IV. Аристотель

1. Годы странствий

Когда умер Платон, Аристотель построил ему алтарь и воздал почти божественные почести; при всем своем с ним несогласии он не мог не любить умершего учителя. В Афины он приехал из родного Стагира, небольшой греческой колонии во Фракии. Отец его был придворным врачом отца Филиппа Аминты II, и (если не ошибается Гален) именно он преподал сыну основы анатомии, прежде чем направить его к Платону[1950]. Встреча двух философов явилась встречей и началом войны двух враждебных друг другу направлений в истории мысли — мистического и медицинского. Возможно, из Аристотеля вырос бы чистый ученый, не будь он так долго (по утверждениям некоторых, двенадцать лет) слушателем Платона; сын врача боролся в нем с учеником пуританина, и схватка завершилась вничью; Аристотель так и не пришел к однозначным выводам. Он собрал научные наблюдения, которых достало бы на энциклопедию, а затем попытался втиснуть их в платоническую матрицу, по которой был скроен его схоластический ум. Он опровергал Платона на каждом шагу, потому что заимствовал у него на каждой странице.

Он был добросовестным учеником и скоро привлек к себе внимание наставника. Когда Платон читал в Академии свой трактат о душе, единственным, кто досидел до конца, тогда как остальные встали и ушли, был, по словам Диогена Лаэртского, Аристотель[1951]. По смерти Платона (347) Аристотель отправился ко двору Гермия, который учился вместе с ним в Академии и поднялся из рабского состояния до положения диктатора Атарнея и Ассоса в верхней части Малой Азии. Аристотель женился на дочери Гермия Пифиаде (344) и собирался осесть в Ассосе, когда Гермий был убит персами, которые заподозрили его в содействии планируемому Филиппом вторжению в Азию[1952]. Аристотель бежал с Пифиадой на лежавший неподалеку Лесбос и провел некоторое время за изучением естественной истории острова[1953]. Пифиада умерла, подарив ему дочь. Впоследствии Аристотель взял замуж или в наложницы гетеру Герпиллиду[1954], но до самого конца хранил нежную преданность памяти Пифиады и перед смертью просил, чтобы его прах похоронили рядом с ней; он отнюдь не был тем книжным червем, каким может вообразить Аристотеля читатель его произведений. В 343 году Филипп, который, вероятно, знал его еще юношей при дворе Аминты, предложил философу взять на себя воспитание царевича Александра, бывшего в то время диковатым отроком тринадцати лет. Аристотель приехал в Пеллу и четыре года был наставником будущего царя. В 340 году Филипп поручил ему возглавить восстановление и заселение разоренного во время Олинфской войны Стагира, а также составить для города свод законов, что и было им исполнено к удовлетворению горожан, которые отмечали вторичное основание города ежегодным праздником[1955].

В 334 году он возвратился в Афины и — вероятно, на средства Александра — открыл школу риторики и философии. Ее местопребыванием он выбрал самый изящный из афинских гимнасиев, группу зданий, посвященных Аполлону. Ликию (богу пастухов), окруженных тенистыми рощами и крытыми галереями. По утрам он читал специальные лекции для постоянных слушателей, в поддень обращался к менее подготовленной аудитории, по-видимому, с лекциями по риторике, поэзии, этике и политике. Он собрал здесь богатую библиотеку, зоологический сад и музей естественной истории. Школа получила название Ликея, а ее члены и философия были наречены перипатетическими ввиду того, что во время бесед Аристотель любил прохаживаться со своими учениками по крытым галереям (peripatoi)[1956]. Между Ликеем, посещавшимся главным образом представителями среднего класса, Академией, члены которой происходили большей частью из аристократии, и школой Исократа, где учились в основном выходцы из колониальной Греции, развернулась острая конкуренция. Со временем конкуренция ослабла ввиду того, что Исократ сосредоточил главное внимание на риторике, Академия — на математике, метафизике и политике, а Ликей — на естествознании. Аристотель поручал своим ученикам собирать и систематизировать знания обо всем: об обычаях варваров, государственном устройстве греческих городов, победителях на Пифийских играх и афинских Дионисиях, органах и повадках животных, особенностях и ареале растений, наконец, об истории науки и философии. Эти исследования стали кладезем данных, на которые он опирался — иногда с излишним доверием — при написании своих бесчисленных разнообразных трактатов.

