ДИСЦИПЛИНИРОВАННОЕ ОБЩЕСТВО
Декарт жаловался в 1643 г., что Соединенные Провинции были не столь «свободными», как он первоначально предполагал. Несколько десятилетий спустя Спиноза и Бейль, не говоря уже о Норбахе и Валтене (см. стр. 349, 359 ниже) имели еще более весомые причины жаловаться на ограниченный характер нидерландской свободы. В XVII — начале XVIII вв. посещавшие Республику иностранцы обычно восхваляли сравнительную свободу, которой пользовались как группы населения, так и отдельные лица в Республике. Но более проницательные из них также отмечали, что эта свобода была сложным явлением, обусловленным той глубокой заботой, которая уделялась поддержанию порядка и дисциплины в обществе.
Ни один аспект нидерландской свободы в Золотой Век не производил такого впечатления на современников, особенно иностранцев, как та свобода, которой обладали женщины всех сословий и положения. Нидерландские женщины, даже молодые и незамужние, могли свободно уходить из дому и возвращаться одни, без всякого сопровождения, работать, заниматься делами и принимать участие в беседах почти наравне с мужчинами{306}. Все наблюдатели соглашались, что в нидерландском обществе жёны не находились в такой зависимости от своих мужей, как где бы то ни было еще. Немец Хейнрик Бентем, писавший в 1690 г., проводил разительный контраст между тем, как ходят в церкви по воскресеньям голландцы и немцы, отмечая, что в Германии мужья шли вместе, разговаривая между собой, тогда как их жёны следовали за ними, окруженные детьми. Только в Голландии, как пренебрежительно отмечал он, женщины сопровождали друг друга в церковь, сплетничая по дороге, тогда как их мужья вели детей: «ибо здесь курица кукарекает, а петух просто кудахчет»[4].
Но, как отмечает Лети, именно личная свобода, предоставленная женщинам и девушкам, наиболее ярко демонстрирует связь между вольностью и порядком. Женщины могли пользоваться большей степенью независимости, приходить и уходить, когда пожелают, по той же причине, по которой одинокий мужчина, или иностранец-путешественник, мог гулять по нидерландскому городу днем или ночью, сравнительно мало опасаясь, что станет жертвой ограбления или нападения: каждый человек находился и ощущал себя в безопасности{307}. «On peut voyager librement par toute la Hollande seul et en compagnie sans crainte d'estre detrouss?» («Вы можете свободно путешествовать по всей Голландии в одиночку и в компании, не опасаясь ограбления» (фр.)), — отмечал Жан де Париваль в 1669 г.{308} Швейцарец Альберт фон Халлер, живший в Голландии в конце 1720-х гг., с удивлением обнаружил, что в Лейдене всякий мог без оружия гулять по городу, и любой человек был настолько спокоен за свое имущество, что мог оставить дверь дома незапертой и уехать на несколько дней, не опасаясь воровства{309}. Уровень преступности был — и субъективно воспринимался — низким.
Не только вне дома каждый человек мог быть уверен в своей безопасности; по наблюдению Лети, основа нидерландской свободы заключалась в том, что и в своем доме было менее вероятно, чем где бы то ни было еще, подвергнуться оскорблению или насилию. Он утверждал, что для Голландии было необычно избиение мужьями своих жён, ибо соседи не потерпели бы этого и побудили церковные и городские власти принять к виновному мужу жесткие меры. Таким образом, ключевой фактор пресечения дурного поведения состоял в том, что значительная часть населения проживала в городах, где образ жизни регулировался весьма жесткими нормами. Лети также отмечал, что в Голландии лучше, чем в других странах, обращаются со слугами, утверждая, что здесь не принято было давать пощечины слугам в присутствии других людей или наедине, как то было в обычае, например, во Франции. Показательно, что в подпольном сатирическом плакате, изданном в 1679 г., представлявшем собой образец социального протеста, говорилось, что дурное обращение со слугами в Голландии возросло из-за появления построенных в неоклассическом стиле вилл и особняков, отгороженных от соседей и тем самым поощрявших разного рода злоупотребления, ибо отныне хозяева могли совращать или бить служанок, не привлекая постороннего внимания, а их жёны — «остужать жар похоти» со слугами-мужчинами{310}. Защита слуг заключалась в строгом общественном контроле.
