Вознаграждение Консидерану
Вознаграждение Консидерану
Львов со Спешневым, едва приехав в Иркутск, сразу же поступили на службу; Михаила Васильевича ничто так не отпугивало, как кокарда. Детей учить и то бы лучше, да только в Иркутске своих учителей подвизалось довольно — в гимназии, в семинарии, в женском институте… А на жизнь заработать необходимо было. «Я, как пролетарий, стою и жду работы и прислушиваюсь, откуда клич на нее пойдет…» — писал он матери.
Как и в прежние времена, как всегда, всю жизнь, так тем более теперь просить у нее денег было сущее наказание. Всякий раз представлял себе, как, получая от жильцов за квартиру, — а сдавала все больше людям мастеровым, простым, — она жадно пересчитывает замусоленные бумажки и, прежде чем спрятать, ханжа и скряга, крестит мелким крестом едва не каждую ассигнацию.
Нет, он предпочел вспомнить о давней своей профессии. Разумеется, открыть адвокатскую контору, как сделал он когда-то в Петербурге, ссыльному поселенцу никак не могли бы позволить. Да и то, поразмыслив, жалеть об этом не приходилось: много ли доходу он получил от своей конторы? Три раза давал в «Петербургские ведомости» объявления, что вызывается ходатайствовать по тяжебным делам, но, увы, хлопот оказалось куда больше, нежели барыша. Компаньон винил его в непрактичности. Как обещал в объявлениях, он отказывался брать плату с бедных людей, а богатые у него содействия не искали… Но тогда, в Петербурге, целью вовсе была не прибыль — справедливость, законность, исполнение хотя бы тех законов, какие есть. Пролетарий нуждался в заработке не менее, чем в справедливости.
Петрашевский готов был составлять прошения, объявления и всяческие деловые бумаги, словом, то, от чего иного сибирского воротилу вгоняло в великий пот. Золотопромышленник Пермикин со своею тяжбой о приисках обеими руками за него уцепился. Положил за труды каждый месяц по пятьдесят рублей и вдобавок — как отобьет дело — десять тысяч из прибылей. Даже случай собственной смерти предусмотрел в условии с воротилой дальновидный стряпчий. В таком разе причитающееся вознаграждение Пермикин обязывался выслать в Бельгию Виктору Консидерану, бывшему редактору газеты «Мирная демократия».
— Это кто же он вам будет, свояк, что ли? — дался диву купец и в ответ прослушал краткую лекцию про Фурье и фаланстер, что, зачем там и как… и о том, что для основания фаланстера Михаил Васильевич еще в крепости завещал главе школы фурьеристов третью часть имущества своего.
От таких пояснений изумление купца не убавилось.
К счастью, этот пункт оказался ненужным. Михаил Васильевич благополучно дожил до дня, когда Пермикин разбогател, произошло это сравнительно скоро. Однако, сделавшись богачом, прижимистый воротила не захотел выполнить остальные пункты. Дело было не только в трех сотнях рублей, хотя и они значили для Петрашевского немало. Дело было еще, разумеется, в уважении законов. И при заработке на прожиток не мог этим пренебрегать.
В «Губернских ведомостях», в той самой статье, что пришлась на день пресловутой дуэли, — о гласности в суде, о судоговорении, — он объявил о разбирательстве одного дела «судом по форме», когда оба тяжущиеся должны явиться в суд и говорить в нем; установленный еще при Петре порядок был основательно позабыт; он же видел в этом переход от суда письменного, тайного, канцелярского к публичному, при котором могут присутствовать посторонние. И хотя на сей раз присутствовал один-единственный наблюдатель — им самим приглашенный редактор «Ведомостей», — форму соблюли до конца. Стоя у дверей, Петрашевский как стряпчий и его противник вслух читали взаимные доводы по тетрадям. На оценку редактора, выходило даже смешно, тогда как Михаил Васильевич принимал эту шутку за прототип гласного суда…
Он носил с собою и всем показывал вырезку из какого-то петербургского журнала, карикатуру на суд в крепостной России. «На четвереньках челобитчик, на нем взмостились писаря, на них вскарабкался повытчик и сам везет секретаря, судья ж на всех верхом сидит. Спроси, читатель, кто больше всех из них кряхтит?..»
В тяжбе с надувалой Пермикиным за челобитчика кряхтел он сам, в какие ни стучал двери, повсюду встречал отказ, и так добрался до губернского суда, понес туда подавать апелляцию на решение суда окружного.
А там, в присутствии, неожиданно встретил знакомое лицо.