Для широкого круга читателей он написал около двадцати семи популярных диалогов, которые, по мнению Цицерона и Квинтилиана, не уступали диалогам Платона; в античности своей славой Аристотель был обязан преимущественно им[1957]. Эти диалоги стали одной из жертв завоевания Рима варварами. До нас дошло большое количество специальных, в высшей степени абстрактных, неподражаемо скучных писаний, на которые редко ссылались античные ученые и которые были, по всей видимости, составлены из заметок Аристотеля для своих лекций или из записей, делавшихся на этих лекциях его учениками. Эти специальные компендиумы не были известны за пределами Ликея, пока в первом веке до нашей эры их не опубликовал Андроник Родосский[1958]. Сорок из них сохранилось, но Диоген Лаэртский упоминает 360 других, вероятно, имея в виду короткие· монографии. Среди этих обломков учености мы должны отыскать живую некогда мысль, за которую позднейшие века прозвали Аристотеля философом. Приступая к ним, мы не должны ожидать от них ни блеска Платона, ни остроумия Диогена; мы найдем здесь только богатую кладовую знаний и консервативную мудрость, приличествующую другу и пенсионеру царей[1959].

2. Ученый

Традиционно Аристотеля по преимуществу рассматривают как философа. Возможно, это ошибка. Давайте — пусть только свежего взгляда ради — увидим в нем прежде всего ученого.

Его любознательный ум более всего интересуется процессом и техникой рассуждения, которые Аристотель анализирует с такой проницательностью, что его «Органон», или «Орудие», — название, данное потомками его логическим трактатам, — стал учебником логики на два тысячелетия. Он стремится мыслить ясно, хотя в дошедших до нас трудах это редко ему удается; он тратит половину своего времени на определение терминов, после чего полагает, что решил проблему. Само определение, по Аристотелю, — это спецификация предмета или идеи посредством указания на род или класс, к которому принадлежит определяемое (человек — это живое существо), и видовое отличие, которое свойственно только этому объекту данного класса (человек — это разумное живое существо). Его метод хорошо характеризуется тем фактом, что основные аспекты, с помощью которых может быть рассмотрена любая вещь, он разделил на десять «категорий»: субстанция, количество, качество, отношение, место, время, положение, обладание, деятельность, претерпевание, — некоторые авторы нашли эту классификацию весьма полезной для развития своей слабосильной мысли.

Единственным источником познания он признает ощущения. Универсалии суть обобщенные идеи, не являющиеся врожденными, но сформированные благодаря многим восприятиям сходных объектов; они суть понятия, не вещи[1960]. Аксиомой для всей логики он решительно устанавливает закон противоречия: «Одному свойству невозможно одновременно принадлежать и не принадлежать одной и той же вещи в одном и том же отношении»[1961]. Аристотель разоблачает логические ошибки, в которые впадают или заманивают нас софисты, и критикует своих предшественников за то, что они создают чисто умозрительные теории вселенной вместо того, чтобы посвящать себя терпеливым наблюдениям и экспериментам[1962]. Его идеалом дедуктивного рассуждения является силлогизм — трио суждений, третье из которых с неизбежностью вытекает из двух предыдущих; он, однако, признает, что во избежание голословности силлогизм нуждается в широкой индукции, которая сделала бы его большую посылку вероятной. Хотя в своих философских трактатах Аристотель слишком часто распыляется на дедуктивные рассуждения, он хвалит индукцию, собирает в своих научных трудах массу отдельных наблюдений и при случае сообщает о своих или чужих экспериментах[1963]. Со всеми своими ошибками, он — отец научного метода и первый известный человек, организовавший сотрудничество в области научных исследований.

Аристотель подхватывает науку там, где оставил ее Демокрит, и осмеливается проникнуть во все ее отрасли. Хуже всего даются ему математика и физика, в которых он ограничивается изучением первоначал. В «Физике» он ищет не новых открытий, но ясных определений используемых терминов, таких, как материя, движение, пространство, время, непрерывность, бесконечность, изменение, конец. Движение и время непрерывны; они не состоят, как предполагал Зенон, из маленьких неделимых моментов, или частей; бесконечное существует в возможности, но не в действительности[1964]. Он видит проблемы (хотя ничего не предпринимает для их разрешения), которые будут волновать Ньютона: проблемы инерции, тяготения, движения, скорости; он имеет некоторое представление о параллелограмме сил и формулирует закон рычага: «Движущий вес будет двигать [объект] тем легче, чем дальше он отстоит от точки приложения силы»[1965].