В основе нидерландской свободы, таким образом, лежало преимущественное положение городов и высокий уровень социальной дисциплины и контроля. Свидетельства этой дисциплины можно было увидеть повсеместно: в домах, школах, церквях, университетах, на торговых судах и в гаванях, а также на военном флоте и в армии. В 1590-х гг. в Лейдене между университетским сенатом и студентами шла борьба из-за ношения оружия. Но вскоре при поддержке Штатов университет сумел успешно ввести в действие запрет на ношение студентами шпаг и другого оружия{311}. В городе существовали также суровые ограничения на употребление спиртного. Париваль отмечал, что немецкие студенты в Лейдене были вынуждены быть менее задиристыми, чем обычно в немецких университетах{312}. Фон Халлер полагал, что размеренность и отсутствие спиртных напитков, характерные черты студенческой жизни в Лейдене, были продуктами холодного темперамента и регламентированного образа жизни людей. Дисциплина была особенно строгой в Колледже Штатов, где студентов поднимали в 5 часов утра летом, и в 6 — зимой для молитвы и чтения Библии, и рассчитывали, что они наведут порядок в своих комнатах до завтрака.
Еще более дисциплинированными, чем студенты, были моряки Республики, где бы они ни служили — на военно-морском флоте, в Вест-Индской компании, Ост-Индской компании, на торговых, китобойных или каперских судах, и на суше, и на море. Ни одна другая форма дисциплины не была более существенной как для успехов нидерландской торговой системы, так и для благосостояния голландского общества. Моряки составляли большую часть населения; их во множестве можно было увидеть во многих нидерландских и иностранных портах. Результат был далек от совершенства, особенно на борту каперских кораблей, команды которых были численно намного больше, чем торговых, и находились в более стесненных условиях, но где средства для поддержания дисциплины были не столь велики, как на борту военных кораблей и судов Ост-Индской компании. Но, говоря в целом, стандартный уровень дисциплины был высоким, и нидерландские суда славились по всему миру не только своей чистотой, но и опрятностью и порядком их команд. Существовали отдельные, отпечатанные своды дисциплинарных правил не только для военно-морского флота, но и для Ост-Индской компании, Вест-Индской компании, каперов, и людей знакомили с их статьями перед каждым плаванием{313}. Они были подробными и строгими. Даже на каперских судах дважды в день, утром и вечером, вся команда в обязательном порядке должна была присутствовать на молитве и пении псалмов; отсутствовавших без разрешения моряков наказывали штрафом.
Среди выдающихся нидерландских моряков той эпохи некоторые, как и следовало ожидать, отличались весьма строптивым характером. Но такие люди подвергались не меньшему давлению, чем другие, чтобы заставить их исправиться. Михил де Рюйтер (1607-76 гг.), по его собственному признанию, в юности был изрядным шалопаем и часто ввязывался в потасовки{314}. Хотя он был выходцем из семьи низкого происхождения во Флюшинге, он сделал блестящую карьеру до вершины командования военно-морским флотом, не в последнюю очередь благодаря своему несравненному умению установить дисциплину среди подчиненных; также, на склоне лет, он стал широко известен своим искренним благочестием. Напротив, у Абеля Тасмана характер с годами испортился. В 1642 г. он совершил свое знаменитое плавание из Батавии, в ходе которого открыл Тасманию и Новую Зеландию. Шесть лет спустя, в апреле 1648 г., он возглавил последнюю крупную нидерландскую атаку на испанцев в ходе Восьмидесятилетней войны, неудачную экспедицию на Филиппины, во время которой много пил, впадал в гнев и тяжело оскорбил двух своих подчиненных. За это он предстал перед Верховным Судом Ост-Индской компании в Джакарте, был отстранен от службы и разжалован. Реформатская консистория в Батавии также исключила его из числа старейшин Церкви. Впоследствии он вновь вернулся на службу, но другой серьезный проступок, на сей раз — дуэль, привел к тому, что он навсегда впал в немилость у руководства Ост-Индской компании и был предан поношению консисторией{315}.