За судейским столом восседал тот самый Молчанов, которого покойному Неклюдову навязали в секунданты. Когда началось следствие о дуэли, господин сей спрашивал у Петрашевского совета, как ему поступать, уверяя, будто бы вовлечен в происшедшее силою особых обстоятельств. Михаил Васильевич отвечал, как всегда, без околичностей: откройте всю истину, не щадя ни других, ни себя. Едва ли сей господин способен был последовать такому совету, хотя, впрочем, в точности этого Петрашевский не знал. Увидав его за судейским столом, он тут же полюбопытствовал в канцелярии, зачем здесь Молчанов. Оказалось, тот допущен на должность, и это тогда, как сам еще состоял под судом!
Петрашевский не был бы Петрашевским, пропусти он подобное поругание законов. На каких основаниях подсудимый не только избегнул ареста, но допущен к исправлению обязанностей в суде?! Это не могло не ослабить в Молчанове сознания справедливости и уважения к законам! Через полчаса вдобавок к своей апелляции Петрашевский подал обоснованное прошение об отводе Молчанова.
А на третий день его потребовал к себе Корсаков, правитель Восточной Сибири в отсутствие Муравьева, имевший, на взгляд Петрашевского (из коего он, разумеется, тайны не делал), столько же оснований на генерал-губернаторство, «как всякая почтовая лошадь» (Муравьев не раз отправлял Корсакова доверенным гонцом в Петербург, — отсюда щедрость сибиряков на прозвища ему).
Петрашевского Корсаков встретил в гневе:
— Вы позволяете себе пред присутственными местами неприличное поведение!
— Неприличных поступков за собою не знаю, — возразил Петрашевский. — А если кто меня обвиняет, то ложно — и об этом следует произвести следствие.
— Я вас не за советом истребовал, а отправить в полицию под арест!
— Прикажите произвести формальное следствие, — не оробел Петрашевский, — и пусть меня накажут, если найдут виновным по суду и согласно закону.
— Сухотин! — рявкнул Корсаков находившемуся при сем полицмейстеру, тому самому, что наблюдал за убийством Неклюдова с колокольни. — В секретную его, и никого не допускать!
— Вы поступаете со мною противу законов, — заявил Петрашевский. — Я подам жалобу.
В ответ он услышал обещание:
— Вы будете высланы из Иркутска!
По совести, такой поворот событий не озадачил Михаила Васильевича. Давно был готов, от добрых людей знал, что его ожидает. Еще до возвращения Муравьева из Японии прихвостники решили наказать строптивца а предназначили Корсакову, понятно, не без душевного его на то согласия, быть исполнителем: призвать Петрашевского, не входя ни в какие с ним объяснения, посадить в кибитку и выпроводить в Туруханск. Возможно, Михаилу Васильевичу донесли об этой программе не без умысла; в таком случае просчитались: не вышло накинуть платок на роток! Кто вел его прегрешениям счет, мог в том с легкостью убедиться, отвод Молчанову был лишь новою петелькой в старом вязанье.
Он настолько предвидел последствия, что заранее попросил одного знакомого принять на себя хлопоты по делам своим и засвидетельствовал по всей форме на его имя доверенность. Там черным по белому написал: «в случае отбытия моего из Иркутска по причинам, от меня не зависящим»!.. Нет, он положительно знал, на что шел, в каталажке достало времени поразмыслить над этим.
Указание Корсакова выполнялось со всею строгостью. До вечера просидел один-одинешенек и в предвидении своем не ошибся, хотя, как выяснилось много позднее, знал не все.
А не знал Михаил Васильевич того, что как раз в те же дни дошел до иркутских верхов с обычным трехмесячным опозданием ноябрьский лист прибавления к «Колоколу», и в нем статья об убийстве Неклюдова, тут же, без сомнений, приписанная ему, Петрашевскому.
…Поздно вечером явился за ним частный пристав, которому было велено доставить арестованного к полицмейстеру на квартиру. Там уже ждала у крыльца почтовая тройка, а в доме Михаил Васильевич увидал Федора Львова в хлопотах над чемоданом. За час до того полицмейстер приехал ко Львову и велел у себя на глазах собрать Петрашевскому вещи.
Доху, кушак, шапку и рукавицы заботливо приготовил казачий сотник, назначенный с ним в дорогу караульным. Как тут было не вспомнить путешествия из Петербурга в Иркутск!
Невеселым вышло прощание с Федором Львовым под полицейским надзором.
Господин полицмейстер не оставлял отеческим попечением до самых триумфальных ворот. И там подошел к повозке — с советом хорошенько закутаться. Пришлось, однако, ему выслушать встречный совет — лучше думать о тех последствиях, которые ждут за содействие в убийстве.
— Моя высылка, — пообещал полицмейстеру Петрашевский, выглядывая из казенной дохи, — никого не спасет от ответственности!
Но напрасно он думал, что на том распрощался с иркутскими властями. На четвертой станции, через сутки пути, когда он и недреманный страж его, сотник, вошли в комнату для приезжих, они увидели там исправника, дружка беклемишевского, осужденного с ним вместе за «разбой скопом» и, подобно Молчанову и всем прочим, как ни в чем не бывало продолжавшего коронную службу.