Он доказывает, что небесные тела — и уж, конечно, Земля — сферичны, потому что только сферичность Земли могла бы объяснить форму Луны во время лунного затмения, когда между ней и Солнцем находится Земля[1966]. Ему было свойственно поразительное чувство геологического времени; периодически, но неуследимо, говорит он, земля вытесняет море, а море — землю[1967]; бесчисленные народы и цивилизации появлялись и исчезали с лица земли в результате катастрофы или неторопливого действия времени: «Вероятно, всякое искусство и философия из раза в раз достигали вершины своего развития и погибали вновь»[1968]. Тепло — главная действующая сила геологических и метеорологических изменений. Аристотель отваживается объяснять облака, туман, росу, иней, дождь, снег, град, ветер, хром, молнию, радугу и метеоры. Его теории зачастую причудливы; однако эпохальное значение его небольшого трактата по метеорологии заключается в том, что он не призывает на помощь сверхъестественные силы, но пытается объяснить мнимые капризы погоды с помощью естественных причин, действующих с определенной последовательностью и закономерностью. Естествознание не могло пойти дальше этого до тех пор, пока изобретательство не предоставило ему более точные и масштабные орудия наблюдения и измерения.

Ближе всего Аристотелю биология: именно здесь его наблюдения наиболее широки и обильны, и именно здесь он допускает больше всего ошибок. Его высшим достижением является слияние предыдущих открытий и окончательное оформление науки о жизни. С помощью своих учеников он свел воедино данные о фауне и флоре стран Эгейского бассейна и собрал первые научные коллекции животных и растений. Если следовать Плинию[1969], Александр отдал приказ своим охотникам, егерям, рыбакам и другим своим подчиненным предоставлять Аристотелю любые образцы и информацию, которые тот затребует. Философ так оправдывает свой интерес к низменным вещам: «Во всех естественных объектах содержится нечто удивительное, и если кто-то презирает созерцание низших животных, он должен презирать самого себя»[1970].

Он делит животное царство на области enaima и anaima — кровное и бескровное, — которые приблизительно соответствуют нашим «позвоночным» и «беспозвоночным». Бескровных животных он подразделяет на панцирных, ракообразных, моллюсков и насекомых, а животных с кровью — на рыб, земноводных, птиц и млекопитающих. Он охватывает впечатляюще обширные и разнообразные сферы: органы пищеварения, выделения, ощущения, движения, размножения и защиты; типы и повадки рыб, птиц, рептилий, обезьян и сотен других групп; их брачные сезоны и способы произведения на свет и выкармливания потомства; феномены полового созревания, менструации, беременности, недоношенности, рождения близнецов; ареалы и миграции животных, их паразиты и заболевания, образ их сна и зимовки… Ему принадлежит превосходное описание жизни пчел[1971]. Труды Аристотеля полны подозрительных случайных наблюдений: кровь быков якобы свертывается быстрее, чем кровь большинства других животных; некоторые самцы, особенно козлы, дают молоко· «среди всех живых существ лошади самые похотливые после человека»[1972][1973].

Более всего ею интересуют органы и повадки животных, связанные с размножением, и он особенно поражается разнообразием способов, посредством которых природа достигает непрерывности вида, «сохраняя тип, когда она не способна сохранить отдельное существо»[1974]; в этой области его труды не знали себе равных вплоть до последнего столетия. Жизнь животных вращается вокруг двух фокусов — пищи и воспроизведения[1975]; «Самка имеет орган, который следует рассматривать как яичник, так как в нем содержится то, что поначалу является недифференцированным яйцом и посредством дифференциации становится множеством яиц»[1976][1977]. Женский элемент привносит в эмбрион вещество и питание, мужской — силу и движение; женский элемент пассивен, мужской — движущая сила[1978]. Аристотель отвергает мнения Эмпедокла и Демокрита о том, что пол эмбриона предопределяется температурой матки или преобладанием одного воспроизводительного элемента над другим, а затем переформулирует их теории как свою собственную:

«Всякий раз, когда формирующий (мужской) принцип не сможет получить перевеса и по недостатку тепла окажется неспособен надлежащим образом подготовить вещество и тем самым оформить его по своему подобию, тогда это вещество приобретет противоположный пол»[1979]. «Порой, — добавляет он, — женщины рожают по три или четыре ребенка, особенно в некоторых странах. Самое большое число когда-либо рожденных сразу детей — пять, и такое явление было засвидетельствовано неоднократно. Жила некогда женщина, у которой было двенадцать детей после четырех родов, и большинство из них выжили»[1980].