Основной призыв к насаждению дисциплины среди моряков, студентов, солдат, так же как сирот, подмастерьев и многих других групп, с целью добиться порядка в обществе, исходил от крупных городов и городских советов. Существовали различные уровни надзора, но, несомненно, самым главным из них были «соседские дозоры», местные гражданские организации в различных кварталах города во главе с избранными местными бюргерами. «Соседские дозоры» считали своей задачей не только охрану своих кварталов, предотвращение грабежей и преступлений, но и принуждение к соблюдению приличий и оповещение о недопустимом поведении городских схоутов, магистратов или консистории. Таким образом, на «соседские дозоры» были возложены полицейские функции{316}, ибо городскую милицию, ответственную за поддержание порядка и охрану ратуши и городских ворот по ночам, следовало созывать только в случае серьезных волнений. Схоут, или шериф, и его заместители выполняли полицейские функции и в случае какого-либо серьезного правонарушения совершали арест виновных, но их было слишком мало, чтобы нести основную тяжесть полицейской службы. В Амстердаме в последней четверти XVII в. шериф и его штат насчитывали, вместе с несколькими слугами, всего восемнадцать человек.
В качестве одной из своих главных задач избранные горожанами комитеты в каждом квартале города организовывали систему регулярного ночного патрулирования улиц. В Амстердаме в 1660-х гг. каждую ночь несли стражу примерно 300 легковооруженных бюргеров, около половины из них должны были патрулировать улицы в любой момент времени. За эту работу они получали 5 стеверов за ночь. У каждого «соседского дозора» была примитивная местная тюрьма, куда запирали злоумышленников, пока у схоута и его штаба не появлялась возможность заняться рассмотрением совершенных ими правонарушений. Горожане принимали участие в этих «соседских дозорах» и сотрудничали с ними, так как хорошо знали личность любого, кто мог быть ими задержан, а также потому, что дозоры были неотъемлемой частью нидерландского общества, и пресечение хулиганства и преступлений входило в их прямые интересы.
Можно было с уверенностью сказать, что мало из того, что происходило в окрестности, могло укрыться от внимания «соседских дозоров». Именно по этой причине побои жён и служанок были сравнительно редким явлением, а вызывающе навязчивая проституция (в противоположность скрытой проституции в тавернах) — необычной. Такая система способствовала эффективному пресечению всех видов тяжких преступлений и насилия, включая изнасилования. Если молодая женщина, забеременевшая вне брака, на допросе в консистории объясняла, что стала жертвой изнасилования, она признавалась виновной, если не могла привести причины, по которой на ее крики о помощи никто не отозвался{317}. Белошвейка, которая была изнасилована на одной из улиц Амстердама в 1616 г., уверяла консисторию, что звала на помощь, но ее крики были не слышны из-за порывов сильного ветра. Решающая важность соседей и «соседских дозоров» в искоренении дурного поведения и поддержании высокого уровня социального контроля, типичного для Золотого Века и нидерландского общества XVIII столетия, доказывается тем фактом, что статистика насилий и других тяжких преступлений обычно была значительно выше в сельской местности, чем в крупных городах{318}. В основе всего этого лежала городская этика.
