Перепелочный сыр

Когда поручик Николай Момбелли попросил поближе познакомить его со Спешневым, Петрашевский не мог не вспомнить сибиряка Черносвитова, недавних с ним разговоров. Тот еще не уехал из Петербурга, изредка бывал на пятницах, только куда девалась общительность, острота и бойкость речей — бывшего исправника как подменили. Оскорбился, не мог простить Спешневу недоверия, небрежения, вранья. Да и у Петрашевского со Спешневым остался осадок; подозрения, какие сибиряк к себе вызывал, отнюдь не улетучились. Разумеется, между ним и Момбелли не было ни малейшего сходства. Только что оба — новые люди.

Впрочем, будь поручик Черносвитову родной брат, Петрашевский все равно почел бы долгом исполнить его пожелание, не спрашивая о причинах. В чем другом, как не в сближении разных людей, прежде всего и заключался смысл его пятниц?!

После собрания Михаил Васильевич попросил Спешнева остаться и позвал их обоих к себе в кабинет, где Момбелли, как он и думал, заговорил о своем замысле, которым как-то, к слову, с Михаилом Васильевичем уже поделился.

— Одно пожелание, господа: чем бы ни кончился наш разговор, пусть останется между нами, — попросил Момбелли и стал говорить, что людей развитых, просвещенных, с передовыми понятиями очень мало в России, и тем ходу никакого, и что он, человек небогатый и незнатный, особенно больно чувствует это, служа в гвардии. Из не очень-то внятных его объяснений можно было все же понять, что предлагает он некое товарищество, чтобы помогать друг другу, поддерживать друг друга.

— Видите ли, Николай Александрович, — сказал в ответ Петрашевский, и на это обращение откликнулись оба собеседника, и все втроем рассмеялись. — Видите ли, Момбелли, — поправился Петрашевский и спросил: — Или, может быть, обозначим вас как Николай Второй Александрович, а Спешнева Николаем Первым?

Посмеялись еще, и разговор сделался непринужденней.

— Как фурьерист я уже по одному по этому признаю пользу всякой ассоциации, — сказал Петрашевский.

— Попахивает масонством, — пожал плечами Спешнев. — Разве вам неизвестно, поручик, что еще до 14-го декабря, происшедшего, кстати, у вас в гвардии, император Александр запретил масонские ложи? Стало быть, речь идет о тайном обществе?

— Нет, то есть да, — смешался Момбелли, — но в другом, так сказать, смысле…

— Не знаю, — сказал Спешнев, — не могу пока ответить определенно… Давайте потолкуем об этом, ну хотя бы у меня. Приглашаю вас, господа, к себе.

— И пусть каждый для этого разговора изберет себе друга, на которого может вполне положиться! — горячо предложил Момбелли. — Я позову Львова, мы уж прежде с ним говорили.

— Я, с вашего разрешения, Дебу-первого, Константина Матвеевича, он человек благоразумный, — откликнулся Петрашевский.

Спешнев заявил, что полагается только на себя.

— А что вы знаете, поручик, о тайных обществах вообще? Знакомы ли с их историей и устройством? — И, поскольку Момбелли пробормотал что-то невнятное, вроде того, что специально об этом не думал, предложил: — У тебя ведь есть кое-что на эту тему, Михаил Васильевич, дадим поручику почитать.

Подойдя к шкафу с книгами, шепнул под скрип дверцы:

— Тут что-то нечисто с этим товариществом…

И громко:

— Вот, может быть, это посмотрите, поручик: Блан, только не Луи Блан, — он протянул книгу, и Момбелли вслух прочитал название: «История политических заговоров и казней, включающая историю тайных обществ от самых отдаленных времен до наших дней».

— Или, скажем, Закконе, — выбирал Спешнев.

— «История тайных политических и религиозных обществ. Инквизиция, иезуиты, свободные судьи, тамплиеры, франкмасоны, совет десяти, карбонарии, иностранцы и т. д.», — послушно прочел по-французски Момбелли.

