ПОВСЕДНЕВНЫЙ ИСТОЧНИК ЭНЕРГИИ. ДЕРЕВО

Сегодня сравнительные подсчеты энергетической оснащенности оставляют в стороне работу животных, а в определенном смысле — и ручной труд людей; зачастую исключается и дерево с его производными. А ведь до XVIII в. дерево, первейший из доступных материалов, было важным источником энергии. Цивилизации эпохи, предшествовавшей XVIII в., были цивилизациями дерева и древесного угля, так же как цивилизации XIX в. станут цивилизациями каменного угля.

Если взглянуть на Европу, то все говорит об этом. Дерево широко присутствует в постройках, даже каменных; из дерева изготовляются сухопутные и морские транспортные средства, машины и орудия (металлические части, которые они включали, были всегда легкими); из дерева изготовлялись ткацкие станки и прялки, отжимные прессы и насосы. Так же обстояло дело и с большей частью пахотных орудий: соха была деревянная целиком, а плуг чаще всего представлял деревянный сошник, снабженный тонким железным режущим краем. Для наших взоров нет ничего более необычного, чем такие сложные зубчатые передачи, в которых все деревянные детали точно подогнаны и которые можно увидеть, например, в Немецком музее, в мюнхенском музее техники. Там есть даже несколько стенных часов XVIII в., изготовленных в Шварцвальде, часов, все зубчатые колеса которых сделаны из дерева, и, что еще более редко, круглые часы, где тоже использован только этот хрупкий материал.

Повсеместное присутствие дерева в прошлом имело огромное значение. Европа, столь хорошо наделенная лесными ресурсами, обретала в них одну из основ своей мощи. И по сравнению с Европой страны ислама (в долговременном плане) ослабляли нехватка таких ресурсов и их прогрессировавшее истощение⁸⁸.

Нас, несомненно, должно было бы здесь интересовать лишь то дерево, которое, сгорая, превращалось непосредственно в энергию для отопления домов, для «горячих» производств — плавилен, пивоварен, сахарных, стекольных и черепичных заводов, для мастерских углежогов, да еще и для солеварен, которые часто пользовались нагревом. Но помимо того что имевшиеся запасы дерева на топливо ограничивались другими формами его использования, эти последние в широком масштабе навязывали и изготовление всех энергопроизводящих устройств.

Лес одинаково служил человеку для обогрева, для сооружения жилищ, для изготовления мебели, орудий, для постройки экипажей и судов.

Смотря по обстоятельствам, ему требовалось дерево того или другого качества. Дуб — для домов; десять разных видов, от сосны до дуба или ореха, — для галер⁸⁹; вяз — для орудийных лафетов. Отсюда — огромные опустошения. Так, для арсеналов никакие перевозки не бывали ни слишком дальними, ни слишком дорогими: в их распоряжении были все леса. Доски и брусья, отгруженные в Прибалтийских странах и в Голландии, с XVI в. доставлялись в Лиссабон и Севилью; строили даже целые корабли, тяжеловатые, но дешевые, которые испанцы отправляли в Америку, не имея в виду их возвращение в Испанию. Эти корабли заканчивали свою карьеру на Антильских островах, а то и сразу же по прибытии продавались на слом: то были заранее «обреченные» корабли (los navios al trav?s).

Таким образом, ради строительства всякого флота, неважно в какой стране, уничтожаются огромные лесные массивы. Для судостроения во времена Кольбера были предоставлены для регулярной рубки лесные запасы всего королевства; транспортировка этих ресурсов производилась по всем судоходным путям, даже по таким незначительным, как Адур или Шаранта. Доставка сосны из Вогезов осуществлялась молевым сплавом по реке Мёрт, затем гужом до Бар-ле-Дюка, где стволы собирались в плоты — breiles — на Орнене, а оттуда сплавлялись по Со и Марне, а потом по Сене⁹⁰. Что касается мачт для военных кораблей, деталей, имевших решающее значение, то Франция оказалась отстранена от торговли на Балтике, которая через Ригу, а вскоре через Санкт-Петербург снабжала преимущественно Англию. Французам не пришло в голову использовать леса Нового Света, в особенности леса Канады (что позднее сделали англичане).

