VII

VII

В избе долила послеполуденная тишина. За окном монотонно и неустанно шумел дождь, звенел по лужам, и под ним, мокрые, на глазах распускались листья березы. Из-за двери было слышно, как храпит с присвистом матрос Хоменко и ему вторят рабочие, шофер и его помощник. Андрей Андреевич сидел у маленького оконца и, слушая Ершова, поглядывал в окно. Странно-знакомое ощущение охватывало его. Ему казалось, что природа принимает тусклый вид… Вот кубами тянутся хаты, влипают одна в другую, кривятся, валятся друг на друга, смежаются конусами и кругами, небо серою тяжестью опускается на землю, расплывается, темнеет и вместо земли выдвигается что-то страшное, беспредельное, безобразное и бесформенное.

Андрей Андреевич посмотрел в избу. Точно потемнело и в ней. Смутные тени мелькали по углам, зыблясь перед глазами, как серая паутина, и слышался тот же запах, определить который он никогда не мог. Он посмотрел на своего собеседника. Тусклым было лицо Ершова, и его красивая прямолинейность казалась тяжелой, как грузные черты каменного изваяния. Прямой нос удлинился, глаза в темных ресницах светились хмурым огнем зависти и тревоги. Так светились, должно быть, глаза праматери Евы, когда подошла она к древу познания добра и зла и увидела Змия.

Андрей Андреевич вдруг почувствовал в себе ясность и дерзание. Он точно остановился у края какой-то бездны. Сейчас будет он играть судьбами человеческой души…

— Прежде всего, — тихо сказал Андрей Андреевич, — прежде всего, в партии ли вы?

— Нет.

— Почему?

— Я не знаю партии. Я не знаю, как это делается, как попадают в партию.

— Есть только одна партия, желающая добра всему человечеству, — это партия большевиков. В нее вы и должны войти. Главная беда людей в том, что они распределяются по-государственному, считают себя принадлежащими к тому или другому народу.

— А как же иначе?

— Надо соединяться не по тому признаку, как ты родился, а по тому, что ты делаешь. В этом все. В мире есть только одна часть человечества, достойная права на жизнь, — это рабочие. Они должны соединиться и составить всемирный союз. Все, кто не работает, должны быть уничтожены. Отсюда наши лозунги: «Мир хижинам, война дворцам! Мир рабочих всех стран. Да здравствует братское единство революционных рабочих всех стран! Да здравствует социализм!» В этих лозунгах, — продолжал Андрей Андреевич, — ответ на все ваши вопросы. Станьте на точку зрения чистого социализма, и все станет ясно: офицерских лошадей отбирать можно, потому что они служат не для рабочих целей и углубляют неравенство между офицерами и солдатами. И продавать их немцам можно, потому что такой продажей мы ускорим конец бойни, начатой капиталистами.

И еще долго говорил Андрей Андреевич. Ему казалось, что он и Ершов замкнуты в маленькой, тесной коробке с мягкими стенками и весь мир исчез от них. Он рисовал широкую картину человеческого счастья, где все дается легко и где труд, перемежаемый отдыхам, одно удовольствие. Он говорил о том, что для партии нужны сильные люди и те, кто теперь, не колеблясь, пойдут с нею и отдадут себя ее воле, получат громадные выгоды.

Ершов слушал, и ему казалось, что его сны и мечты сбываются наяву. Он сойдет с крыльца восстановленного морозовского дома, и это он, а не Морозов, будет владельцем садов и степей кругом. Ему подадут тройку или автомобиль, и он поедет к родителям в праздничной одежде и в красной ленте через плечо. А кругом будет стоять счастливый народ.

И для этого всего нужно только записаться в партию и стать большевиком.

Давно ушел Андрей Андреевич отдохнуть перед митингом, а Ершов все сидел у окна. Гасли краски умирающего дня, но он не видел ничего.

Вспомнились ему вдруг дед Мануил и детство. Точно опять слышал он тихий дедов голос и то, что рассказывал ему дед своими словами про то, как сатана искушал Христа:

«И вот предстал дьявол перед Иисусом Христом. Дьявол во всей прелести и во всем величии власти своей. И повел дьявол Иисуса Христа в святой город Иерусалим и поставил Его на кровле храма. А был тот храм поболе Новочеркасского собора и когда стал на верху его Христос, то народ внизу на площади казался, как мураши на току. И сказал дьявол Христу:

— Ежели Ты Сын Божий, бросься вниз, ибо написано: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя, да не преткнешься о камень ногою Твоею»…

Испытывал, значит, дьявол на Христе сладость власти и могущества.

Иисус же просто сказал:

— Не искушай Господа Бога Твоего!..

«Перенес тогда дьявол Христа на высокую гору. А был дьявол молодой и прекрасный, в дивных, пурпурных одеждах, в золоте и виссоне, словно царевич. Как / стали они на горе, — во всей утренней красе воссиял перед ними Иерусалим-город. Над ним сверкало небо, а дальше шли степи широкие. И на тех на степях — верблюды, лошади, коровы и волы, козы и ослы и всякий мелкий скот. И стояли там многие тысячи войска с золотыми колесницами, блестели копья и доспехи стальные, и всадники были на богато поседланных конях. А там подальше, точно зеркала покиданы по розовой степи, озера Есевонские небеса отражали, и подымалась там у ворот Баттраббима высокая башня Ливанская. А там, совсем далеко, подале, чем от нас до Криворожья, чуть мережил Дамаск — город богатый… А кругом, под горою, сады разделаны, каменные огорожи в клетку положены, цветы благоухают, гранатовые деревья алым цветом, как девки сережками, позавесились и горят, что огнями. А тут тебе, что пухом покрыта, виноградная лоза распустилась — и дух ото всего идет легкий и приятный.

И сказал дьявол Христу, искушаючи, ласково так сказал:

— Поклонись мне. Пади! И все это дам тебе. И сказал Христос:

— Господу Богу Твоему поклоняйся и Ему Единому служи!

И оставил тогда дьявол Христа и приступили к Нему Ангелы и служили Ему».

Так рассказывал дед Мануил. Он учил Ершова: «Но избави мя от лукавого». Хотел Ершов сказать эти слова и не мог. Била молотом знойная мысль, набатом звенела в ушах: «Сказки все это. Нету ни Бога, ни дьявола, а есть только ты сам. Бери, пока дают, — не зевай! Ступай в партию! Какой там лукавый! Просто умный и образованный человек!»