Введение уличного освещения — один из выдающихся примеров применения технологических новшеств в повседневной жизни нидерландского Золотого Века, — было вызвано несколькими соображениями, но особенно желанием еще больше упрочить порядок и сократить уровень преступности, а также свести к минимуму количество несчастных случаев с пьяными, падавшими в каналы и тонувшими в них по ночам. Первая настоящая система уличного освещения в мире была разработана амстердамским художником-изобретателем Яном ван дер Хюйгеном (1637-1672 гг.), который изобрел уличные лампы, сделанные из стекла и металла с щитками для отверстий, через которые поступал воздух, способных пропускать наружу дым, но непроницаемых для ветра. Горевшие всю ночь лампы, заправлявшиеся растительным маслом, с использованием фитилей из кипрского хлопка, изготовлялись на ламповой фабрике ван дер Хюйгена. План освещения Амстердама был принят vroedschap'ом в 1669 г., и всего через несколько месяцев приведен в исполнение{319}. К январю 1670 г. весь город освещали 1 800 фонарей, установленных на столбах или подвешенных к стенам зданий общественного назначения. Ван дер Хюйген подсчитал, что максимальная эффективность освещения при минимальных затратах масла достигается, если разместить фонари на расстоянии от 125 до 150 футов друг от друга. Затем в том же году был опубликован свод наказаний, грозивших тем, кто повредит фонари, привязывая к столбам лодки или коней, или сваливая вокруг них мусор, тем самым препятствуя ТРУДУ фонарщиков и дворников{320}. Каждый фонарщик отвечал за двадцать фонарей, так что для обслуживания всего города требовалось всего сто человек. К 1681 г. количество уличных фонарей увеличилось еще на 600 штук. Система имела оглушительный успех. Преимущества обеспечения безопасности по ночам были настолько очевидными, что ее вскоре позаимствовали Гаага и другие нидерландские и немецкие города, хотя она получила лишь частичное распространение в Англии, где города не имели городского самоуправления и финансов, нужных для таких масштабных планов. Дордрехт ввел новую систему уличного освещения в 1674 г.{321}, Хертогенбос, установив 450 фонарей ван дер Хейдена, — в 1684 г. В Хертогенбосе муниципалитет задействовал 18 городских «фонарщиков», каждый из которых заполнял маслом и зажигал каждый вечер 25 фонарей, общей стоимостью в 3 000 гульденов в год{322}. На то, чтобы зажечь освещение по всему городу, уходило всего пятнадцать минут. Берлин и Кельн ввели нидерландское уличное освещение в 1682 г.
Нидерландская свобода была подлинной, но имела жесткие ограничения. Более того, нидерландское общество зачастую было менее снисходительным к предосудительному, отклонявшемуся от общепринятых норм или вызывающему поведению, чем к неортодоксальным идеям. В частности, нидерландское общество было не менее, а более склонно, чем другие европейские общества обуздывать непристойные выходки, эротоманию, откровенный гомосексуализм и уличную проституцию. Все иностранные наблюдатели (Тревизано, Сен-Эвремон, Темпл и Лети) отмечали холодность, отсутствие всякого кокетства и «всеобщую добропорядочность» нидерландских женщин. Фактически, они обнаружили, что любые проявления эротики находятся под запретом. Возможно, это было необходимостью, если женщинам разрешалось свободно и без сопровождения ходить по своим повседневным делам и общаться с простонародьем. Нидерландские женщины из высшего сословия после 1650 г. охотно перенимали французские ткани и моду, за исключением, как отмечал Лети, одной-единственной черты: нидерландское общество крайне враждебно относилось к платьям с декольте и полуобнаженной грудью — моде, получившей в то время самое широкое распространение во Франции, Англии и Италии{323}. В Республике платья с высоким воротником были de rigueur («обязательны» (фр.)) в равной мере и для благородных дам, и для простых служанок.
Проституция была широко распространена в нидерландском обществе, но, в отличие от других европейских стран, характеризовалась отсутствием навязчивых «жриц любви» на улицах и стремлением замаскировать бордели под что-нибудь другое{324}. В Амстердаме в публичных домах играла музыка, и их часто называли «музыкальными залами», благоразумно скрывая от нескромных глаз то, что происходило на верхнем этаже. Более того, даже в Амстердаме не было «квартала красных фонарей», где проститутки открыто демонстрировали бы свои фигуры. В других городах, включая Лейден, не только фактически отсутствовала уличная проституция, но и не было борделей любого размера. Проститутки занимались своим ремеслом незаметно в гостиницах и сдаваемых внаем жилищах, разбросанных по бедным кварталам и предместьям: обычно в каждом таком заведении работала одна или две девушки{325}. Более уважаемые округа, в том числе университетская территория в Лейдене, были избавлены от проституции, несмотря даже на то, что студенты чаще всего прибегали к услугам проституток в других частях города. Несомненно, что именно эта скрытность объясняет ту известность, которую получил в северных Нидерландах в начале XVII в. (прежде чем власти на юге также ужесточили свое отношение к проституции) квартал борделей в Антверпене, расположенный в самом центре города{326}. В этом знаменитом районе, который посещали многие путешественники, проституция выставлялась напоказ намного более откровенно, чем это позволялось к северу от рек. В начале века считалось, что в Антверпене было свыше 125 борделей.