— А вот старая книга, где подробно говорится об организации обществ на примере масонского ордена иллюминатов в Баварии, слышали?

— Не приходилось, — признался Момбелли, уже машинально читая название вслух: — «Софисты и якобинцы».

Когда Петрашевский пошел провожать гостей к дверям, Спешнев чуть придержал его на лестнице, пропустив Момбелли вперед.

— Он, кажется, не совсем высказывается… Нет ли у них там чего в гвардии?

— Не знаю, но попробую разузнать, — Петрашевский усмехнулся, — об этом тебя допытывал Черносвитов!..

Дорогою, к удивлению своего спутника, Спешнев разговорился:

— Я, Николай Александрович, правда, не имел чести служить, однако волонтером дрался в Швейцарии, во время раздора между радикальными кантонами и Зондербундом.

Момбелли слушал с интересом, но молча о подробностях горных походов и стычек и тогдашнего положения дел в Швейцарии и не выказал удивления даже прощальным словам своего тезки, что он-де решится на все. Про себя лишь подумал, что при всей важности, своей учености барин этот не чужд греха многих путешественников, впрочем, греха простительного — прихвастнуть.

Собрались у Спешнева, как сговаривались, впятером. Момбелли, конфузясь, говорил по-прежнему не очень понятно — о том, чтобы ругать сообща все меры, принимаемые правительством, и поддерживать по-братски друг друга противу неудач и несчастий; и что если соединялись в подобные общества, как, например, иезуитское, со злой целью, то отчего же не соединиться с доброю? Маленький штабс-капитан Львов согласно кивал и только добавил, что дальше обстоятельства укажут, что делать.

— Пусть каждый выскажет, чего он хочет, — сказал Петрашевский, — и вместе займемся разбором всех предложений.

— Это уж какой-то ученый комитет будет, — заметил Спешнев.

А Момбелли не скрыл разочарованности:

— Я думал, мы сегодня сойдемся…

Однако на том и решили — яснее высказать мнения об общих началах и целях общества и как оно должно быть устроено, и для большей ясности к следующему разу изложить эти предметы письменно.

Неделю спустя, как обещались, пришли со статьями.

По просьбе Момбелли начал маленький Федор Львов, его друг. Целью он полагал взаимную помощь, а потом обстоятельства подскажут, как лучше устроить общество.

Спешневу это показалось расплывчатым, он перебил Львова:

— Переворот в России может случиться через несколько лет. Товарищество должно быть готово к тому, чтобы воспользоваться переворотом.

— Я полагаю, мы собрались помогать друг другу, — осторожно возразил Львов. — Если же у нас когда-нибудь произойдут перемены, то чтобы были люди, готовые их поддержать, не спорю, но в подробности, согласитесь, нам пока еще рано вдаваться.

Он вернулся к своей тетради и предложил, с дотошностью химика, из скольких человек должно состоять товарищество и как привлекать новых членов.

Момбелли больше заботило настоящее, нежели будущее.

— Люди добра и прогресса встречаются редко, — с сердцем читал он по своей тетрадке. — Да и они скоро погибают в жизненном водовороте, потому что не могут прибегать к тем средствам, к каким прибегают другие. От разрозненности людей образованных и с передовыми мнениями происходит множество зла. Сколько талантов кончают земное поприще незамеченными! Жар скоро потухает, не встречая поддержки, подавляемый всеобщим эгоизмом. Так покамест этого не случилось, и мы сами не очерствели — соединимся вместе, сольемся сердцем и духом. Станем обнаруживать злоупотребления административных лиц, станем стараться о доставлении известности и славы членам, будем содействовать взаимному возвышению!

— Значит, все это — ради охоты за местами?! — воскликнул с иронией Спешнев.

Момбелли, однако, продолжил чтение, потому что не ответил бы лучше, чем написал:

— У нас в России нет здравого общественного мнения — товарищество наше могло бы дать ему правильное нравственное развитие для исправления многих удручающих жизнь зол.

