XIII
XIII
Часам к четырем влево показались темные купы деревьев Ботанического сада и Краснокутской рощи. По степи потянулись огороды, сладко повеяло капустой и сельдереем, дорога стала мощеной, спустилась в балку, и по краям возникли маленькие хатки предместья.
Новые толпы народа повалили навстречу, наперерез иконе.
Крестный ход спустился в крутой и глубокий овраг, по большому деревянному мосту, перешел через него, и, когда подошел к длинному Аксайскому спуску, Димитрий поднял глаза и долго не мог понять, что такое там видно.
На высоте, у въезда в город, где уже улицею тянулись дома и начинались чахлые, покрытые пылью с обгоравшими на солнце листьями деревья бульвара, стояла высокая каменная арка. Все основание ее блистало золотом. Золотое сияние ярким полукругом огибало арку, сверкая так, что больно было смотреть. Под этою золотою полосою, запружая весь проспект, черною массой стоял народ, ожидавший икону.
Когда Димитрий был уже на середине спуска и пригляделся, тогда только понял, что блистало под аркой.
У арки на возвышении стояло все новочеркасское духовенство, — епископы и священники в золотых митрах и золотом облачении, дьяконы в золотых ризах, а под ними, в голубых шитых серебром длинных кафтанах с откидными рукавами, построились войсковые певчие.
Едва показалась икона, колыхнулся золотой полу-Круг, и хор мужских, старческих, надтреснутых голосов возгласил ей навстречу:
— Пресвятая Богородице, спаси нас!
И молодо-звонко, рассыпаясь в небе трелью жаворонка, несясь в вышину, откликнулся стоголосый смешанный хор:
— Пресвятая Богородице, спаси нас!
Димитрий невольно скинул с непокорных вихров шляпу. Он почувствовал, как какая-то сила внутри гонит ему слезы на глаза и как восторг охватывает его душу.
Он протолкался к деду Мануилу, крепко пожал ему руку и стал рядом с ним позади певчих.
Пели молебен. В душном воздухе слова, казалось, не шли далеко, но падали подле иконы. Неподвижно, громадным сонмом, нависли сверху крылатые темные хоругви новочеркасских старых церквей — бабочки ночные, — и между ними новые, блестящие металлом соборные хоругви.
Толпа стояла в молитвенной тишине и разом рухнула на колени, когда возгласил протодьякон: «Преклоньше колени, Господу помолимся».
Склонились, словно под ветром, тяжелые золотые ризы и митры, опустившихся на колени иерархов, и вдохновенно читал молитву Богородице старый священник.
Чувство умиленной святости уже не покидало Димитрия. Дух сомнения оставил его. Он весь отдался чувству, владевшему многотысячной толпой.
Когда он входил с народом в светлый, новый, красивый собор, он посмотрел на деда и на Агафошкина и подивился на них. Богатырями, что сам Ермак Тимофеевич, стояли старые казаки. Вот и ночь не спали. Только всего и закусили дорогой, что крутое яйцо да ломоть пшеничного хлеба. Степью, в летний зной, по пыли шестнадцать верст отмахали, с остановками, с литиями да с молебнами, а вот стоят у всенощной, и лица у них бодры и благостны.
Что это? Тоже чудо?
Димитрий слушал пение войскового хора и умилялся, как музыкант, ценил каждую ноту. И посейчас в его ушах звучат благородные звуки русских церковных напевов.
После всенощной дед Мануил ушел не сразу. Он протолкался к иконе, трижды кланялся в землю, целовал сухими устами, вглядывался в темное пятно Лика Пречистой на серебряной ризе и все медлил уходить, точно жалея, что надо расставаться.
На маленьком постоялом дворе, в деревянном доме на окраине города, они остановились ночевать. Дед Мануил пил чай с хлебом, крошил крепкими пальцами, отдирая щетинки от тарани, и его маленькие, ушедшие вглубь острые глаза блестели счастьем.
— Ну вот, Митенька, и сподобились мы Царице Небесной поклониться. Ай-я-яй, как это хорошо вышло! Может, другой-то раз и не приведет Господь, а в летошнем году тоже сподобились Владычицу проводить.
Помнит Димитрий, — держал дед блюдечко на трех пальцах, дул из-под седых усов на горячий чай и был благостен, как святой.
Думал тогда Димитрий: «Откуда эта сила берется? Его самого и разморило и разломало, а деду хоть бы что?» Смеется дед, толкает Димитрия кулаком в бок и говорит
— Пребысть же с ней Мариам яко три месяцы и возратися в дом свой. Так-то, Митенька, и мы возвратимся в дом свой, а только — другими людьми возвратимся мы, Митенька.
Горело в голове у Димитрия:
— Ужели и правда — чудотворная?