Стало быть, французский флот был вынужден применять «составной рангоут». А такие искусственные мачты — их изготовляли, соединяя несколько бревен и стягивая их железными обручами, — были недостаточно гибкими и ломались, когда ставили слишком много парусов. Французские корабли никогда не будут располагать преимуществом в скорости перед англичанами. Об этом определенно свидетельствует сложившаяся одно время обратная ситуация: во время войны английских колоний в Америке за независимость вооруженный нейтралитет закрыл Балтийское море для англичан, им пришлось обратиться к составным мачтам, и преимущество перешло к их противникам⁹¹.

Такое расхищение лесных ресурсов не было ни единственным, ни даже самым опасным в долговременном плане. Крестьянин, особенно в Европе, без конца корчевал деревья, «расчищал» земли под пашню. Врагом леса были общинные права на лесные угодья. Во времена Франциска I Орлеанский лес покрывал 140 тыс. арпанов, а столетием позже, как нам сообщают, всего лишь 70 тыс. Цифры эти ненадежны, но можно быть уверенным, что с конца Столетней войны (которая способствовала наступлению леса на поля) и до правления Людовика XIV активная распашка росчистей свела лесные массивы к более узким, примерно к нынешним границам⁹². Годились любые поводы: в 1519 г. ураган, «на который списали многое», свалил от 50 до 60 тыс. деревьев в Блёском лесу, который в средние века соединял лионские лесные массивы с Жизорскими лесами. В образовавшуюся брешь ворвалась пашня, и единство этих лесных массивов более не восстановилось⁹³. Еще и сегодня при перелете из Варшавы в Краков, глядя на землю, можно увидеть, как длинные ленты полей откровенно врезаются в лесные массивы. Если в XVI и XVII вв. французские леса стабилизировались, то отчего это произошло — вследствие ли тщательных законодательных мер (скажем, Большого ордонанса 1573 г. или мер Кольбера) или же из-за естественно достигнутого равновесия, когда земли, которые еще можно было освоить, не стоили этого труда, ибо были слишком бедными?

Те, кто ведет подсчеты, могли бы утверждать, особенно имея в виду Новый Свет, что пожоги леса, создание за их счет обрабатываемых участков были самообманом, что разрушитель обменивал имеющееся богатство на такое, которое еще предстояло создать, и не обязательно второе оказывалось более ценным, чем первое. Такое умозаключение явно ложно: лесные богатства существуют, лишь будучи включены в экономику благодаря присутствию кучи посредников-пастухов, пригоняющих свои стада (и не только свиней в поисках желудей), дровосеков, угольщиков, подводчиков, народа дикого, вольного, ремесло которого в том и заключается, чтобы эксплуатировать, использовать, разрушать. Лес имеет ценность, только если его используют.

Дровосеки за работой. Прорезное изображение на белом фоне, по-видимому, из Нижней Бретани, около 1800 г. Париж. Музеи народных искусств и обычаев.(Фототека издательства А. Колэн.)

До XIX в. за пределами власти цивилизаций оставались еще огромные массивы леса: леса Скандинавии и Финляндии; почти непрерывный лес между Москвой и Архангельском, пересеченный тонким пучком дорог; канадские леса; леса Сибири, которые охотники приобщали к рынкам Китая или Европы; тропические леса Нового Света, Африки и Индонезии, в которых за отсутствием пушного зверя охотились за драгоценными сортами дерева — кампешевым в современном Гондурасе, «бразильским» («pau brasil», которое дает красную краску и которое рубят на побережье бразильского Северо-Востока), тиковым в Декане, сандаловым, розовым в иных местах…