— Не будем входить в рассуждения о выгоде солидарности! — когда Момбелли закончил, сказал Петрашевский.

Он бы, разумеется, желал быта общественного, каким его представляет Фурье. Пути, которыми можно этого достигнуть, вот что, по его мнению, необходимо рассмотреть.

— На этот счет я, как обещался, пишу, только еще не успел дописать. Другой раз прочту, господа, об этом.

— Я, господа, признаю лучшим общество коммунистское, — объявил Спешнев, — и считаю, что товарищество надобно составлять с чисто политическою целью.

Он вынул из кармана листок и прочел свое рассуждение:

— Существуют три внеправительственных пути действия: иезуитский — тайной интриги; путь явной пропаганды; восстание. Среди нас есть сторонники каждого. Говорят, товарищество составится, если все будут между собой согласны. Но коалиции разных партий для временных согласованных действий настолько обычны в истории, что не стоит приводить примеры. Практика часто может не принимать во внимание различия исходных принципов, так как совершенно разнородные системы иногда приводят к совершенно одинаковым выводам… Да, господа, если бы мне нужно было действовать, я бы избрал последний из путей, то есть открытую силу, а средством к тому — бунт крестьян! Но допускаю, что больше шансов, если свести все три дороги вместе. Надобно устроить один центральный комитет, которого занятие будет создание частных: комитета товарищества, комитета для устройства школ пропаганды и, наконец, комитета тайного общества на восстание.

Тут сказал Константин Дебу, до сих пор не проронивший почти ни слова:

— Мне читать нечего. Не могу понять, как это фурьерист может сойтись с либералом. А помимо того, господа, ни к какому тайному обществу я принадлежать не хочу, да и вам советую отстать от того.

И поднялся было, чтобы прощаться, но Петрашевский его остановил:

— Мы условились, что каждый выскажет свое мнение, я вправе, господа, рассчитывать, что, прежде чем решить, будет товарищество или нет, вы выслушаете также меня.

Он предложил через неделю еще собраться, на что Спешнев, прохаживаясь по комнате, отвечал, что при разладице мнений не усматривает в том толку, не товарищество получается, а какой-то перепелочий сыр. С этими словами он остановился возле голландской изразцовой печи, нагнулся к дверке и швырнул в огонь листок со своим планом. Распрямившись, оглядел остальных с высоты своего роста и сказал на прощанье, что, как хозяин, не может отказать Михаилу Васильевичу и потому покорнейше просит господ к себе.

В тот же вечер, однако, или, точнее, ночью, сам пожаловал в Коломну, еле достучался, велел мальчишке поднять барина.

Накинув на плечи старый халат с оторванным рукавом, Михаил Васильевич вышел к нему, встревоженный поздним визитом.

— Что случилось?

— Я уверен, — у Момбелли никакого общества нет! — объявил Спешнев. — Но я сам составил проект!

И протянул исписанный лист.

Петрашевский поднес лист к свече.

«Я, нижеподписавшийся, добровольно: по здравом размышлении и по собственному желанию поступаю в Русское общество и беру на себя следующие обязанности, которые в точности исполнять буду:

1. Когда Распорядительный комитет общества, сообразив силы общества, обстоятельства и представляющийся случай, решит, что настало время бунта, то я обязываюсь, не щадя себя, принять полное и открытое участие в восстании и драке… быть в назначенный день, в назначенный час в назначенном мне месте… вооружившись… споспешествовать успеху восстания.

2. Я беру на себя обязанность увеличивать силы общества приобретением обществу новых членов…

3. Афильировать, т. е. присоединять к обществу новых членов, обязываюсь не наобум, а по строгом соображении, и только таких, в которых я твердо уверен… Обязываюсь с каждого, мною афильированного, взять письменное обязательство, состоящее в том, что он перепишет от слова до слова сии самые условия… и подпишет их. Я же, запечатав оное его письменное обязательство, передаю его своему афильятору для доставления в Комитет, тот — своему и так далее. Для сего я и переписываю для себя один экземпляр сих условий и храню его у себя как форму для афильяции других».

