XLV
XLV
Весь этот месяц после того, как Тверская познакомилась с Морозовым, она сама не понимала себя.
«Влюблена в офицера?.. в офицера?..» — задавала она себе вопрос.
Она даже сердилась на себя: так ей казалось это недостойным ее.
«Нет, это просто глупо!.. Не могу же я?.. Артистка?.. Неужели пришло и ко мне, как приходит ко всем, это чувство что несет куда-то и от чего все звучит по-иному. Ко мне?.. Обреченной?..»
Тут ей хотелось смеяться над собою, и эта обреченность казалась пустым вздором. «Глупости! Привидение Дюкова моста! Какая-то прабабушка по материнской линии со странным поэтическим именем: Лилиан Кистенева!.. Старомодная легенда позапрошлого века, а мы, слава Богу живем в двадцатом».
Морозов тронул ее тогда на концерте, когда поцеловал розы, снятые с ее груди. Было что-то смутившее ее стыд в его поступке, но каким прекрасным был тогда широкий жест его темных загорелых рук!
Когда Тверская ехала с концерта домой; она смеялась над собою. «Ну, что он… молодчик… офицер… мало ли молодчиков на свете!.. А как светились глаза!..»
После он был у нее с солдатом Ершовым, а через день приехал с визитом на десять минут, а просидел два часа. Пил у них пятичасовой чай и очаровал отца и мать. Он очень воспитанный, этот офицер, видимо не бедный и из хорошей семьи. Одинокий… Сирота… Ни отца, ни матери нет… даже сестры.
«Сестры»… Тверская задумалась над этим словом. «Сестра?.. Какая была бы у него сестра? Такая же, верно, высокая, как он, стройная, с красивыми темными глазами. Она любила бы его сестру, и он любил бы свою сестру».
Тверская подошла к зеркалу. Было время ехать на концерт. Зеркало отразило ее тонкую фигуру в черном из кружева платье, скромно открытую грудь и обнаженные выше локтя руки. Маленькие ладони, тонкое, точеное лицо… «Его сестра была бы… как она… такая же… милая! и он любил бы ее… сестру?..»
Концерты на этой неделе были все неинтересные, благотворительные, сборные. Тенор, баритон, она сама, другое меццо-сопрано из оперы, скрипка, виолончель, декламаторша, рассказчик… Тверская не любила этих концертов. Они претили ее художественному вкусу, потому что в них не было гармонии, цельности. Но отказать она не могла. Молодежь так просила помочь ей, а, обещав, Тверская никогда не обманывала.
Сегодня она выступала во втором отделении, после старого виолончелиста. Когда она вышла на эстраду, она сразу увидела — в третьем ряду — Морозова.
Спела свой номер, спела один бис, другой, третий. Вышла в четвертый раз.
Тверская стала у рампы — корзина цветов у ее ног — бледно-палевых роз, таких, как та, какую она подарила Морозову.
— Душечка девица, бояре идут! — начала она. И уже она знала, что поет тому, кто поднес ей цветы. Она смотрела на нею и улыбалась не зале и не публике, а ему одному…
Выйду на улицу — всем-то поклонюсь…
Одному боярину ниже, да ниже всех!
За то ниже всех, что он лучше всех,
Белый, румяный, молодой да холостой!
Тверская видела издали, как засияло в улыбке лицо Морозова.
На другой день опять концерт, совсем небольшой, в зале Петровского училища на Фонтанке, опять такой же сборный, в пользу воспитанников Петровского училища, учащихся в высших учебных заведениях. Она приехала. Чувствовала себя не в голосе и на программе стояла небольшая вещь — один номер. «Captive» — Lalo («Пленница», романс Лало). Но она вышла и увидала его. И опять корзина палевых роз, никнущих на тонких проволоках. И опять бисы — и опять «Душечка-девица» Даргомыжского.
Белый, румяный, молодой да холостой.
Так было каждый день в течение почти недели до Благовещения. Это становилось заметно. Про нее могли начать говорить. Это было, может быть, глупо, но это было хорошо. И каждое утро она мечтала, как вечером увидит его сияющее лицо и будет петь ему. Ему одному.
Когда Тверская разучивала новые вещи, занимаясь с Андреем Андреевичем, она как-то отходила, забывала про Морозова, а когда вспоминала, то сознавала, что это все очень глупо. Но когда она оставалась одна, то мечтала, как весной он приедет гостить к ним в Ополье со своей Русалкой и как они будут ездить вдвоем — он на Русалке, она на Львице. И тогда это казалось совсем не глупо, а очень хорошо.
Как красиво у них весною над Лугой, в темных дремучих лесах с мягкими, песчаными, мохом поросшими дорогами, где по вечерам слышно кукование кукушки!
После Благовещенья он пропал. Потом была Страстная неделя. Вяли в корзинах палевые розы. Новые и свежие не приходили им на смену. Горничная хотела их выбросить, но Тверская приказала оставить.
— Пусть увядают!
Он не пришел и на Пасху. А она приготовила ему яйцо — очень красивое из розового хризопраза, — купила у Верфеля на Конюшенной, где была выставка Уральских камней.
Только на второй день праздника она узнала от Андрея Андреевича, что Морозов дрался на дуэли и был тяжело ранен. Андрей Андреевич даже нашел и показал газету. В отделе происшествий мелким шрифтом стояло: «Дуэль в высшем свете. Вчера ранним утром в Удельном лесу состоялась дуэль между поручиком М. и корнетом М. на пистолетах. Поручик М. был тяжело ранен…»
— Мама, я поеду его навестить, — сказала Тверская, входя к матери с газетой в руках.
Она была взволнована.
— Кого? — не поняла Варвара Семеновна.
— Ах, мама, вы и не знаете! Оказывается, уже десять дней назад Морозов дрался на дуэли. Он тяжело ранен. Я поеду его проведать»
— Хорошо… Надя… Поедем вместе.
— Нет, нет… мама… С тобой будет слишком торжественно. Я поеду с Андреем Андреевичем, et camarade (По-товарищески) — это будет лучше! Я артистка. И мне можно…
— Да, пожалуй… ты права…
Тверская узнала подробности дуэли. Морозов дрался, заступившись за какую-то очень молоденькую девушку, дочь солдата. В его поступке было что-то несовременно красивое, рыцарское, чистое и благородное.
Он и должен быть таким. Он — ее избранник!