Наряду со всеми этими способами использования дерево служило для приготовления пищи, для отопления домов, для всех «горячих» производств, спрос которых на лес еще до XVI в. рос с пугающей быстротой. Поразительный пример: в 1315–1317 гг. возле Дижона в лесу Лезэ работали 423 дровосека и 334 погонщика быков перевозили дрова для питания шести печей, изготовлявших терракотовые плитки⁹⁴. В целом на это богатство, яростно оспариваемое (ибо оно только казалось сверхобильным), претендовало много дольщиков. В качестве источника топлива лес даже в те времена не шел в сравнение с очень скромной угольной шахтой. Чтобы срубленный лес восстановился, нужно ждать 20–30 лет. Во время Тридцатилетней войны шведы, чтобы добыть денег, вырубили в Померании огромные массивы леса, так что обширные районы превратились потом в пески⁹⁵. Когда в XVIII в. положение дел во Франции обострилось, утверждали, что одна-единственная нагревательная печь потребляет столько же дров, сколько такой город, как Шалон на Марне. Приходившие в ярость деревенские жители жаловались на кузницы и плавильни, которые пожирали леса и не оставляли топлива даже для хлебопекарных печей⁹⁶. В Польше начиная с 1724 г. зачастую приходилось отказываться от выпаривания рассола на огромных копях в Величке и удовлетворяться использованием пластин каменной соли из-за опустошений в окружающих лесах⁹⁷.

Дерево как топливо, материал, занимающий много места, и в самом деле должно находиться под рукой. Перевозить его на расстояние, превышающее 30 км, — это разорение, если только перевозка не осуществляется сама собой, речным путем или по морю. В XVII в. стволы деревьев, спущенные в Ду, путешествовали до самого Марселя. В Париж «новый» лес привозили целыми судами, а с 1549 г. начали «придумывать и сплав леса» — сначала из Морвана по течению рек Кюр и Йонна, а лет двенадцать спустя — из Лотарингии и Барруа по Марне и ее притокам. Проворство, с каким проводили под арками мостов караваны плотов, имевшие до 250 футов в длину, вызывало восхищение парижских зевак. Что же касается древесного угля, то с XVI в. он поступал в столицу из Санса, из леса От, а в XVIII в — из всех доступных лесов, иногда на повозках и вьючных животных, но чаще всего по «речкам» — Йонне, Сене, Марне, Луаре — на судах, «нагруженных доверху, да еще с несколькими выгородками [на палубе], дабы удерживать уголь выше бортов»⁹⁸.

С XIV в. огромные плоты спускались по польским рекам до Балтийского моря⁹⁹. Такое же зрелище, только еще более грандиозное, можно было наблюдать в далеком Китае: плоты сычуаньского леса, в которых бревна были связаны между собой ивовыми канатами, сплавляли до Пекина. Они были большими или меньшими «сообразно богатству купца, но самые длинные были немногим более полулье»¹⁰⁰.

На большие расстояния лес доставляли морем. Так, «черные парусники» везли древесный уголь от мыса Корсо в Геную, а истрийские и кварнерские барки доставляли в Венецию дрова, которые она сжигала каждую зиму. Иной раз парусники тащили за собой на буксире древесный ствол из Малой Азии, которая снабжала Кипр и Египет. Даже изящные галеры привозили дрова в Египет, где нехватка топлива носила характер драматический ¹⁰¹.

Однако такие формы снабжения имели свои пределы. И большая часть городов должна была довольствоваться тем, что находила поблизости. Базелец Т. Платтер, который в 1595 г. заканчивал в Монпелье свое медицинское образование, отметил отсутствие лесов вокруг города: «Самый ближний — лес сен-польских стекольных заводов, в добрых трех милях в сторону Сельнёва. Именно оттуда в город доставляют дрова, продавая их на вес. Можно задать себе вопрос, где бы они взяли их, будь зима долгой, ибо сжигают они в своих каминах огромное количество дров, все равно дрожа от холода рядом с ними. Отопительные печи в этой местности неизвестны; пекари набивают свои печи розмарином, средиземноморским дубом и прочими кустарниками, настолько им не хватает леса в противоположность тому, что наблюдается у нас»¹⁰². Чем дальше к югу, тем более нарастала эта нехватка. Испанский гуманист Антонио де Гевара был прав: топливо в Медина-дель-Кампо стоило дороже, чем то, что варится в котелке¹⁰³. В Египте за неимением лучшего жгли отжатый сахарный тростник, на Корфу — жом от оливок: из него делали брикеты, сразу же укладывавшиеся для сушки.