Широкое распространение домов терпимости в нидерландском контексте было существенным, если они оставались скрытыми и не привлекали к себе излишнего внимания. Девушки, которые в них работали, одевались как добропорядочные женщины по пути туда и оттуда, также как картины эротического содержания можно было ввозить в страну, но не демонстрировать открыто. Нидерландские бордели Золотого Века можно сравнить со «скрытыми церквями» католиков: многие люди знали об их существовании, но терпимо относились к ним только до тех пор, пока они оставались внешне безвредными и не мешали общественному порядку{327}. Преследование содержателей борделей (которыми часто были женщины) и проституток часто становилось результатом уличных драк или других инцидентов, вызвавших негодование общества{328}. Примечательно, что амстердамская реформатская консистория, рассматривая жалобы на существование домов терпимости, часто не знала точно, находится ли по конкретному адресу бордель или нет{329}. Лети, который уверял, что в его дни в Амстердаме насчитывалось около 30 борделей, намного меньше, чем в Венеции или в «так называемом святом Риме», подтверждал, что основное различие между проституцией в Нидерландах и Италии состояло в том, что нидерландцы убрали ее подальше от глаз, отмечая, что в Голландии просто нельзя было увидеть, как девицы легкого поведения завлекают мужчин прямо из окон домов или на улицах, что было, по его словам, в обычае в Италии{330}.
Преследование эротики распространялось даже на умеренно порнографические книги и картины{331}. Возможно, как предполагалось, что в Республике второй половины XVII в. преследование эротических книг, часто французского происхождения, было менее строгим, чем в самой Франции{332}. Но, несмотря на это, такие произведения, включая самую знаменитую среди них, «L'Ecole des filles» (1669 г.), были запрещены, как на голландском, так и на французском языке, и оставались под запретом на протяжении следующего века. Казалось бы, что эротические картины должны были преследоваться более строго, чем один только текст. В стране, где было такое изобилие талантливых художников, всегда стоило ожидать, что, по меньшей мере, несколько из них проявят интерес к пикантным темам. Но мы знаем очень мало таких примеров, и даже в обоих лучше всего известных случаях главным мотивом для художников служила высокая цена, которую им предлагали за выполнение таких работ. Одним из них был мастер натюрмортов Ян Торрентиус, который был приговорен к двадцатилетнему тюремному заключению в 1628 г. в Харлеме, главным образом, за богохульство, но в частности, так же за то, что написал серию порнографических картин. Другой пример относится к граверу-оранжисту Ромейну де Хоге (ок. 1645-1708 гг.), преследование которого амстердамским магистратом в целом приписывалось политической вражде; несмотря на это, основная тяжесть выдвинутых против него обвинений заключалась в том, что он выполнял и продавал гравюры эротического содержания.
