XV

XV

Обед был в самом разгаре. Иные солдаты, что попроворнее и пожадней, шли с котелками к кухням за второй порцией. Другие ели медленно, растирая челюстями хорошо упревшую бледно-желтую пшенную кашу и обмениваясь короткими замечаниями.

— Хороша каша, да не наша. По мне лучше грешной не быват.

— Тут скрозь пшено.

— Курям рази кормить? Ни скуса настоящего, ни духу.

— А сытит.

— Пузо набьешь, спать хотится.

— И хлеб у их не наш. Белый, быдто ситник.

— Пшенисный.

— А гладкий народ.

— Он с того гладок, что покушал, да и на бок.

— Ленивый народ.

— А живут богато.

— Энто растрясем.

— О прошлой неделе с хронту остатки пришли. Дед привел, седой. Ни крестов, ни погонов не снял.

— Энти обычаи заказать надо.

— Вот искали, кого расстрелять. Его и расстрелять.

— Как же! Погоны… За это и расстрелять мало.

— Себя показывает. Народную власть не уважает.

— Надоть заставить.

— Погоди, отдохнем и управимся.

— Ишь какой! Погоны! Может, у его и пулеметы запрятаны.

— Беспременно так. Хитрущий старик.

— Чивой-то. Быдто вдарило в колокол?

— Нет. Показалось… Не посмеют. За это, сам знаешь, как ответить можно… На расстрел.

— Оченно даже просто.

Чистый медный звук раздался над левадой, задрожал и поплыл над степью, точно парус надутый понесся по синим просторам, колеблясь, дрожа и замирая вдали. На минуту все солдатское стадо насторожилось, задумалось и подняло головы, недоумевая.

Нет… Так, гляди, померещилось. Один удар… Может, озорник какой камнем в колокол кинул.

В знойном воздухе была тишина. Там, где кончался кустарник, стояли пушки, задрав кверху дула, точно вынюхивали что-то в воздухе тонкими носами. Часовой, покончив обедать, взял шашку и ходил вдоль орудия, приглядываясь к крутому обрыву оврага, за которым начиналась степь. Голубое, без облака небо нависло над степью. Оно было бледно и широкими просторами уходило вправо, где балка полого поднималась к степи. Там, неподвижные, стояли серые, замшелые ветряки с оборванной парусиной крыльев на частом, точно лестница, переплете.

Вдруг оттуда донесся протяжный казачий гик, а за ним дружное, но негромкое «ура»! И в то же мгновение все края оврага наполнились пешими и конными людьми, стремительно бежавшими и скакавшими к речке и к пушкам.

Кто был в папахе — у того вдоль курпея была нашита узкая полотняная полоса, кто в фуражке — у того околыш был затянут белым холстом. Нагнув свежеоструганные светлые пики, неслись они редкою лавою на солдат.

— В ружье!

— К орудиям!

— Кадети!.. Белыи!..

Грянула пушка, проскрежетал в воздухе снаряд и разорвался где-то в степи.

— Товарищи! Сзаду идут!

— Спасайся, кто может.

— Сдаемся.

От гребли, стреляя из нагана, скакал седой, бородатый старик. Крепко влипла в белые волосы фуражка, полный бант крестов и медалей закрывал всю грудь, и бодро несся старый маштак по мощеной гати. Искры летели от подков.

«Бах… Бах…» — гремели выстрелы. Там и сям падали люди. Другие заползали под колеса кухонь, третьи спешно разбирали винтовки.

— Сдавайся! Руки вверх!..

Еще грянула пушка, но уже полетела шрапнель в самую кашу людскую и белым дымком щелкнула по человеческому, солдатскому мясу. Казаки-артиллеристы овладели батареей. Агей Ефимович Ершов возился у передка, доставая из клетки патроны.

— Отставить! Сдаются… На колени стали.

— Чего их жалеть!

— Православные…

— Они нас жалели?..

По леваде, между кустов и деревьев носился молодой, весь черный от загара офицер. На штатский пиджак были нашиты серебряные офицерские погоны. Он махал рукою и кричал, что есть силы:

— Собирайте солдат в колонны. Погоним на станцию… Сдавай, ребята, у кого есть оружие.

— Мы с вами, ваше благородие, — кричали из солдатских рядов.

— Строиться повзводно!

— Выдавай комиссаров.

— Жидов перестреляйте, ваше благородие, они нас мутили.

— Комиссар Сидоров хороший человек. Не трожьте его. Он и батюшку здешнего отстоял.

Из хаоса звуков, из людской суматохи и неразберихи вырастали серые прямоугольники обезоруженных солдат. Раздавались там привычные команды: «Равняйсь!..», «Смирно!»

Кругом стояли казаки, вооруженные отнятыми ружьями, открывали затворы, глядели стволы, пробовали курки.

В сторону шел небольшой отряд, где между вооруженных казаков медленно брело человек двадцать молодежи. Их лица были зелены, глаза опущены, и они шли, спотыкаясь.

Дед Мануил отдавал приказания. Казаки амуничили артиллерийских лошадей, запрягали передки.

Подле Мануила, вытянувшись, стояли его сподвижники: Алпатов, Алифанов, Игнатов, Туроверов, Хорошенькое и другие казаки постарше и урядники. У всех были на рубахах их старые погоны.

— Ну, вы вот что, Алпатов, — говорил Мануил, — вы, значит, в артиллерии служили?

— В лейб-гвардии шестой Донской Его Величества батарее.

— Наладьте мне, значит, батареи. Вы, ваше благородие, с двумя казаками на ближнюю станцию скачите, где есть уж наши — поздравить Атамана с победою и трохвеями, а вы, Алифанов, Игнатов и Хорошеньков, посылайте по хуторам и по станицам, чтобы искать повсеместно господ офицеров и скликать казаков — оружаться и составлять полки на защиту Тихого Дону.

— С солдатами, Мануил Кискенкиныч, что делать прикажешь?

— С солдатами? — нахмурился дед Мануил. — Пускай покеля тут побудут, распределить на работы, на полевые, сосчитать, переписать, ожидать приказа атаманского, как поступить и куда предоставить. Под крепким караулом покамест поставить биваком за ветряками. А как будет готово, меня известить… Ну, свояк, Агей Ефимыч, порадовал ты меня своею доблестью… Не в тебя сын пошел.

— Вернется и он, дед Мануил.

— Знаю, что вернется, — сказал Мануил. — Да кабы не поздно? Образованный оченно стал.

Он обернулся к гимназисту Сетракову, уже надевшему на себя патронташ и взявшему винтовку.

— Мотенька, друг, беги к отцу Никодиму! Пусть полный благовест подаст. Молебен Аксайской Царице Небесной отслужим. Спасла нас Матушка, помогла Заступница!