Аристотель предвосхищает многие биологические теории девятнадцатого века, полагая, например, что органы и свойства эмбриона формируются из крохотных частичек (ср. «пангены» Дарвина), которые передаются от каждой части взрослого организма его воспроизводительным элементам[1981]. Подобно фон Беру, он учит, что первыми в эмбрионе проявляются черты, присущие роду, вторыми — присущие виду, последними — присущие индивиду[1982]. Он устанавливает принцип, составлявший предмет гордости Герберта Спенсера: в целом плодовитость организмов обратно пропорциональна сложности их развития[1983]. Описание зародыша цыпленка показывает Аристотеля с самой лучшей стороны:

«Если угодно, можно попробовать такой эксперимент. Возьмем дюжину или больше яиц, и пусть их высиживают две или более куриц. Начиная со второго дня и вплоть до вылупления будем ежедневно брать яйцо, разбивать его и исследовать содержимое… В случае с обычной курицей зародыш впервые становится видимым спустя три дня… Сердце выглядит как капелька крови, которая бьется и движется, словно наделенная жизнью; от него отходят две извилистые вены, наполненные кровью, и мембрана, отводящая кровяные волокна из вен, теперь окутывает желток… Когда яйцу исполнится десять дней, отчетливо видны цыпленок и все его части»[1984].

Аристотель полагает, что человеческий эмбрион развивается подобно цыпленку: «Таким же образом внутри чрева матери лежит младенец… ибо природа птицы может быть уподоблена природе человека»[1985]. Теория функционального подобия органов позволяет ему видеть единство животного мира: «Ноготь подобен когтю, кисть руки — клешне краба, перо — рыбьей чешуе»[1986]. Иногда он близко подходит к учению об эволюции:

«Мало-помалу природа переходит от неживых вещей к живым организмам таким образом, что невозможно определить, где начинается одно и кончается другое… Так, на следующей, более высокой, чем неживая природа, ступени находится род растений, относительно безжизненный в сравнении с животными, но живой в сравнении с [чисто] телесными предметами. Растения располагаются на непрерывной лестнице восхождения к живым существам. В море существуют некоторые организмы, о которых затруднительно сказать, животные это или растения.

Губка во всех отношениях напоминает растение… Некоторые животные имеют корни и погибают, если их отделить… В том, что касается восприимчивости, то в од» их животных нет и следа ее, в других она проявляется весьма смутно… Так и во всем животном царстве наблюдается последовательная дифференциация»[1987].

Аристотель считает обезьяну промежуточной ступенью между человеком и другими живородящими животными[1988]. Он отвергает концепцию Эмпедокла о естественном отборе путем произвольных мутаций. В эволюции не бывает случайностей; линии развития детерминированы внутренним стремленйем каждой формы, вида и рода наиболее полным образом осуществить свою природу. Промысел существует, но он представляет собой не столько внешнее руководство, сколько внутренний порыв, или «энтелехию»[1989], благодаря которой каждая вещь устремляется к реализации собственной природы во всей ее полноте.

С этими блестящими догадками переплетены (ничего другою и не следует ожидать, если судить задним числом, спустя двадцать три столетия) многочисленные, а порой и весьма грубые ошибки, заставляющие нас подозревать, что зоологические труды Аристотеля помимо его собственных заметок содержат еще и заметки его учеников[1990]. «История животных» — это кладезь ошибок. Из этой книги мы узнаем, что мышь умирает, если напьется летом, что слоны страдают всего двумя недугами — катаром и вспучиванием, что после укуса бешеной собаки водобоязнью заболевают все животные, кроме человека, что угри зарождаются самопроизвольно, что сильное сердцебиение бывает только у людей, что желток нескольких яиц, взбиваемых вместе, собирается в центре, что яйца не тонут в крутом рассоле[1991]. Внутренние органы животных Аристотелю известны лучше, чем органы человека, так как, по-видимому, ни он, ни. Гиппократ не переступили через религиозные табу и не практиковали анатомирование человека[1992]. Он считает, что у человека всего восемь ребер, что у женщин зубов меньше, чем у мужчин[1993], что сердце расположено над легкими, что центром ощущений является не мозг, а сердце[1994][1995], что функция мозга сводится (буквально) к охлаждению крови[1996]. Наконец, он (или какой-нибудь его высокопарный заместитель) проводит теорию о божественном промысле настолько последовательно, что человек разумный не может не улыбнуться. «Очевидно, что растения созданы ради животных, а животные — ради человека». «Природа сотворила ягодицы для отдыха, потому что четвероногие, стоя, не чувствуют усталости, но человеку потребно сидение»[1997]. И все-таки даже последний отрывок выдает в Аристотеле ученого: автор считает само собой разумеющимся, что человек — это животное, и ищет естественного объяснения анатомических различий между зверями и человеком. В целом «История животных» — самая выдающаяся из работ Аристотеля и величайшее произведение греческой науки четвертого века. Равных ей не было в биологии на протяжении двадцати столетий.

