и, по пути заехав в цветочный магазин, выбрал большую корзину цветов, вложил в нее карточку с надписью «от Русалки» и приказал послать на концерт.

На концертах Морозов вообще не бывал. Музыкой он интересовался мало и поехал больше потому, что получил билет и считал неловким не поехать, да еще потому, что певица, так страстно любящая лошадей, его заинтересовала и этот интерес был в нем подогрет рассказом Андрея Андреевича о Дюковом мосте.

Поднимаясь в Малый зал Консерватории, Морозов чувствовал себя неловко. Тугая, белая перчатка не хотела слезать с правой руки, сабля тяжело волочилась по ступеням и обращала на него внимание публики. Никого из тех, кого ой знал и привык видеть в балете, в первых рядах кресел не было, но шли по лестнице студенты, курсистки, штатские в черных строгих сюртуках, просто одетые дамы.

«А скучно, должно быть, будет», — подумал Морозов, входя в зал и окидывая глазами простую эстраду с двумя черными роялями и креслами, с публикой позади и толпу, постепенно занимавшую большой, ярко освещенный зал.

Вдруг Морозов увидел Валентину Петровну.

Он обрадовался и пошел к ней.

— Вот как! Сергей Николаевич! — протягивая Морозову обе маленькие, пухленькие ручки, сказала Валентина Петровна. — Вы на концерте! Это поразительно! Мне казалось, вы дальше балетных тюник искусства не признаете.

Морозов пожал плечами.

— Или… опять… новое увлечение? Я слыхала — бедная переплетчица за афишку в манеже получила чистую. А Сеян?..

— Ну, что Сеян, — сказал Морозов. — Так… шутки.

— А тут серьезное? Может быть, вы и правы. Надежда Алексеевна — это такая прелесть!.. Это что-то совсем неземное, и кто видел и слышал ее, тот не забудет никогда.

— Вы ее часто слышали?

— Я не пропустила почти ни одного ее концерта. Но сегодня у меня еще и дипломатическое поручение. Меня Тоня просил. Вы знаете, наш Ершов будет выступать солистом на Инвалидном концерте. Он будет играть «Ночь» Рубинштейне. Хочется нам, чтобы он, что называется, «на ять» ее сыграл. Я слушала его игру, проходила с ним. Нет, не то… Андерсон тоже не может ему дать. Вы понимаете: души нет. Его корнет поет, но фразировки нет, чувства нет, деревянная игра. Вы услышите, как Тверская это исполняет. И явилось у нас дерзновеннейшее намерение попросить Тверскую прослушать Ершова, дать ему два-три совета, напеть ему. Он ведь способный! В миг почувствует, в чем дело. Послали меня переговорить с ней. А я приехала на концерт и оробела. Просто не знаю, на какой такой козе к ней подъехать. А коза-то, вот она передо мною!

Валентина Петровна, мило улыбаясь, ударила концом веера по локтю Морозова.

— Я, Валентина Петровна, что же? Я бы и рад всей (душою для полка. А только что же я тут поделаю?

— Да ведь вы знакомы?

— Ну, какое это знакомство! Саблин в манеже представил. Мы и двух слов не сказали.

— А к Русалке водили? Она ее ласкала, она ее целовала… Я все, все знаю, — погрозила пальцем Валентина Петровна. — И на концерт, однако, приехали. Это вы-то! Вам ведь слон на ухо наступил.

— Не слон, Валентина Петровна, а мамонт.

— Нет, шутки в сторону. В антракте пойдем вместе и попросим. Вдвоем не так страшно.

Морозов пошел к первому ряду.

В театре, отдаленный ярусами лож, он обычно почти не замечал молодежи, наполнявшей галерку. Он слышал ее буйные крики вызовов, восторженные хлопки, но близко ее не видел. Здесь весь дальний угол зала, дешевые места стульев, все проходы и промежутки были ею заполнены.

На часах «словесности» в казарме тупоумный Размазов на вопрос Морозова, кто такое «враг внутренний», долго мялся, потел и, наконец, выдавил из себя: «Так што — враг унутренний энто стюденти энти самые».

Теперь «стюденти энти самые» окружили, толпясь у дверей, Морозова. Он очутился среди длинных порыжелых сюртуков с золотыми пуговицами и выцвелыми, засаленными голубыми воротниками, среди синих и алых косовороток, прикрытых тужурками, распахнутыми на груди, между барышень в очках и пенсне, в блузках, пахнущих ситцем и серым мылом, между медиков с черными погонами с косыми серебряными нашивками и плохенькими шашками на лакированных кожаных портупеях. Ясные, молодые и блестящие глаза, что полевые цветы, смотрели на него.

Гомон юных голосов — птиц верещанье ранним утром — его оглушил. В них были радость свиданья, ожидание чего-то прекрасного, счастье молодости, пыл души, прикоснувшейся к искусству. Морозов увидал горячие руки, сжимающие руки, и глаза, смотрящие смело в другие глаза.

Точно буйная трава, густая и непокорная, цветущая летом по берегу ручья, высокие пахучие зори с шапками белых мелких цветочков, ползучая лиловая вероника, порхающий пестрыми цветами, как мотыльки над полем, горошек окружили и опутали его своими стеблями и листвой. Морозов почувствовал себя таким же молодым, как они, и радостно забилось его сердце.

— Господа, — слизал кто-то подле него басом, — дайте пройти военному.

Девушка с синими глазами под светлыми ресницами, бледная, в веснушках и некрасивая, отшатнулась, напирая на толпу, и сказала, приветливо улыбаясь:

— Пожалуйста. Проходите.

«Враг внутренний», — подумал Морозов и вошел в залу.