Близоруко водя носом по листу, Петрашевский все глубже запускал пальцы в бороду и все больше мрачнел.

Но дочел до конца и еще помолчал, перед тем как сказать:

— До чего же тебе не терпится попасть под картечь!.. И без пользы для дела… Или это из старых твоих изысканий?

А в ответ получил:

— Коли хотят бунта, то надо говорить чисто! Разумеется, безопаснее уповать на язык!

— Я, конечно, последним выйду на площадь… но зато последним с нее и сойду, — сказал Петрашевский печально и невозмутимо. — А с этим, — он отдал исписанный лист, — я советую поступить точно так же, как с тем, что ты намедни читал.

Когда сошлись у Спешнева еще раз, никто, кроме Петрашевского, уже, пожалуй, не надеялся на успех. Осторожный Дебу вообще отговаривал от этих нелепых собраний, однако Михаил Васильевич убедил его не отказываться и прочесть свое мнение, что тот и исполнил, весьма, впрочем, кратко, заявив, что Львов и Момбелли не продумали толком своего замысла, и что с целью Спешнева он не согласен. Для того же, чтобы говорить о Фурье, не нужно никакого тайного общества.

Момбелли, опять пришедши с тетрадкой, стал читать рассуждение об откровенности, говоря, что, перед тем как сойтись, надобно отложить всякое самолюбие, отбросить всякую мелочность, амбициозность, и чтобы все говорилось единственно в видах взаимной пользы, и предложил каждому вступающему в братство писать свою биографию.

Дебу и Спешнев тут же возразили — по разным, впрочем, мотивам; Дебу, например, сказал, что ему писать решительно нечего, так как жизнь его была всегда однообразна; Петрашевский же развил эту идею по-своему — не хотел отталкивать никого:

— Отчего же, если эта биография будет историей умственного и вообще нравственного развития, она была бы очень важна товариществу, и мы сами, основатели, могли бы начать со своих биографий.

Убежденный, что разногласия — всегда отзвук разницы в знаниях, о чем писал недавно Тимковскому в Ревель он и в этом случае счел, что такой поочередный разбор мнений по поводу биографий должен был послужить началом к анализу мнений вообще, а стало быть, к их сближению. Это было важною частью статьи, которую он приготовил.

— Согласитесь, господа, что истина — одна, и если расходятся в мнениях, так это потому, что один знает более фактов, а другой менее, и притом один знает одни факты, а другой — другие. Поэтому путем рассуждения и анализа всегда можно дойти до мнения, более близкого и истине.

Статью он начал с того, о чем также писал Тимковскому, — с влияния философских систем на общественное развитие, с руководительственного значения теории в отношении к практике, и считая, что система Фурье, если будет хорошо разработана, может удовлетворить всем требованиям, предлагал приняться за ученую разработку сей системы.

— Что следует разуметь под словом социализм? — спрашивал он и отвечал: — По нашему понятию, это учение имеет целью устройство быта общественного сделать согласным с потребностями человеческой природы…

Первое же препятствие в достижении нами избранной цели, оно в нас самих и заключается — грустно признаться, — в нашем малознании, в нашем невежестве. Невежество есть первый наш враг, враг опаснейший, враг внутренний, которого надо победить прежде всего…

Разумеется, он не отказывался рассуждать о том, какой путь лучше избрать для осуществления фурьеристской системы, имея в виду практичность и осторожность. Он только просил своих слушателей представить себе просвещенных правителей у народа необразованного. Пусть будут они вводить новые лучшие учреждения в обществе, — если их сограждане не приготовлены еще к восприятию этих улучшений, то с ожесточением будут противодействовать их введению, вместо благодарности встречать их проклятиями. И пример сему — Петр…

— Разумение народа русского еще не пробуждалось, — говорил Петрашевский, — все в нашей общественной жизни являет следы восточной патриархальности и варварства. Потому всякое преобразование должно быть совершено постепенно и при содействии распространяющегося просвещения. Кто ждет мгновенного успеха, пусть поостудит свой пропагаторский жар!..