3. Философ

То ли из искреннего благочестия, то ли из осмотрительного уважения к мнениям человечества Аристотель все меньше остается ученым и все больше становится метафизиком, обращаясь к изучению человека. Он определяет душу, или жизненный принцип, как «первую энтелехию организма», т. е. имманентную и предопределенную его форму, движущую силу и направление его роста. Душа не является чем-то присоединенным к телу или пребывающим в нем — она имеет такую же протяженность во времени и в пространстве, как и тело; она — само тело в таких его проявлениях, как «способность к питанию, росту и упадку, имеющая основание в нем самом»; душа — это сумма функций организма; для тела она является тем же, чем для глаза зрение[1998]. Как бы то ни было, этот функциональный аспект — основной, ведь именно функции создают структуры, именно желания создают органы, именно душа формирует тело. «Все естественные тела являются органами души»[1999][2000].

Душа имеет три уровня: растительный, ощущающий, мыслящий. Растения вместе с животными и людьми обладают растительной душой — способностью к самостоятельному питанию и внутреннему росту; животные и люди имеют вдобавок к ней ощущающую душу — способность к ощущению; высшие животные наряду с людьми имеют «пассивную мыслящую» душу — способность к простейшим формам разумения; только человек имеет «активную рациональную» душу — способность обобщать и творить. Последняя способность является частью или эманацией творческой и умственной силы вселенной, которая и есть Бог; будучи таковой, она бессмертна[2001]. Однако это бессмертие безлично; все, что остается, — это сила, а не личность; индивидуум — это неповторимое и смертное сочетание растительной, ощущающей и мыслительной способностей; он достигает лишь относительного бессмертия путем продолжения рода и только безличного — после смерти[2002].

Точно так же, как душа — это «форма» тела, Бог — это «форма» или «энтелехия» мира — его имманентная природа, функции и цели[2003]. Все причины[2004] в конечном итоге восходят к Первой Беспричинной Причине, все движения — к Неподвижному Перводвигателю; мы должны предположить некое происхождение или начало движения и силы в мире, и этот источник — Бог. Являясь суммой и источником всякого движения, Бог является суммой и целью всех стремлений в природе; Бог не только первая, но и конечная причина. Повсюду мы наблюдаем, как вещи движутся к специфическим целям; передние зубы становятся острыми, чтобы разрезать пищу, коренные — чтобы перемалывать ее; веко моргает, чтобы защитить глаз, зрачок расширяется в темноте, чтобы дать доступ дополнительному свету; дерево устремляет свои корни в землю, а ветви — к солнцу[2005]. Как дерево по присущей ему природе, силе и цели тянется к свету, так и мир управляется присущей ему природой, силой и целью, которые суть Бог. Бог не является творцом материального мира, он — питающая его энергией форма; он движет его не извне, но как внутреннее направление или цель, как любимое движет любящего[2006]. В конце концов, говорит Аристотель, Бог есть чистая мысль, рациональная часть души, созерцающая самое себя в вечных формах, которые одновременно составляют сущность мира и Бога.

