Дороги отсюда

Дороги отсюда

Новый путь лежал через село Ермаковское по Усинскому тракту. Верхний Кебеж — деревня, назначенная ему, была от тракта несколько в стороне, у самой Саянской тайги. Уже близились холода. Наслышанный о прелестях этого места, он, впрочем, не потерял надежды не доехать туда. В Ермаковском, селе, лишь немногим уступающем Шушенскому, у него был хороший знакомый, поселенец из поляков Ян-столяр, сосланный под полицейский надзор без срока. У Яна-то и рассчитывал Михаил Васильевич по пути задержаться — в надежде, что от него все-таки отстанут.

Он встречал немало поляков в своих одиссеях сибирских. На Нерчинской каторге встречал, и в Иркутске, и в Красноярске; наконец здесь, в минусинской ссылке. В рудниках это было фанатичное воинство польской справы, повстанцы тридцатого года. Безбожники и социалисты нашли мало общего с ними, холодно терпели друг друга и так же холодно расстались, когда Александр Второй отпустил поляков до дому. Но недолго скучала по ним Сибирь. Повстанцев шестьдесят третьего года гнали сотнями и тысячами, как никогда, — шляхтичей и ксендзов, мещан, крестьян и солдат. Минусинские знакомцы Михаила Васильевича принадлежали, впрочем, к промежуточному «набору» сорок восьмого — сорок девятого года, когда Польша попыталась было подняться на гребне европейской волны.

Мазурейтис Шлимон, шушенский бессрочный ссыльный, показывал Михаилу Васильевичу спину в рубцах. Пятнадцать лет назад человека этого прогнали сквозь строй за попытку отбить новобранцев, чтобы с ними бежать за границу для участия в Венгерском восстании. На поселение Мазурейтиса сослали по царской милости после арестантских рот. Он любил поговорить о своей жизни и вообще о польской справе, о России и Польше.

В противоположность Мазурейтису, прославившийся ремеслом на всю округу Ян-столяр словоохотливостью не отличался. О себе же вовсе не любил говорить, ни о себе, ни о своей дороге сюда. Предпочитал разговор о дороге отсюда, хотя ссылка была ему определена без срока.

— Ты послушай, Михал, — говорил своему гостю с характерным для поляка выговором, — от Сибири на Польшу идут пьять дрог. На всход к Охотску, там море и корабли, Калифорния, Америка… и Европа!

— Знаю, Ян, знаю, этим кругосветным путем Бакунин бежал из Иркутска…

— Ни, Михал, не только Бакунин. До Бакунина за сто лет так бежал Август Беневский… Друга дрога — через степь киргизскую в Бухару, а оттуда в Персию, в Турцию и в Европу… Третья — к Уральским горам, там налево плыть до Каспия по реке Урал… через Персию, Турцию — и в Европу! А четвертая — за Уральскими горами не брать влево, а дойти до губернского города Уфы, дальше плыть по реке до впадения в Волгу и по Волге, там по суше до Дона… до Таганрога…

— У тебя получается, Ян, как у сказочного богатыря: прямо ехать — головы не снесть, направо ехать — коня сгубить…

— Отчего, Михал? Ведь бегали люди… Я еще не сказал пьятой дроги — за Уральские горы на норд, на полноц, по Печоре, Вычегде до Двины, до Архангельска. Там — корабль!.. Всякой дрогой бегали люди, а как бегали, хочешь, Михал, я тебе историю расскажу…

Рассказ Яна-столяра: История одного побега

«Один молодой человек, Мигурский, был сослан в линейные баталионы солдатом. Дома у него осталась невеста, панна Альбина, из видной семьи. Только панна Альбина узнала, что жених ее прибыл на место ссылки, начала собираться к нему в Уральск. Никакие уговоры, ни слезы, ни стенания, ни угрозы родителей не могли ее удержать от дальней дороги. Она поступила по-своему и, приехав в Уральск, обвенчалась со своим Мигурским, и родила ему двух малюток, и сделалась для него единственною отрадою и звездою в горьком мраке неволи. Но там, где взрослые надеялись и терпели, малютки не выжили и скоро умерли оба, оставив отцу и матери новую тоску на сердце. И этой тоски они уже перенести не могли и задумали план побега.

Однажды вечером Альбина тайком отнесла на берег Урала платье мужа с его письмом, где он молил о прощении за горе, на которое обрек ее, покончив с собой и оставив одну на чужбине. Когда наутро казаки принесли найденное на берегу платье Мигурского вместе с письмом, она разрыдалась, лишилась чувств… и трудно найти слова, чтобы передать безутешную ее печаль и неподдельные слезы.

Тело, как ни искали, понятно, отыскать не могли; этому объяснение было: быстрая река унесла. Тронутые несчастьем пани Альбины, все спешили выразить ей сочувствие, и во время этих визитов она буквально изнемогала от страха, как бы мнимый покойник не кашлянул, не чихнул или еще каким-то неловким движением не выдал бы своего присутствия за стенкой. Адские муки вытерпела Мигурская, пока ходила просьба о дозволении ей вернуться на родину. Но все обошлось благополучно, тайна не открылась.

Получив разрешение, Мигурская первым делом изъявила желание вырыть из несчастливой для нее земли останки своих малюток, чтобы забрать их с собою. Она сложила их косточки в один гроб и стала готовиться в путь, а когда местное начальство прислало ей в провожатые казака, горячо благодарила за участие и всеми силами отказывалась от спутника; однако, опасаясь упорством навлечь на себя подозрение, на сей раз не сумела настоять на своем. И это ее погубило.

Дорогой казак трясся с возницей на козлах, глотал пыль и потел, а на остановках, приходя немного в себя от жары, дивился на барыню, которая не только не выходила из душной кибитки, от своего гроба, но еще и плотно застегивала запону. А однажды казаку послышался там разговор… и когда, поддавшись искушению, опасливо глянул в щелку, то под открытою крышкою гроба увидел — помилуй, господи, — утопленника с кувшином в руке! Казак закрестился и побежал куда следует…

Подъезжая к Саратову, он уже не провожал барыню, а стерег.

В Саратове, поняв, что все кончено, Мигурская попросила отпеть своих малюток в костеле. Мигурский пал перед гробом уже в кандалах. Его отправили в Нерчинский завод. Она последовала за мужем. Но там скоро впала в чахотку и умерла».

— …Да ты, Михал, видел, должно быть, ее могилу в Нерчинском заводе?! Альбина Мигурская, а?

Петрашевский неожиданно рассмеялся:

— Не только видел, но встречал самого Мигурского в Шилке и историю его знаю!

— Так зачем молчал и заставил меня говорить много?

— Тебе же самому хотелось рассказать, Ян, а я не думаю, что это часто бывает…

— Ты прав, Михал, на родине у меня была кралечка, так говорила: давай, Ян, помолчим вместе.

Немногословный Ян-столяр, приняв Михаила Васильевича под свой кров, постепенно перед ним раскрывался. Но в один прекрасный день в середине ноября нагрянул в Ермаковское заседатель с полицией и буквально выкинул Петрашевского в Верхний Кебеж, деревеньку, забытую богом и проклятую людьми.