II
II
Морозова приняли в полку с ласкою и нежным участием.
Когда он в парадной форме явился к командиру полка барону Раупаху и проговорил по установленной форме:
— Честь имею явиться вашему превосходительству по случаю возвращения из отпуска, — старый немец посмотрел выцвелыми, как оловянная пуговица, светло-серыми глазами на похудевшее, бледное лицо своего офицера и сказал:
— Н-ню, карашо… Ми вас лечить будем… Это такой несчастий! Мне Саблин рассказывай все, сердце перековыркивалось…
У старого немца, прозванного офицерами за прочную, вахмистерскую коренастость «бомбардосом», были на глазах слезы. Морозов пробормотал что-то благодарственное.
— Ви мене сын будете… Мене это горе трогает вот до этих пор, — и «бомбардос» красной рукою показал на сердце.
Морозов щелкнул шпорой и вышел. Он не успел еще переодеться, разобрать с Петром парадный мундир, снять с него ордена и эполеты и вытащить этишкет, как к нему вошел Заслонский. В руке его был листок бумаги.
— Вот что, Сергей, ты едешь с нами! — воскликнул он.
— Что?.. Куда еду? — сказал Морозов.
— Едва ты ушел от «бомбардоса», он приказал мне написать тебе билет на 28 дней во все города Российской Империи, и ты едешь сегодня в одиннадцать с нами в Крым.
— Ничего не понимаю…
— Тут нечего и понимать. Мы с Валей решили просто забрать тебя в свое купе, я звонил своему брату на железную дорогу, и нам будет дано четырехместное купе. Отлично доедем.
— Да, ведь, Через неделю лагери…
— Верно, но «бомбардос» сказал: alles erledigt (Все устроено). Я сейчас еду к начальнику дивизии с письмом от самого «бомбардоса». «Бомбардос» надел на нос очки, а ты знаешь, что такое для него заниматься литературным трудом.
Морозов пожал плечами…
В его горе ворвались люди… Чужие, но близкие, свои, полковые, они заслонили собою это горе.
Вечером, на перроне Николаевского вокзала, у темно-синего казенного вагона первого класса, залитого электричеством, толпились офицеры и полковые дамы, провожавшие Заслонских. В открытом окне вагона стояла, как в рамке, Валентина Петровна. За нею были видны букеты цветов и коробки с конфетами.
— Опять на солнышке погреетесь, — сказал Петренко.
— Мулаткой вернусь. Я хочу совсем загореть. В лагерь приеду, вы и не узнаете меня, — смеялась Валентина (Петровна. — Вашему фоксу передайте привет и Бурану поклонитесь. Он сегодня меня удостоил, — к завтраку явился, точно прощальный визит отдал.
Наверху, под темной крышей вокзала каждую минуту вспыхивала громадная цифра, сложенная из электрических лампочек, показывая время отхода поезда.
— Садитесь, господа… Садись, Тоня… Смотрите, уже десять пятьдесят девять…
Морозов стал на площадку. Абхази подошел к нему.
— Ты знаешь, кто удивил меня?.. Андрей Андреевич… Я его встретил час тому назад на Невском. Сказал, что ты едешь в Алупку. Он сказал: «И я поеду… Я могу его утешить. Это мой долг».
«Масон», — подумал Морозов.
Без звонков и свистков поезд, едва только вспыхнула цифра одиннадцать, плавно тронулся и, не вздрагивая на стыках, мягко поплыл мимо провожающих.
Эльтеков шел подле купе, Петренко махал фуражкой. Морозову показалось, что на краю перрона он увидал вахмистра Солдатова с Маланьей Петровной и Мусей. Поезд ускорил ход, замелькали столбы навеса, и полоса серого пара нагнулась к окну и промчалась мимо, обдавая теплом и запахом угля.
— Придется закрыть окно, — сказала Валентина Петровна, — ветер сюда… Сейчас мы попросим проводника дать нам чаю… А у меня есть для вас ваши любимые конфеты — пьяные вишни.
— Сколько беспокойства я доставляю вам, — сказал Морозов.
— Ах, милый Сергей Николаевич, ну, что за беспокойство. Я лягу наверху, вы с Тоней внизу, две ночи всего, мигом докатим. Как хорошо, что так вышло. Вы увидите как прекрасен Божий мир и сколько еще счастья и радости нам пошлет Господь.
— Земное счастье непрочно…
— Его сменит — небесное… Бог милосерд!