Назначение искусства, как и назначение метафизики, — ухватить сущностную форму вещей. Оно является подражанием или воспроизведением жизни[2007], но не механической ее копией; то, чему она подражает, — это душа, а не тело и не материя; благодаря этой интуиции и отражению сущности даже воспроизведение безобразного объекта может бьггь прекрасным. Красота — это единство, сотрудничество и соразмерность частей целого. В драме это единство заключается прежде всего в единстве действия; сюжет должен затрагивать всего одно главное действие и может допускать другие действия только для развития или прояснения центрального сказания. Если произведение претендует на высокие достоинства, действие должно быть благородным или героическим. «Трагедия, — гласит знаменитое определение Аристотеля, — есть воспроизведение героического и завершенного действия, имеющего определенный объем, с помощью языка, обогащенного всевозможными украшениями она воспроизводит людей в действии и не пользуется повествованием· посредством сострадания и страха она очищает эти и сходные аффекты»[2008]. Тревожа глубочайшие наши чувства, а затем умиротворяя их успокаивающей развязкой, трагическая драма предлагает нам безвредное и вместе с тем углубляющее душу выражение эмоций, накопление которых в ином случае могло бы привести к неврозу или насилию; она показывает нам муки и горести, куда более ужасные, чем наши, и, покидая театр, мы испытываем разрядку и очищение. Говоря вообще, удовольствие доставляет созерцание любого произведения настоящего искусства, а предложить душе произведения, достойные такого созерцания, — задача цивилизации. Ведь «природа требует не только того, чтобы мы были заняты надлежащим делом, но и того, чтобы мы могли наслаждаться своим досугом благородным образом»[2009].

Какова же тогда хорошая жизнь? Аристотель с откровенной простотой отвечает: хороша счастливая жизнь, и в своих «Этиках»[2010], в отличие от Платона, предлагает рассмотреть не как сделать людей добродетельными, а как сделать их счастливыми. Ко всему, что отлично от счастья, думает он, люди стремятся, имея в виду некую другую цель; лишь к счастью стремятся только ради него самого[2011]. Некоторые вещи необходимы для устойчивого счастья: хорошее происхождение, доброе здоровье, привлекательная внешность, удача, добрая слава, надежные друзья, наличие денег и добродетель[2012]. «Не может быть счастлив человек совершенно безобразный»[2013]. «Что же до тех, кто утверждает, будто распинаемый на колесе или тот, на кого свалились величайшие несчастья, блажен, лишь бы он был добродетелен, то они говорят бессмыслицу»[2014]. С чистосердечием, столь редким среди философов, Аристотель вспоминает об ответе Симонида жене Гиерона, спросившей, что лучше: быть мудрым или богатым. «Богатым, — сказал поэт, — ибо мудрецы обивают пороги богачей»[2015]. Но богатство — это всего лишь средство; само по себе оно не удовлетворяет никого, кроме скряги, а будучи относительным, оно редко удовлетворяет человека надолго. Секрет счастья — действие, применение энергии сообразно с природой и обстоятельствами человека. Добродетель — это практическая мудрость, благоразумная оценка собственного блага[2016]. Обычно она является золотой серединой между двумя крайностями; для нахождения середины нужен ум, а для следования ей — самообладание (enkrateia, внутренняя сила). Типично аристотелевская сентенция гласит: «…кого гнев охватывает из-за того, из-за чего следует, из-за тех, из-за кого следует, а кроме того, так, как следует, в должное время и на должный срок, тот заслуживает похвалы…»[2017]. Добродетель не действие, но привычка поступать правильно. Поначалу ее приходится внедрять дисциплиной, так как молодежь не способна мудро судить об этих вопросах; со временем то, что проистекало из принуждения, превращается в привычку, «вторую натуру», почти столь же приятную, как и желание.

Аристотель приходит к выводу, который совершенно противоположен тому, с чего он начал: счастье заключается в жизни не деятельной, но созерцательной. Ведь мысль — это знак особого отличия человека, и «назначение его — деятельность души, сообразованная с разумом»[2018]. «Счастливейший из людей тот, кто обладает известным достатком, сочетая его с ученостью, исследованиями и созерцанием; жизнь такого человека ближе всего к жизни богов»[2019]. «Те, что ищут независимого удовольствия, должны искать его в философии, потому что все другие удовольствия нуждаются в чужой помощи»[2020].

4. Политик

Как этика представляет собой науку о счастье индивидуума, так политика — это наука о счастье коллектива. Назначение государства — организовать общество таким образом, чтобы наибольшим счастьем пользовалось наибольшее число людей. «Государство есть совокупность граждан, самодостаточная для осуществления всех жизненных целей»[2021]. Оно является произведением природы, так как «по природе человек — общественное животное»[2022], т. е. инстинкты побуждают его к объединению с другими людьми. «По природе государство предшествует семье и индивидууму»: человек, каким мы его знаем, рождается в уже организованном обществе, которое формирует ею по своему образу и подобию.