Но и авторам печатных произведений, вторгавшихся во владения эротики, приходилось соблюдать осторожность. Видный историк Айтзема, известный филантроп, позволил себе несколько намеков на то, что во внебрачных любовных связях нет греха, но эти намеки встречались лишь в самых не вызывающих подозрения местах его огромного творческого наследия. Единственным нидерландским писателем, который дерзко бросил вызов всем понятиям приличия в этой сфере, был зеландец Адриан ван Беверланд (ок. 1652-1716 гг.), первоначально бывший вполне состоятельным человеком. На относящемся к этому периоду его жизни его портрете работы Ари де Вонса предстает молодой человек, сидящий с необычно длинной курительной трубкой в руке, в обществе элегантно одетой проститутки с провокационно глубоким декольте{333}. Ван Беверланд, будучи студентом в Лейдене, коллекционировал эротические книги, так же как медальоны и морские раковины. Став опытным ученым в области классических языков, он занимался историей проституции в Римской империи и опубликовал книгу о первородном грехе, «De Peccato Originate» (1678 г.), в которой утверждал, что Адам и Ева были виновны лишь в том, что открыли половое влечение. Впоследствии эта книга вышла также на французском языке и была запрещена во Франции. Его скептицизм в отношении церковной доктрины первородного греха, дополненный во втором издании (1679 г.) обращением за поддержкой к Гоббсу и Спинозе, вызвал такую бурю негодования, что Штаты Голландии под давлением Южноголландского синода попросили руководство Лейденского университета арестовать и допросить Беверланда. Экземпляры его книги были изъяты и сожжены{334}. Изгнанный из Голландии, он перебрался в Утрехт, но вскоре был выдворен и оттуда. В 1680 г. он эмигрировал в Англию, где жил до самой своей смерти обнищавшим философом. Он умер в Лондоне в 1716 г. Демонстрация открытой половой свободы ван Беверланда, с тем, что рассматривалось в качестве ее коварных интеллектуальных и религиозных последствий, была просто нетерпима в Нидерландской Республике, как и любое демонстративное проявление сексуальной провокации или безнравственного поведения, откуда бы оно ни исходило. Как отмечал по поводу Голландии в 1660-х гг. французский дворянин Сент-Эвремон, «ladebauche s'y cache, la pensee libre s'y affirme, mais Tune et l'autre se pratiquent avec serieux et a fond» («Разврат там скрыт, вольнодумство разрешено, но и то и другое практикуется со всей серьезностью и основательно» (фр.)){335}.
Другим ключевым инструментом поддержания общественной дисциплины были реформатские консистории. Опираясь на поддержку «соседских дозоров» и пользуясь дополнительной информацией, собранной проповедниками и их помощниками, «утешителями недужных» во время обхода домов своих прихожан, консистории вели неустанную борьбу всеми доступными средствами против непристойного поведения, разврата, беспутства, пьянства, фиктивных банкротств и, не в последнюю очередь, против платьев с глубоким декольте, которые носили дамы-модницы в придворных кругах. Консистории знали о том, что много, если не большинство случаев супружеской измены и блуда оставались не разоблаченными. Несмотря на это, они считали своим долгом всякий раз, когда подобные случаи нарушения моральных норм становились достоянием окружающих, вмешиваться и принимать по отношению к виновным суровые меры, ибо ни один открытый вызов, брошенный общественным нормам, не должен был оставаться безнаказанным, особенно, если он содержал в себе элемент сознательного пренебрежения, как в случае с Рембрандтом и Хендрикой Стоффелс{336}. Вызов на допрос в консисторию служанки Рембрандта в 1654 г. за то, что она сожительствовала с «художником Рембрандтом» словно «шлюха», был типичным примером такого рода. Количество лиц, представших перед Амстердамской консисторией по обвинению в супружеской измене, неуклонно росло в период до 1680-х гг. Главная цель церковных властей заключалась в том, чтобы пресечь разврат, и с помощью общественности принудить виновных лиц покаяться и встать на путь исправления.
Для членов официальной церкви, тревожившихся о спасении своих душ, запрет принимать причастие и публичное объявление нечестивцем было не только позорным для репутации и социального положения, но и вредным для духовного состояния. Многие из тех, кто подвергся отлучению от Церкви, впоследствии в значительной степени стремились продемонстрировать свое раскаяние и восстановить подорванную репутацию. Молодая вдова из Харлема, которая прижила ребенка вне брака и была отлучена от причастия в 1700 г., обязана прожить три года под надзором местных проповедников, сохранив безупречную репутацию, чтобы запрет был снят{337}. В 1705 г. женщина из Харлема, у которой родился ребенок вне брака (извиняло ее то обстоятельство, что она была жертвой изнасилования), была наказана подобным образом и отдана на поруки местному проповеднику, с предупреждением, что снова будет допущена к причастию, если в течение следующих четырех лет будет вести добродетельный образ жизни{338}.