Это огромного масштаба снабжение топливом предполагало широкую организацию перевозок, поддержание в порядке водных путей, служивших для сплава, плюс наличие обширной торговой сети и надзора за запасами, относительно которых непрерывно возрастало число правительственных регламентов и запретов. Однако даже в странах, богатых лесом, он с каждым днем становился все более редким. Дело было в том, чтобы лучше его использовать. А ведь, по-видимому, ни в стекловарнях, ни на металлургических заводах не стремились экономить топливо. Самое большее — старались перенести «огненный завод» в другое место, как только радиус его снабжения слишком увеличивался. Или же сокращали на нем производство. Скажем, домна, «построенная в 1717 г. в Долгайне в Уэльсе», будет задута только четыре года спустя, когда «накопят достаточно древесного угля для 36 с половиной недель работы». В среднем она будет работать лишь 15 недель в году, и все из-за топлива. Впрочем, перед лицом этой постоянной «негибкости» снабжения доменные печи, как правило, «действовали только один год

Лион в XVII в. имел еще деревянные мосты. Рисунок Йоханнеса Лингельбаха. Вена. Альбертина.

из двух или трех, а то и один год из пяти, семи или десяти»¹⁰⁴. По расчетам одного эксперта, в эти предшествовавшие XVIII в. времена средний металлургический завод, печь которого давала плавки в течение двух лет, один только пожирал за два года 2 тыс. га леса. Отсюда и напряженность, которая непрестанно усугублялась с подъемом экономики в XVIII в. «Торговля дровами сделалась в Вогезах промыслом всех жителей: всякий рубит как можно больше, и в скором времени леса будут совершенно уничтожены»¹⁰⁵. Именно из этого кризиса, для Англии латентного с XVI в., в конце концов родится каменноугольная революция.

И, разумеется, существовала также напряженность в ценах. Сюлли в своей «?conomies royales» дошел даже до утверждения, будто «все необходимые для жизни припасы будут постоянно расти в цене и все возрастающая редкость дров станет тому причиной»!¹⁰⁶ Начиная с 1715 г. рост цен ускорился, он «стремительно поднимается в последнее двадцатилетие Старого порядка». В Бургундии «более не найти дерева для поделок», и «бедняки обходятся без огня»¹⁰⁷.

В таких областях довольно трудно вычислить даже порядок величин. Однако мы располагаем по крайней мере грубыми оценками. В 1942 г. Франция, вынужденная обратиться к дровяному отоплению, видимо, использовала 18 млн. тонн дерева, примерно половину из которых в виде дров. В 1840 г. потребление во Франции доходило, очевидно, до 10 млн. тонн дров и древесного угля без учета дерева для строительства¹⁰⁸. Около 1789 г. оно было порядка 20 млн. тонн. В одном Париже древесного угля и дров потребляли тогда больше 2 млн. тонн ¹⁰⁹, т. е. больше 2 тонн на жителя. Это чрезвычайно высокая цифра, но в ту пору привоз в Париж каменного угля был ничтожен: в 140 раз меньше, чем дров (разница между 1789 и 1840 гг. вызвана, вполне очевидно, возросшей ролью в потреблении каменного угля). Если предположить, что соотношение между Францией и Европой равнялось 1:10, то последняя сжигала 200 млн. тонн дров около 1789 г. и 100 млн. тонн около 1840 г.

Как раз исходя из этой цифры — 200 млн. тонн, — следует попробовать провести рискованный подсчет масштабов такого источника энергии, как дерево, в лошадиных силах (HP). Две тонны дров соответствуют одной тонне каменного угля. Примем гипотезу, что одну лошадиную силу в час дает сжигание 2 кг угля. Примем также гипотезу, что энергия использовалась в течение примерно 3 тыс. часов в год. Тогда доступная для использования мощность будет порядка 16 млн. лошадиных сил. Эти расчеты, которые я показал специалистам, дают лишь очень грубый порядок величин, а сведение к лошадиным силам одновременно и устарело, и ненадежно. К тому же необходимо учитывать и довольно низкий коэффициент полезного действия — самое большее 30 % от затраченной энергии, т. е. между 4 и 5 млн. лошадиных сил. По доиндустриальным энергетическим меркам такая цифра остается сравнительно высокой, но в этом нет ничего ошибочного: отметим, что, согласно более серьезным, нежели наши, расчетам, каменный уголь в экономике США возобладал над деревом только в 1887 г.!