Собрав и изучив вместе со своими учениками описания конституций 158 греческих государств[2023], Аристотель разделил их на три типа: монархию, аристократию и тимократию, власть в которых принадлежит соответственно праву силы, праву рождения и праву превосходства. Любая из этих форм может быть благом в соответствии с временем, местом и обстоятельствами. «Хотя одна форма правления может быть лучше остальных, — гласит изречение, которое должен запомнить каждый американец, — однако ничто не препятствует тому, чтобы другая форма не оказалась предпочтительнее при особом стечении обстоятельств»[2024]. Каждая форма правления хороша, когда правящая сила устремится к общему благу, а не к собственной выгоде; в противном случае каждая из них дурна. Таким образом, каждому типу государства соответствует его извращенный двойник, когда оно превращается в правление ради правителей, а не управляемых: тогда монархия соскальзывает в деспотизм, аристократия — в олигархию, тимократия — в демократию, или правление человека толпы[2025]. Если единовластный правитель хорош и даровит, монархия — наилучшая форма правления; если он является себялюбивым самодержцем, тогда мы имеем дело с тиранией, наихудшей из форм правления. Аристократическое государство может быть благом некоторое время, но аристократия имеет склонность к вырождению. «Сегодня редко найдешь благородный характер среди людей знатных, большинство из которых никуда не годятся… Высоко одаренные семьи часто вырождаются в безумцев: таковы, например, потомки Алкивиада и Дионисия Старшего; семьи, отличающиеся постоянством, зачастую вырождаются в дураков и тупиц, подобных потомкам Кимона, Перикла и Сократа»[2026]. Когда аристократия приходит в упадок, ее обычно сменяет плутократическая олигархия, или правление богатства. Олигархия предпочтительнее деспотизма царя или толпы, но она отдает власть тем, чьи души искривлены мелочными торговыми расчетами или подлым лихоимством[2027], и нередко выливается в бессовестную эксплуатацию бедняков[2028].

Демократия, под которой Аристотель разумеет правление демоса, или простых граждан, столь же опасна, как и олигархия, так как она основывается на преходящей победе в борьбе за власть бедных над богатыми и ведет к самоубийственной смуте. Лучший вид демократии тот, в котором доминируют зажиточные крестьяне; хуже всего, когда ею заправляет городской сброд ремесленников и торговцев[2029]. Это правда, что «массы судят о многих вещах лучше, чем один человек, и благодаря своей численности они менее подвержены порче, подобно большому количеству воды»[2030]. Но участие в правлении требует особых способностей и знаний; «тому, кто ведет жизнь ремесленника или наемного рабочего, невозможно стяжать совершенство»[2031], т. е. добрый характер, воспитание и рассудительность. Все люди созданы неравными; «равенство справедливо, но только между равными»[2032]; когда осуществлено неестественное равенство, высшие классы будут охвачены такой же готовностью к мятежу, с какой восстают низшие классы, когда неравенство доведено до противоестественной крайности[2033][2034]. Когда в демократии доминируют низшие классы, богачи облагаются налогами в пользу бедноты. «Бедняки получают эти средства и хотят получить еще, тогда как дающие подобны тем, кто льет воду в решето»[2035]. Но мудрый консерватор не даст народу умереть с голоду. «Истинный друг народа должен следить за тем, чтобы народные массы не были в слишком бедственном имущественном положении… нужно изыскивать какие-то средства к тому, чтобы благосостояние граждан было прочным… всю сумму, образующуюся от избытка собираемых доходов, следует распределять между неимущими, особенно если есть возможность собрать столько, чтобы всякий мог приобрести в собственность небольшой участок земли»[2036].

Возвратив таким образом назад почти все им отнятое, Аристотель предлагает несколько скромных рекомендаций не для осуществления утопии, но для умеренного усовершенствования общества.

«Как может быть наилучшим образом устроена жизнь для большей части государств и для большинства людей безотносительно к добродетели, превышающей добродетель обыкновенного человека, безотносительно к воспитанию, для которого потребны природные дарования и счастливое стечение обстоятельств, безотносительно к самому желательному строю, но применительно лишь к той житейской обстановке, которая доступна большинству, и к такому государственному устройству, которое оказывается приемлемым для большей части государств…[2037] Не должно при этом упускать из виду, а, напротив, следует обращать внимание на то, что в течение столь большого времени, столь длинного ряда лет не остался бы неизвестным такой порядок, если бы он был прекрасным. Ведь чуть ли не все уже давным-давно придумано…[2038] К тому, что составляет предмет владения очень большого числа людей, прилагается наименьшая забота. Всего более люди заботятся о том, что принадлежит лично им…[2039] Сначала следует установить общее правило для всех видов государственных устройств вообще: сторонники того или иного строя в государстве должны быть сильнее его противников…[2040] Таким образом, ясно, что лучше всего устроены те государства, в которых средний класс составляет большую и влиятельнейшую часть, нежели богатые или бедные… Когда число граждан среднего состояния слишком незначительно, тогда те, на чьей стороне численное превосходство, неважно, богатые или бедные, всегда их пересиливают и берут управление государственными делами в свои руки… Свободного государства не получается ни тогда, когда богатые одерживают верх над бедными, ни когда бедные одолевают богатых»[2041].