Фурьеристы, говорил он, смотрят на человека не в отвлечении, но берут таким, как он есть в действительности.

— …Не станем для того только, чтобы огласить себя умами самостоятельными и гениальными, в припадке ребяческой кичливости ломать голову над выдумкою какой-нибудь новой системы. Люди, которые стремятся быть оригинальными ради оригинальности, рискуя стать посмешищем для других, напоминают мне хвалителей тухлой дичи во имя гастрономии. Уврачуйте больное самолюбие, и будем лучше скромными заимствователями хорошего у других, нежели искателями славы. Гений Фурье освободил нас от великого труда изобретательности, но оставил нам труд немалый — труд применения общих начал, которые выработала наука на Западе, к нашей действительности… Наш век призвал нас к труду, пусть не столь блистательному, но зато не менее общеполезному.

В сущности, он повторил многое из того, что говорил прежде, но его выслушали внимательно, и ни от кого не укрылось, куда метит он свои стрелы, противу чьего самолюбия.

И Спешнев откликнулся без промедления. После того, что высказал здесь Петрашевский, ему стало ясно, как далеки они от согласия в мыслях. Какое же у них может быть общее дело?

Ночного листа, с которым приезжал к Петрашевскому, не вспомнил — похоже, что внял совету.

За ужином говорили опять каждый свое, допуская, однако, что ежели и разойдутся теперь, то после, возможно, еще договорятся сойтись.

Момбелли придумал еще составить кассу для помощи друг другу, на что возражал ему Спешнев; а когда поручик, рассуждая о сохранении тайны, упомянул про смерть за измену, Дебу с сухой насмешкой заметил, что, видно, он начитался Евгения Сю. Рассмеялся один Петрашевский:

— Подразумевается «Вечный Жид»?

Насмешки пылкий поручик перенести был не в силах.

— Нет, господа, этак мы никогда не сойдемся! Лучше вопрос решить тотчас — можем ли мы продолжать?! Пусть каждый на бумажке напишет: можем или не сможем. И не надо подписываться, решит большинство.

— На голоса! — поддержал приятеля Федор Львов. — Идемте на голоса!

Так и поступили.

Трое из пятерых написали: «Не можем».

На дорожку выпив по стакану лафита, разъехались, чтобы к оставленному не возвращаться, но довольно скоро, по настоянию Петрашевского, собрались еще раз, только уже не у Спешнева и без него. Петрашевский, казалось, думал, что все расстроилось по его вине, из-за выходки против Спешнева — тот обиделся, — и пытался исправить промашку, а быть может, искал случая помириться. Настроены все были довольно холодно, однако ж решили спросить Спешнева, не желает ли он участвовать в новой попытке. Выяснить это поручили дипломату Дебу.

В пятницу Михаил Васильевич отозвал Момбелли к себе в кабинет и протянул ему письмо — от Спешнева. В Коломну тот не приехал, но отписал, что, будучи с Петрашевским совсем противуположных мнений, не может с ним вместе быть ни в каком деле. А гг. Момбелли и Львова считает еще молодыми очень и, подтрунивая над их затеей с этой охотою за местами, желал молодым людям всяческого счастья.

— Сколько ему самому лет? — вспыхнул задетый насмешкой Момбелли.

— А вам сколько? — вопросом отвечал Петрашевский.

— Нам со Львовым по двадцать пять!

— Нам со Спешневым на два годка поболе…

От предложения Спешнев, само собою, отказывался, добавляя, что связан другими условиями, более положительными.

— Ну прямо ребенок какой-то в свои двадцать семь! — сокрушался, пряча письмо, Петрашевский. — Всегда хочет казаться не тем, кто есть!