XII

XII

Так целый день шли по степи. Впереди всех — икона. Она мягко колыхалась на высоких носилках, качаясь в цветочном венке, и отсвечивала серебром риз на солн-небольшая, но значительная, точно живая. Под нею склонившиеся от тяжести спины людей, торопливый неловкий шаг, вспотевшие красные лица, и на них напряжение святости совершаемого труда. Перед нею священники и дьяконы в жарких тяжелых ризах, горящих золотом, пестрая толпа станичных певчих, — казаки, казачки и иногородние.

Позади, растягиваясь по степи, — народ. В высоком английском шарабане, запряженном парою серых рысаков с коротко стриженными хвостами, ехала помещица Пухлякова с дочерью. Сама правила. За атаманской тройкой, где сидел полный генерал с седою головою и седыми закрученными в стрелку усами, а рядом с ним длинный, стройный адъютант с аксельбантом на светло-коричневом кителе, брели казаки. Одни в мундирах с погонами, в шароварах с лампасами, при шашках, у других поверх форменных шаровар жилетки и пиджаки, третьи в штатском, — «в вольной одёже».

Димитрий оставил деда Мануила с Агафошкиным в толпе казаков, а сам бродил среди медленно идущих людей, прислушивался — к разговорам и старался понять, что же все это значит.

С краю дороги села старуху. Платок сбит в сторону, лицо белое, губы посинели, и голова трясется. Подле нее казак, молодой, и молодая же казачка угощали ее арбузом.

— Бабынька, отдохните, да и вернемся, родная, — говорила казачка.

Старуха держала кусок арбуза, качала седою головою и шептала слабым голосом:

— И-и-и, родные. Дойду… Помру, а дойду. Сподоблюсь в Черкасском соборе поклониться Матушке. Вы меня под икону подведите, тут и силушки во мне прибавится, я и пойду. Помоги, Дашенька.

Встала и пошла, опираясь на руку молодой, к остановившейся иконе.

Солнце пекло. Небо нависло фиолетовое и жаркое. Пыльное облако давило толпу. Молодому да здоровому тяжко, где же старухе!

Идет… Казак за нею… Димитрий его догнал.

— Послушайте… А… станичник… Не дойдет она. Казак обернулся. Лицо молодое, узкое, без усов и бороды. Подбородок длинный, тонкая шея черна от загара, из-под фуражки чуб выбивается.

— Чего?

— Не дойдет, говорю, бабушка-то… Жара!

— Дойдет. Владычица подсобит!

Оскалил ровные белые зубы казак. Ясно смотрят серые глаза, прямыми ресницами прикрытые.

Божьей Матери поклонится и пойдет. Кажный год так.

Димитрий следил за старухой.

Шаталась, падала на землю, вставала и ползла к иконе. В пыльном и жарком сиянии дьякон ревел, сотрясая черными кудрями:

— Дивен Бог во святых Его! Дивен Бог!

Кругом старики и старухи охали и стонали. Вот дед Мануил добрался до иконы, взялся за поручни, нести хочет. Светло, празднично и красиво было его лицо, — ни дать ни взять Николай Чудотворец в казачьем мундире.

Старуха ползла на четвереньках, молодая женщина нагнулась над ней, как ребенка, держала ее под мышки. Вот доползла, распростерлась в пыли и лежала, уткнувшись лбом в степной чернозем. Приподнялась… Перекрестилась. Сияло темное лицо. Встала на ноги, обхватила носилки руками, впилась губами в икону, плакала, стонала. Слышно было одно слово:

— Матушка!..

Отошла… Крепко стала на ногах. Морщинистое лицо ее было темно и сурово. Счастьем и силой горели маленькие серые глаза.

Очередной священник читал акафист. Икону подняли и понесли. Старуха шла рядом с атаманской тройкой. Глаза ее были прикованы к иконе, она опиралась на палку и твердо ступала ногами в башмаках.

Что это? Чудо?..

Димитрий шел рядом со старухой. И опять было то же чувство: бродит по краю чего-то непостижимого, а перешагнуть не смеет.

Димитрий смотрел на старуху. Темное лицо ее сияло счастьем. Молодая вела старуху под руку. Улыбалась старуха. Точно видела что-то в знойных просторах степи.

И громко шептали ее сморщенные губы:

— Радуйся, Невесто Неневестная!