Чтобы предотвратить возникновение враждебной свободе диктатуры сверху или снизу, Аристотель предлагает «среднее государственное устройство», или «тимократию», сочетающую аристократические и демократические начала; в таком государстве избирательным правом будут обладать только землевладельцы, и мощный средний класс будет поддерживать колесо и ось власти в равновесии. «Землю следует разделить на две части: одна будет принадлежать всему государству, другая — отдельным гражданам»[2042]. Все граждане будут владеть землей; они «должны разделять общие трапезы в определенных сообществах»; только они будут голосовать или носить оружие. Они будут составлять незначительное меньшинство — в лучшем случае, десять тысяч — всего населения. «Ни одному из них непозволительно заниматься ремеслом или жить за счет торговли, так как эти виды деятельности постыдны и вредят доблести»[2043]. Но они «не должны заниматься также и возделыванием земли; земледельцы должны быть отдельным слоем общества», состоящим в основном из рабов. Граждане будут избирать должностных лиц государства и призывать каждого к отчету по истечении срока их пребывания у власти. «По возможности, исход всех судебных разбирательств должны определять надлежащим образом введенные в действие законы, оставляя как можно меньше вопросов на усмотрение судей…»[2044]«Лучше, чтобы правил закон, а не отдельный человек… Тот, кто доверяет высшую власть любому человеку, отдает ее дикому животному, каким порой делают правителя его вожделения; на тех, кто стоит во главе государства, влияют страсти, и это относится даже к лучшим из людей, тогда как закон — это разум, неподвластный желанию»[2045]. Устроенное таким образом государство будет регулировать собственность, промышленность, брак, семью, воспитание, нравственность, музыку, литературу и искусство. «Еще более необходимо заботиться о том, чтобы рост населения не превысил определенного числа, пренебречь этим — значит навлечь на граждан верную бедность»[2046]. «Ни одного калеку выращивать не следует»[2047]. На этих прочных основаниях вырастут цветы цивилизации и безмятежности. «Так как разумение есть высшая добродетель, важнейшей задачей государства является воспитание в гражданах не воинской доблести, но умения правильно пользоваться миром»[2048].

Нет необходимости строю судить сочинения Аристотеля. Никогда прежде, насколько мы знаем, не возводилось столь впечатляющее здание мысли. Когда исследователь охватывает огромную область, ошибки простительны, если в результате улучшается наше понимание жизни. Ошибки Аристотеля — или ошибки сочинений, которые мы, быть может, неправомерно принимаем за взвешенные плоды его писательского труда, — слишком очевидны, чтобы нуждаться в исправлении. Он логик, но его аргументы зачастую небезупречны; он устанавливает законы риторики и поэзии, но его книги — это непроходимая чаща, и ни одно дуновение фантазии не овевает их пыльные листы. И все же, если мы проникнем сквозь его многословие, то обнаружим здесь немалую мудрость и умственное трудолюбие, проложившие много новых дорог в стране разума. Он не был в полном смысле слова основателем биологии, конституционной истории, литературной критики — начал не существует, — но он сделал для них больше, чем любой из древних, которых мы знаем. Наука и философия обязаны ему множеством терминов, которые в своей латинской форме способствовали ученому общению и развитию мысли: таковы принцип, максима, способность, середина, категория, энергия, мотив, нрав, цель… Он был, по выражению Патера, «первым схоластом»[2049], и продолжительность его всеобъемлющего влияния на философский метод и умозрение подтверждает плодотворность его идей и глубину его прозрений. Влияние и слава его трактатов по этике и политике не имеют себе равных. За всеми вычетами он по-прежнему остается «наставником тех, кто знает», окрыляющим свидетельством гибкости умственного кругозора, утешителем и вдохновителем тех, кто трудится, чтобы заключить разрозненные человеческие знания в единую перспективу и понимание.