НОВИЗНА ГОРОДОВ

Основываясь на этой свободе, крупные городские общины и другие города, с которыми они были связаны, которым служили примером, построили самобытную цивилизацию, распространявшею новую или обновленную технологию (или даже заново открытую через столетия — но это неважно!). Этим городам дано было до конца проделать довольно редкий политический, социальный и экономический эксперимент.

В финансовой сфере города организовали налоги, финансы, общественный кредит, таможни. Они изобрели государственные займы:,можно было бы даже сказать, что Монте-Веккьо в Венеции на самом деле восходит к первому выпуску [ценных бумаг] в 1167 г., а банк «Каса ди Сан-Джорджо» (раннего образца) — к 1407 г. Один за другим города заново изобретали золотую монету вслед за Генуей, которая чеканила дженовино, возможно, с конца XII в.⁷⁶ Они организовали промышленность, ремесла, изобрели (или открыли заново) торговлю на дальние расстояния, вексель, первичные формы торговых компаний и бухгалтерии. Они также породили — и очень быстро — свои формы классовой борьбы. Ибо если города и были, как говорят, «общинами», то были они и «обществами» в современном смысле слова — со своими напряженностями, своими братоубийственными войнами: знати против буржуа, бедных против богатых («тощий народ» — popolo magro — против «жирного народа» — popolo grasso). Борьба во Флоренции куда больше, чем конфликты на римский манер (разумеется, в античном Риме), в сущности своей находилась уже в преддверии нашего раннего промышленного XIX в. Это доказывает даже одна только драма чомпи в 1378 г.^*BV

Но это общество, разделенное внутри, выступало единым фронтом против врагов внешних, против мира сеньеров, государей, крестьян — всех, кто не были его гражданами. Такие города были на Западе первыми «отечествами», и патриотизм их был наверняка более органичным, намного более осознанным, чем был и долго еще будет патриотизм территориальный, медленно проявлявшийся в первых государствах. Можно поразмыслить по этому поводу перед забавной картиной, изображающей сpa-

Площадь Эгидиен-Терезиенплац в Нюрнберге. Рисунок Альбрехта Дюрера. Альтштадтмузеум, Нюрнберг.

жение нюрнбергских горожан с напавшим на город маркграфом Казимиром Бранденбург-Ансбахским 19 июня 1502 г. Не приходится спрашивать, была ли она написана для нюрнбергских буржуа. Последние изображены большей частью пешими, в обычных своих костюмах, без лат. Их предводитель в черном костюме, сидящий на коне, совещается с гуманистом Виллибальдом Пиркхеймером. На Пиркхеймере огромная шляпа со страусовыми перьями, столь типичная для той эпохи, и он — тоже многозначительная деталь! — привел отряд на поддержку правого дела подвергшегося нападению города. Нападающие бранденбуржцы — тяжеловооруженные конные латники с лицами, закрытыми забралами шлемов. Как на символ городских вольностей, противостоящих власти государей и сеньеров, можно указать на группу из трех человек: двое горожан с открытыми лицами гордо сопровождают в плен очень этим смущенного рыцаря в латах.

«Буржуа», маленькие городские отечества — абсурдные, «удобные» расхожие слова. В. Зомбарт очень настаивал именно на зарождении некоего нового общества и в еще большей мере — нового образа мышления. Он писал: «Если я не ошибаюсь, как раз во Флоренции к концу XIV в. впервые встречается законченный буржуа»⁷⁷. Что же, если угодно… На самом-то деле захват власти в 1293 г. главными цехами (Arti maggiori) — цехами суконщиков и красильщиков (Arte di Calimala) — был во Флоренции победой старых и новых богачей, победой духа предпринимательства. Зомбарт, как обычно, предпочитал ставить проблему в «ментальном» плане, рассматривая эволюцию рационального мышления, вместо того чтобы заниматься эволюцией общества или даже экономики из-за боязни при этом последовать по пути, проложенному Марксом.

Сложился новый образ мышления, в общих чертах — образ мышления ёще раннего западного капитализма, совокупность правил, возможностей, расчетов, умения жить и обогащаться одновременно. То была и рискованная игра: ключевые выражения торгового языка «удача», «случай», «благоразумие», «осмотрительность», «обеспечение» (fortuna, ventura, ragione, prudenza, sicurta) устанавливают пределы риска, от которого надлежит себя обезопасить. Конечно же, не было больше речи о том, чтобы жить по образу и подобию знати только сегодняшним днем, худо ли, хорошо ли стараясь поднять свои доходы до уровня расходов; притом все определялось именно расходами. А потом — будь что будет! Купец будет беречь свои деньги, будет рассчитывать затраты в соответствии с доходами, вложения-в соответствии с прибылью от них. «Песочные часы» перевернулись должным образом. Купец будет экономить и свое время: уже тогда один купец заявил, что chi tempo ha e tempo aspetta, tempo perde⁷⁸. Переведем вольно, но логически правильно: «Время — деньги».

На Западе капитализм и города — это было в основе своей одно и то же. Л. Мамфорд считает, что «зарождающийся капитализм», заменив власть «феодалов и цеховой буржуазии» властью новой торговой аристократии, взорвал узкие рамки средневековых городов. Да, несомненно — но с тем, чтобы в конечном счете объединиться с государством, победившим города, но унаследовавшим их учреждения, их образ мышления и совершенно неспособным без них обойтись ⁷⁹. Важно то, что, даже придя в упадок как община, город продолжал занимать почетное место и управлять всем, действительно или хотя бы по видимости служа государю. Богатство государства все еще будет его богатством: Португалия сводилась к Лиссабону, Нидерланды — к Амстердаму, первенство Англии — это первенство Лондона, столицы, которая после бескровной революции 1688 г. сделала Англию своим подобием. Органический порок экономики имперской Испании заключался в том, что она свелась не к [какому-то] могущественному городу, свободному, способному производить что ему угодно и самому обеспечивать подлинную экономическую политику, а к Севилье, пребывавшей под надзором, разлагаемой казнокрадами-«чиновниками» и давно уже находившейся под господством иностранных капиталистов. И точно так же, если Людовику XIV не удалось основать «королевский банк», несмотря на различные проекты (1703, 1706, 1709 гг.), то потому, что перед лицом монархической власти Париж не представлял города-убежища, свободного в своих действиях и отвечающего сам за себя.